одой падре Андреа.  Он не был истощен,  как старожилы лагеря,
был  в  силах  провести  богослужение.  Рождественский праздник -  удобный
предлог,  чтобы  почтить  молитвой  все  жертвы  эсэсовцев и  одновременно
провести  траурный  митинг.  Старостина предупредили об  этом  итальянские
друзья и помогли пробраться к ним незамеченным.
     Месса шла в полутьме. На падре Андреа сутана, крылатка, из каторжного
одеяния на нем был только полосатый берет,  который он снял, войдя в блок.
При входе стоял и благосклонно ухмылялся эсэсовец.
     Падре Андреа пел "Аве Мария", многие плакали. Этьен тоже был потрясен
скорбным пением.  Звучный тенор красивого тембра проникал во  все  закутки
барака,  легко  пробивался сквозь  тесный  круг  слушателей.  После  мессы
эсэсовец разрешил и светское пение. Может, эсэсовец сам не прочь послушать
неаполитанские песни в  таком прекрасном исполнении?  Он уже не ухмылялся,
он непроизвольно подчинился властной силе голоса,  тоскующего по свободе и
родине...  Кто-то из сидящих на нарах вспомнил знаменитого тенора Джильи и
обозвал его предателем. Оказывается, Джильи пел для Гитлера, и не раз! Вот
почему разъяренная толпа долго осаждала его дом в  Риме,  он  не  решается
выйти на улицу.  Пользуясь невежеством конвойного, спели и Гарибальдийский
гимн,  трагически прозвучала первая строчка:  "Раскрываются могилы, встают
мертвецы!.."
     Старостин прятался на третьем ярусе,  за тесно сидевшими итальянцами.
Рядом с  ним сидел молодой человек,  судя по тому,  как он согнулся в  три
погибели, очень рослый. Неожиданно Старостин потянул его за рукав:
     - Не узнаете?
     - Нет.
     - Капрал? Карабинер?
     - Это было так давно...
     - Чеккини?
     - Да.  - Молодой человек уже не мог совладать со своим удивлением, не
мог усидеть на месте.
     - Вы  меня  везли из  Турина в  "Реджина чели".  Помните наш  обед  в
вагоне?  Булочка с ветчиной.  Четверть цыпленка с картофелем. Пасташютта в
бумажном кульке.  Сыр "бельпаэзе".  Несколько груш.  И, кажется, бутылочка
фраскатти.
     - Ах,  синьор,  не будьте жестоким.  Перечислять все подряд! Пища для
богов...
     - А наш ужин? Помните, я тогда охранял сон ваших карабинеров?
     - Как же вы меня узнали?  -  Чеккини растерянно провел рукой по лицу:
он давно не похож на самого себя. - И даже фамилию вспомнили...
     - У меня хорошая память.  Я не смею ничего забывать...  Ну, а то, что
вы меня не узнали, - тем более объяснимо, я бы сам себя не узнал...
     - Может,  вам  нужно было  в  ту  ночь совершить побег?  -  задумался
Чеккини. - Австрийская граница была близко. Перейти границу - и дома.
     - Мой дом подальше.  Тогда вы конвоировали австрийца, а теперь я живу
под русской фамилией.
     Этьен  рассудил,  что  безопаснее самому завести разговор с  Чеккини,
потому, что тот мог узнать его и позже. Разумнее самому признаться, что он
русский,  нежели оставаться в глазах Чеккини австрийцем.  Тот мог случайно
обмолвиться на этот счет, вовсе не имея в виду навредить Старостину.
     Чеккини удивленно поднял  красивые брови  и  торопливо кивнул,  давая
понять, что он принял новые условия их знакомства. А Этьен смотрел на него
и  удивлялся:  как молодому человеку удалось в  Маутхаузене остаться таким
красивым?  Впрочем,  выяснилось:  еще  две  недели  назад  Чеккини был  на
свободе.
     Если   синьор  помнит,   Чеккини  уже   тогда   тяготился  службой  в
карабинерах.  Ну,  а когда немцы сорвали с себя маску,  показали настоящее
лицо  и  пытались  поработить его  родину,  он  вступил  в  106-ю  бригаду
гарибальдийцев.  Они  действовали в  окрестностях Милана,  в  долине  Валь
Олона. Их бригадой командовал Джованни Пеше.
     - Не тот ли Пеше, которого во время войны в Испании сослали на остров
Вентотене?
     - Тот самый.
     - Он был в ссылке совсем молодым пареньком.
     - Да, лет восемнадцати.
     Кто  только не  входил в  отряд "Вальтер",  который воевал в  составе
106-й  бригады!  Там сражался даже граф Качча Доминионе.  Он ловко снабжал
отряд  автоматами,  купленными на  немецком складе или  украденными!  Граф
ходил в  черном плаще,  закутанный с  головы до  ног.  Он  не был похож на
партизана,  а  скорее напоминал заговорщика,  явившегося на боевое задание
прямо  из   прошлого  столетия;   так  в   старину  выглядели  карбонарии,
инсургенты.
