ч,  начальник тюрьмы,  но все попытки вернуть к
жизни  подследственного  Эспозито  были   безуспешны.   И   тогда  позвали
священника.
     Предсмертная записка Паскуале:

     "Не прошу у тебя прощения. Знаю, прощения не заслуживаю.
     Стыдно дожить до седых волос и не научиться держать язык за зубами.
     Я только прошу помолиться за меня.  И не в Дуомо,  а в церкви святого
Августина.  Помолись за  меня,  дочь моя Джаннина,  когда тень моя пройдет
перед твоими глазами в Девятый день и в день Сороковой!
     Знаю,  что  самоубийство является  виной,  караемой создателем,  этот
судия наказывает и после смерти.  Наложить на себя руки -  большой грех, а
больше всего я виноват перед твоей матерью, перед тобою, Джаннина, и перед
твоим патроном.
     Трудно умереть,  когда хочется жить.  А я дожил до того,  что хочется
умереть, и этот грех еще больше, чем первый..."

     Паскуале сам осудил себя и сам привел приговор в исполнение.


                                    49

     Джаннина отправилась в церковь ранним утром,  сегодня - день Девятый.
Она взяла со столика в  церковном приходе девять больших свечей и опустила
деньги в кружку. Чем свечи длиннее, тем дороже, и каждый сам подсчитывает,
сколько с него причитается. Вряд ли сыщется воровка, которая поставит богу
свечу, тут же украденную. Ну, а возле той кружки стоит копилка с надписью:
"Для святых душ", туда тоже полагается опускать монеты.
     Не один час простояла Джаннина в тот день коленопреклоненная,  обратя
взгляд на икону, на трепетное пламя свечей.
     Она решила пробыть в церкви весь день,  замаливая тяжкий грех отчима,
испрашивая милость божью для матери и  винясь в  своих грехах.  Все в  ней
плакало, кроме глаз.
     Недавно она призналась на  исповеди своему старому падре Лучано,  что
не  любит  жениха,  с  которым обручена.  Падре  Лучано советовал молиться
одновременно и  за  Тоскано,  и  за  себя,  чтобы окрепло родство их  душ.
Сегодня она пыталась молиться за  Тоскано,  призвать божье благословение к
его  делам.  Но  сердце ее  оставалось холодным к  этой  мольбе,  слова не
ложились на  губы  и  полное равнодушие,  даже  раздражение против Тоскано
делали молитву несостоятельной.
     Первые свечи уже отгорели,  она второй  раз  купила  и  зажгла  самые
длинные свечи...
     Вдруг  в  церкви  стало  оживленно -  зашаркали по  каменным  плитам,
послышался  чей-то  вкрадчивый  и  веселый  шепот,  служка  открыл  вторую
половину входной двери и оставил ее распахнутой настежь: свадьба!
     Не  хотелось  быть  свидетелем чужого  счастья,  когда  на  душе  так
муторно,  тревожно.  Но  взяло  верх  женское любопытство,  и  она  решила
остаться на чужой свадьбе.
     Сквозь цветные витражи старинной церкви св.  Августина проникали лучи
солнца,  они бросали разноцветные блики на лица жениха,  невесты,  падре и
большую толпу гостей.
     Невеста невзрачная,  да  и  жених не очень-то представительный,  хотя
держится самоуверенно.
     Девочка в  розовом платье и  с розовым бантом в завитых волосах несла
шлейф подвенечного платья.  За  невестой шли  две  подружки,  одна из  них
кокетливо улыбалась и все время прихорашивалась.
     Жених и невеста приблизились к алтарю, хор запел молитву.
     Джаннина протиснулась ближе.  Она видела, как жених достал два кольца
и отдал их падре.
     Падре спросил отдельно жениха и невесту:  по собственной ли воле, без
принуждения ли, с полным ли пониманием хотят они вступить в брак? При этом
падре  пытливо смотрел в глаза молодым людям.  Он закутал епитрахилью руки
жениха, невесты, и они стали повторять слова клятвы.
     - Обещаю тебе любовь,  верность,  супружеское уважение и  не  оставлю
тебя до смерти. Да поможет мне в этом триединый бог и все святые его!
     Невеста шепотом повторяла слова обета,  но Джаннина,  стоявшая совсем
близко, их слышала.
     Затем последовал вопрос жениху:
     - Не присягал ли кому в супружеской верности?
     - Нет, - ответил жених намного громче, чем следовало бы.
     Уже  освещены  кольца,   они  символизируют  супружескую  верность  и
нерасторжимость брака.  Падре вернул освященные кольца жениху,  тот  надел
кольцо на палец своей нареченной, затем себе. Оба отпили церковного вина.
     Падре побрызгал святой водой с  метелки и  простер руки  над  головой
брачующихся.
     - Да умножит в вас господь благодать свою, чтобы вы исполнили на деле
обещаемое сейчас устами.
     Падре обратился к тем, кто находился в церкви.
     - Беру всех в свидетели того,  что супружество состоялось честно и по
закону.  Милостиво воззри,  господи,  на  наши моленья и  благослови брак,
предназначенный тобой для умножения рода человеческого. И да будет проклят
тот,  кто захочет разлучить соединенных богом.  Пусть их свяжет священными
узами твоя помощь и твое благословение! Аминь.
     После того падре прочел псалом,  поздравил молодых,  пожал им  руки и
зачитал новобрачным поздравительную телеграмму от папы римского: это стоит
денег, но вполне доступно.
     Всех,  кто  толпился возле  алтаря,  он  осенил  крестным знамением и
окропил святой водой. Джаннина, крестясь, незаметно стерла со щек и с носа
капли святой воды.
     "Был бы у меня маленький носик, капли бы на него не попали".
     Падре  очень  внимательно  посмотрел  в  ее  сторону.  Джаннине  даже
показалось,  что  он  мимолетно залюбовался ею.  При всей своей скромности
Джаннина помнила, что она намного красивее невесты.
     "А Тоскано - просто красавец по сравнению с этим женихом-замухрышкой.
На нашу свадьбу в Турине народу пришло бы видимо-невидимо, не протолкаться
было бы..."
     Орган заиграл,  хор запел что-то  торжественное.  Раздались радостные
возгласы родных,  близких,  знакомых. Все бросились к жениху и невесте. Та
смотрела,  потупившись,  на свое обручальное кольцо,  а жених самодовольно
оглядывался.
     Согласно обычаю,  невеста раздала своим незамужним подружкам по белой
розе,  бросала цветы через плечо.  Кто из девушек поймает цветок -  выйдет
замуж  в  течение года.  Хорошая примета!  Цветок пролетел у  самого плеча
Джаннины, она легко могла его поймать, но рука не поднялась.
     "...Беру  вас  всех  в  свидетели  того,  что  супружество состоялось
честно".
     Значит,  падре взял в свидетельницы и ее,  Джаннину.  Ну что же, если
жених и  невеста любят друг друга и все честь по чести,  Джаннина согласна
это подтвердить.
     А  вот будет ли  честной ее свадьба с  Тоскано?  И  может ли она дать
клятву перед алтарем,  перед святейшим сердцем божьей матери и перед своей
совестью,  клятву,  какую  давала  сегодня  невзрачная невеста?  Может  ли
обещать Тоскано свою любовь, преданность до гроба и супружеское уважение?
     "...и проклят будет тот, кто захочет вас разлучить".
     Ну,  а  если она сама будет виновата в  их будущей разлуке?  Тогда ее
ждет проклятие?
     Церковь  опустела,  а  Джаннина  продолжала молиться,  воздавая хвалу
святой вере,  прося,  чтобы Иисус заслонил ее  крестом своим от  греховных
мыслей и  поступков,  клянясь свято оберегать заповеди его,  взывая к  его
милосердию, умоляя сохранить ее от самого большого несчастья - утраты веры
и католической морали, упрашивая взять ее под опеку святейшего сердца.
     Она  пошла  сегодня  в  церковь,  чтобы  помолиться  о  грешной  душе
Паскуале,  а  возвращалась потрясенная  неожиданным для  нее,  но  твердым
решением -  не выходить замуж за Тоскано. Может, отчим, тревожась о судьбе
Джаннины, с того света остерег ее от опрометчивого шага?
     Сегодня она начала склоняться к трагической мысли,  у нее нет другого
выхода,  кроме как уйти в монастырь, как говорится, стать невестой господа
бога.
     Эта мысль преследовала ее,  и когда она вышла из церкви, и когда села
в трамвай, и когда поехала к концу дня в контору "Эврика".
     Напротив у трамвайного окна сидела совсем молодая монашка.