     В  самом начале октября 1944  года  Чеккини участвовал в  операции по
взрыву опорных мачт  высоковольтной линии электропередач возле Гарбаньяте.
Удалось сорвать работу на  нескольких военных заводах.  Подрывники бежали,
фашисты преследовали их  до  хутора Кукку.  Речушка Боценти минувшим летом
пересохла, только во время дождей ее русло наполнено мутной водой. Хорошо,
что в  начале октября не  было дождей!  Диверсанты спрятались под мостом и
сбили  фашистов со  следа,  затем  прошли по  руслу реки,  их  маскировали
деревья,  растущие по берегам.  А до того Чеккини подрывал железнодорожную
дорогу, они пустили под откос эшелон.
     Явку в  Милане устроили в  церкви на  улице Копернико.  Обычно в  той
церкви царит полумрак.  Свечи,  зажженные по  обе стороны алтаря,  бросают
тусклый свет. На скамейках сидели и молились женщины, среди них скрывались
настоящие героини!
     Партизанка Рыбка участвовала в  нападении на  немецкий штаб во Дворце
правосудия.  Стоял  душный вечер,  и  окна  нижнего этажа были  распахнуты
настежь.  Партизаны узнали,  что  в  канцелярии на  нижнем этаже оформляли
списки   итальянцев,   которых   собирались  отправить   в   Германию   на
принудительные работы.  Гранаты полетели в  комнату,  когда там находилась
группа немецких офицеров.  При участии той же Рыбки бросили гранаты в окна
немецкого штаба.
     - Знаете,  почему ту синьорину называли Рыбкой? - Чеккини произнес ее
прозвище с  нежностью.  -  Она  часто просила пить у  немецких часовых,  у
патрулей,  стоявших на  мосту,  возле  ворот казармы,  на  станции или  на
контрольно-пропускном  пункте.  Всюду,  где  ей  нужно  было  задержаться,
осмотреться,  понаблюдать дольше...  Рыбка  приходила в  церковь на  улице
Копернико вместе с подругой. Помню, в тот день обе вошли с сумками и стали
рядом  с  нами,  мужчинами,  а  сумки свои  поставили на  мраморные плиты.
Синьорины  оставались  до  конца  молитвы,  а  мы  на  цыпочках  вышли  из
полутемной церкви и вынесли сумки,  там лежали мины замедленного действия.
Вы  ничего не  слышали про  зал офицерского клуба в  Милане?  -  Старостин
отрицательно покачал головой.  -  Четыре бомбы... 11 августа 44-го года, в
20 часов 50 минут...  Ах, милая и храбрая Рыбка! Сколько раз она приходила
на  явку в  церковь на  улице Копернико!  А  до того как войти в  церковь,
синьорины несли свои  сумки чуть ли  не  через весь город,  мимо патрулей,
рискуя попасть в облаву, подвергнуться обыску... Для всех нас церковь была
просто местом явки,  а  Рыбка каждый раз  успевала еще усердно помолиться.
Она молилась за  всех нас,  и  -  кто знает!  -  не  поэтому ли  наш отряд
оставался неуловимым?  Одна диверсия за другой.  Из-за нас фашисты ввели в
Нервиано новый распорядок: магазины закрывались в 17.00, комендантский час
перенесли  на  18.00.  Отныне  велосипедистам запретили  ездить  группами.
Подъезжая к  контрольно-пропускному пункту,  полагалось за  десять  метров
сойти с велосипеда и, миновав пункт, пройти еще десять метров пешком. А мы
в  ответ  подложили  мины  в  трансформаторные  будки,   остановили  завод
"Изотта-Фраскини".
     - А как звали вашу синьорину?
     - В том-то и дело,  -  тяжело вздохнул Чеккини. - Поэтому я и зову ее
Рыбкой. Во сне и наяву.
     - А откуда родом безымянная синьорина?
     - Кажется, из Милана.
     - Я долго жил в Милане,  -  оживился Старостин.  - И помню там добрых
людей. Одна миланская девушка сделала мне много добра...
     Чеккини не  заметил волнения Старостина,  не  заметил,  что тот хочет
сказать  еще  что-то;  молодой  человек  оставался  во  власти  счастливых
воспоминаний, а счастье, как известно, эгоистично и ненаблюдательно.
     Как Чеккини попал в гестапо?  По глупой случайности!  Разве не обидно
уцелеть в  таких переделках и  угодить в  обычную облаву?  В тот день,  10
декабря  1944  года,   в  Милан  приехал  Муссолини,  и  с  утра  начались
предупредительные репрессии. Чеккини не подвергали особо строгим допросам,
пыткам,  его  сочли  заурядным дезертиром.  Из  тюрьмы  Санто-Витторе  его
переправили в тюрьму Монце и оттуда без пересадки - в Маутхаузен. Здесь он
новичок,  вот почему на  нем лагерная одежда,  а  не  лохмотья от  военной
формы.