     Джаннина испытующе вглядывалась в ее лицо,  как бы пытаясь проникнуть
в тайну,  которая привела миловидную синьорину в монашеский орден - белый,
с  крыльями,  накрахмаленный чепец  бретонского покроя;  глухое,  закрытое
платье до пят из темно-василькового сукна; черная накидка с капюшоном.
     Голубые,  но  не лучистые,  а  тусклые,  погасшие глаза.  Белоснежным
полотном закрыты и лоб,  и уши,  и шея. При таком постном лице ни к чему и
родинка на округлом подбородке,  и милые ямочки на бледных щеках. Джаннина
почему-то  была уверена,  что длинное,  до  пят,  платье скрывает отличную
фигуру; она угадывалась даже, когда монашка сидела.
     Что  привело ее  в  монастырь?  Какую трагедию пережила?  Или  она  -
подкидыш и с детства жила за монастырскими стенами?
     И  эта  голубоглазая,  уже слегка поблекшая молодая женщина никогда в
жизни не целовалась? Не была и никогда не будет близка с мужчиной? Никогда
не стать ей матерью и не ласкать своего ребенка?
     Это показалось Джаннине противоестественным,  почти кощунством,  едва
она поставила себя на место этой красивой,  хотя и  с блеклым цветом лица,
еще  женственной и  привлекательной молодой монашки.  Столького лишилась в
жизни, в столь многом отказала себе, так обокрала себя!
     И  Джаннина уже  совсем по-иному продолжала смотреть на  голубоглазую
монашку с  родинкой на округлом подбородке и милыми ямочками на щеках -  с
жалостью, содроганием и страхом. Неужели так вот будут когда-нибудь жалеть
и  ее,  упакованную в глухое платье и полотняный шлем,  чтобы никто не мог
увидеть лишней клеточки ее нежной, матовой кожи?..
     Чем дольше она ехала в  трамвае,  не спуская глаз с печальной молодой
монашки, тем все удалялась в чувствах своих от монастыря.
     Может,  столь же легкомысленно,  недолговечно и ее решение расстаться
навсегда с Тоскано?


                                    50

     Сперва Кертнер хотел  отказаться от  адвоката,  который ему  назначен
Миланской  коллегией  адвокатов,   но  затем  рассудил,  что  отказ  будет
выглядеть подозрительно.
     Адвокат Фаббрини -  тучный, но подвижный, с лоснящимся от пота лицом.
Сразу сообщил,  что он уроженец Болоньи,  а там все любят поесть,  и он не
хочет  быть  белой  вороной  среди  земляков.   Фаббрини  уже  при  первом
знакомстве заявил,  что одобряет линию поведения своего подзащитного.  При
этом Фаббрини еще  раз  подтвердил,  что не  собирается ничего выпытывать;
все,  что Кертнер найдет нужным ему рассказать, расскажет сам. Он дружески
советует ни в чем не признаваться и держаться стойко. А там видно будет.
     Однако вскоре Кертнер убедился, что Фаббрини изучил дело поверхностно
и  не  придавал значения многим подробностям и  деталям,  которые Кертнеру
представлялись весьма важными.
     Первое разногласие возникло перед  самым  судебным заседанием,  когда
Кертнер узнал,  что  его собираются возить в  суд в  наручниках.  Фаббрини
уверил -  это в порядке вещей, закон есть закон. Кертнер настаивал на том,
чтобы адвокат передал дирекции тюрьмы его  тротест.  Достаточно того,  что
скамья подсудимых установлена в железной клетке.  В такой клетке сидели во
время суда и  Антонио Грамши и  другие антифашисты,  клетку не вынесешь из
судебного зала заседаний.
     Во время спора о наручниках Фаббрини не раз бросало в пот, он вытирал
лицо кругообразным жестом, в руке его зажат необъятный платок.
     И все-таки Кертнер настоял на своем:  он сам, помимо адвоката, вызвал
капо гвардиа и  категорически предупредил -  никаких наручников.  Иначе он
будет скандалить и карабинеры в здание суда его не поведут, а понесут.
     В  камеру  явился  директор  тюрьмы,  он  тоже  отклонил  просьбу,  в
итальянском суде наручники надевают даже на несовершеннолетних...
     - Если на меня наденут наручники,  я не сделаю ни одного - слышите? -
ни одного шага! У нас в Австрии на политических наручники не надевают.
     И  тюремщики  вынуждены  были  уступить,   они  поняли,  что  скандал
неминуем.  Уступка дирекции была неожиданностью для Фаббрини,  и  Кертнеру
показалось даже,  что тот не очень этим доволен.  И все три дня,  пока шел
судебный процесс,  Кертнера возили из тюрьмы в  здание суда и  обратно без
наручников, с двумя конвойными.
     Публики в  судебном зале  было  немного.  Судьи  сидели  в  креслах с
высокими спинками, адвокаты - на стульях (скамья защиты).
     С радостью убедился Кертнер в том,  что имя Гри-Гри не упоминается на
процессе.  Его приятно удивило,  что в  суд не  побоялись прийти компаньон
Паганьоло и  секретарша Джаннина.  Впрочем,  как же  ей  не  быть на суде:
Паскуале - ее отчим, и она страдает за него вдвойне.
     Авиатор Лионелло освобожден из-под стражи и  должен выступить на суде
в качестве свидетеля.  Он вежливо,  будто их не разделяла железная клетка,
поздоровался со своим бывшим учеником и проследовал мимо с кожаным хрустом
- высокие,  почти до колен,  ботинки на шнурках,  кожаные брюки и  куртка,
кожаная кепка с очками над козырьком.
     Кертнеру нравилось,  как держался на суде Блудный Сын -  независимо и
отчаянно. Видимо, в ходе следствия ему основательно досталось на допросах,
и он сделал какое-то признание, а на суде от него отказался.
     - Сейчас вы все отрицаете. Почему же вы подписали протокол допроса?
     - А  разве синьору прокурору не известно,  что все следствие в Особом
трибунале основано на  особых средствах воздействия?  -  Баронтини кулаком
ударил себя по скуле.  - Пусть я умру на исповеди, если то неправда, пусть
мой  рот  будет жрать дерьмо,  если я  вру!  Да  если бы  мне тот карлик в
мундире приказал сознаться,  что  это  моя  подпись стоит на  казначейских
билетах,  -  я  и  под этим подписался бы...  Как говорил Фигаро в комедии
Бомарше:  я  надеюсь на  вашу  справедливость,  синьор судья,  хотя  вы  и
служитель правосудия...
     Больше  прокурор  за  все  время  процесса вопросов Блудному Сыну  не
задавал.
     В  том,  что  Блудный Сын смог отвертеться от  большинства обвинений,
большую роль сыграл его  адвокат по  прозвищу Узиньоло,  то  есть Соловей.
Родители Блудного Сына, владельцы верфей и пароходов, не пожалели денег на
знаменитого адвоката.  Он  был  крупным военным в  первую мировую войну  и
получил высокий орден, который дает право называться кузеном короля. Когда
Узиньоло выступал, председатель суда или споривший с ним прокурор называли
его  не  иначе,  как  "эччеленца".  Внешность аристократа,  и  говорил  он
изысканно,  с  тем  тосканским произношением,  которое в  Италии считается
самым правильным, потому что так говорил Данте.
     Против  Блудного Сына  давал  показания друг  его  детства  Кампеджи.
Блудный Сын,  он  же  Атэо Баронтини,  не  знал,  что его школьный товарищ
изменился за годы, которые они не виделись, - вступил в фашистскую партию,
но  скрыл это от самых близких людей.  Донос Кампеджи не произвел большого
впечатления на  судей.  Узиньоло  ядовитыми  репликами  и  вопросами  сбил
доносчика, заставил его смешаться.
     Кертнер  с   удовольствием  слушал  реплики,   выступления  Узиньоло,
сравнивая его с Фаббрини, и сравнение было не в пользу последнего.
     Немало времени посвятил суд поездкам Кертнера на аэродром под Миланом
и фотоснимкам, сделанным на этом аэродроме.
     - Вы летчик?
     - Да, я летаю.
     И тут наконец-то вмешался адвокат Фаббрини:
     - Власти разрешили моему подзащитному тренировочные полеты.  А спустя
полгода,  - я обращаю внимание высокочтимых судей на то, что это произошло
спустя полгода,  - на аэродроме приземлились новые германские истребители.
Почему же вы обвиняете моего подзащитного в том,  что он проник на военный
аэродром и фотографировал там?
     Заслуженный авиатор Делио  Лионелло подтвердил,  что  он  давал уроки
подзащитному почти год.  Кертнер при полетах делал немало ошибок, но в его
поведении  на   земле  ничего  предосудительного  не   было.   Лионелло  с
достоинством направился к своему месту, нещадно скрипя кожаными доспехами.
     - За несколько лет жизни в гостеприимной Италии, - сказал по этому же
поводу Кертнер, - меня только однажды предупредили, что снимать запрещено.
     - Где же? - насторожился прокурор.
     - А  вы разве не знаете?  В музее Ватикана.  Там не разрешают брать с
собой фотоаппарат. А кроме того, запрещено входить с обнаженными плечами.
     По залу прошел смешок.
     Затем давал показания свидетель обвинения, тайный агент. Он минуты не
мог простоять на месте и  вертелся во все стороны.  Он лжесвидетельствовал
насчет того,  что Кертнер передавал Эспозито деньги,  даже указал, в каких
именно купюрах - ассигнации по сто лир.
     Кертнер ждал вмешательства Фаббрини,  но тот сосредоточенно молчал, и
Кертнер  уже  с  раздражением глядел  на  его  круглый,  девический ротик,
утонувший в толстом, круглом подбородке, на круглые уши - все линии лица у
него закругленные.  А  жирная шея без складок,  -  как опухоль,  подпертая
воротничком.
     Нельзя было  отпустить безнаказанным вертлявого лгуна.  Кертнер задал
ему вопрос:
     - А на каком расстоянии вы находились в тот момент?
     Агент повертел головой и  сказал,  что  вел слежку с  противоположной
стороны бульвара.
     - Как  же  свидетель мог оттуда разглядеть,  какими именно купюрами я
расплачивался с  Эспозито?  И неужели,  если бы такой случай действительно
имел место не только в  воображении свидетеля обвинения,  я бы принялся на
бульваре,  на виду у  всех,  и  в том числе у этого беспокойного синьора с
сверхъестественной дальнозоркостью,  мусолить,  пересчитывать  ассигнации?
Кстати сказать,  Корсо Семпионе, которую назвал свидетель, - одна из самых
широких улиц Милана.
     В судебном зале даже пронесся легкий гул,  кто-то прыснул, и Кертнеру
показалось,  что это Джаннина. Агент повертелся во все стороны, огляделся,
но ничего внятного,  членораздельного в  оправдание сказать не мог.  А тут
еще  он  сдуру  досочинил,  что  встреча Кертнера с  Эспозито состоялась в
половине седьмого вечера.
     - Когда темнеет в ноябре?  - спросил Кертнер. - И как можно в темноте
увидеть, что я отсчитывал оранжевые ассигнации?
     Прокурор,  вольно или невольно,  даже отмахнулся от свидетеля, как бы
открещиваясь от него.
     И  тут  Кертнер попросил разрешения задать  вопрос  не  свидетелю,  а
судьям:
     - Досточтимые синьоры!  Не  сочтете ли  вы  возможным вынести частное
определение в  отношении  данного  свидетеля  обвинения?  Он  получает  от
государства жалованье и так бесстыдно обманывает суд!
     Вертлявый свидетель в  судебном зале больше уже не появлялся,  а  его
показания в деле не фигурировали.
     Полицейский  чин  повыше,  тоже  свидетель  обвинения,  показал,  что
австрийский гражданин Конрад Кертнер уже давно был на подозрении, и тайная
полиция давно могла его задержать, но его арест откладывался, чтобы точнее
выяснить,  кто  сообщники и  кому  австриец передает материалы и  сведения
секретного характера.
     Адвокат Фаббрини  вновь промолчал,  и тогда Кертнер вскочил с места и
заявил:  конечно,  ему трудно себя защищать,  он плохо  знает  итальянские
законы,  но твердо знает,  что согласно римскому праву власти должны сразу
пресекать преступление,  а не выжидать,  когда преступник, сознательно или
бессознательно,  совершит  новые  проступки,  находящиеся в противоречии с
законом.  Он, Кертнер, занятый конструкцией своей модели самолета, собирал
недостающую  техническую документацию.  Он допускает мысль,  что некоторые
чертежи не были предназначены для огласки.  Но разве тайная полиция  имеет
право выжидать,  пока тот, кого она считает преступником, представит новые
и  новые  доказательства  того,  что  он  опасен  для  общества?  Знать  о
преступлении  и  не  принять  мер  к  тому,  чтобы  его пресечь,  - это же
провокация и нарушение закона!
     Снова   загудел  зал,   а   адвокат  Узиньоло  одобрительно  закивал.
Критическое замечание Кертнера по  адресу тайной полиции публика встретила
сочувственно.
     И  здесь  Кертнер,  пользуясь  мимолетной  благ