     Может,  неосторожно было завести разговор с Чеккини,  довериться ему,
посвятить его в происшедшую метаморфозу?
     Но  Этьен полагался на свою интуицию.  Ответная откровенность бывшего
карабинера подтвердила, что Этьен не ошибся и на этот раз.
     Они  распрощались,  как  старые  друзья,  нашедшие друг  друга  после
случайной разлуки.


                                   125

     Аппель  сегодня  затянулся.  Озябли  все,  за  исключением мертвецов,
которые тоже принимали участие в вечерней поверке: по канцелярским спискам
мертвецы  до  следующего  утра  числились  живыми,  а  умерший  в  субботу
продолжал "жить" до понедельника. Их выносили для точного счета.
     Часовой с ближней наблюдательной вышки следил за полуголыми узниками,
кутаясь в шубу.
     Чтобы часовые на вышках не мерзли, будочки застеклены. На вышке стоит
печка,  и  в  предвечернем белесом небе виден дымок,  идущий из  маленькой
трубы. Когда взгляд падает на часового, Этьену становится еще холоднее.
     Дымки над караульными вышками почти незаметны в  соседстве с  клубами
дыма,  густо валящими из  трубы крематория.  Тошнотворное сальное зловоние
уносится поверх голов куда-то к  Дунаю,  а  когда темнеет,  видны отблески
пламени над трубой.
     Сколько раз  Старостин уже  выходил на  аппельплац,  сколько раз ждал
команду:  "Мютцен  аб!"?  Сколько сотен  часов  простоял он  с  непокрытой
головой, держа руки по швам?
     Его  можно  назвать  опытным,  видавшим виды  "хефтлингом",  то  есть
заключенным.  Житейский  опыт  подсказывал ему,  что  в  умывальной нельзя
выпускать из рук вещей - сопрут; безопаснее держаться подальше от капо, от
конвойных!  Не  суйся на марше колонны ни в  первый,  ни в  последний ряд;
становясь в  очередь за  обедом,  рассчитай,  куда встать,  чтобы подойти,
когда выскребают дно бидона,  где баланда погуще;  считай каждый свой шаг,
избегай лишних движений,  научись экономить каждое движение мышц;  в  жару
работай в  тени,  а в холод -  на солнце;  умей использовать каждую минуту
отдыха,  покоя;  научись делать вид, что ты работаешь, но не утомляйся при
этом; защищай от тех, кто стал зверьми, свою еду, свое тепло, свой сон.
     Старостин долго лежал в ревире,  его устроили туда  верные  товарищи.
Мало было надежды, что ему удастся там подлечиться. Но лишняя пайка хлеба,
лишняя кружка эрзац-кофе и полуторная порция баланды - тоже  не  пустяк  в
его  положении.  В  истории  болезни  появились  фальшивые  записи  о ходе
лечения;  товарищи позаботились,  чтобы там не  значился  верный  диагноз.
Нужных лекарств не было.  Время от времени в ревир доставляли медикаменты,
реквизированные из частных аптек.  Чего там только не было! И средство для
ращения  волос,  и химические пилюли,  предупреждающие зачатие.  Старшим в
отделении ревира был  заключенный,  по  специальности  хирург-гинеколог  и
акушер.   Когда-то   он   стоял   у   самых  истоков  жизни.  Первый  крик
новорожденного,  еще не  видевшего  матери,  и  счастливые  глаза  матери,
которая впервые ласково смотрит на младенца.  А последний год, пожаловался
акушер, он находится не у истоков жизни, а у конца ее.
     Лекарств  Старостин  не  получал,  их  заменяли  радостные сообщения,
которые  товарищам  по  подполью  удавалось подслушать по  радио.  Там,  в
ревире,  хотя и с опозданием,  он узнал о том,  что освобождены его родная
Белоруссия,  Литва, Латвия и что советские солдаты уже ступили на прусскую
землю.  Подпольщики ловили  7  ноября радиопередачу из  Москвы,  однако ее
поймать не удалось,  а вместо Москвы заговорил Лондон. В тот день Черчилль
признал в палате общин,  что на плечах России лежит главная тяжесть войны,
что России принадлежит главная заслуга в разгроме Гитлера.  В сочельник по
радио выступил Геббельс и бодро сообщил, что началось наступление немцев в
Арденнах.  Геббельс умеет владеть голосом,  опытный актер,  -  он уверен в
конечной победе!  Перед тем как выписался из ревира,  Старостин узнал, что
советские и польские войска освободили Варшаву...
     А когда Старостин вернулся в свой блок,  на аппеле увидел вокруг себя
мало знакомых лиц.  Пришел эшелон из Байрейтской тюрьмы.  Бараки ј 11 и 12
заселены вновь прибывшими.
     Рядом со Старостиным на аппеле стоял какой-то кавказец. Почему он так
внимательно приглядывается? И почему так охотно назвал себя?
     Назавтра Сергей Мамедов снова очутился на аппеле рядом,  по-видимому,
не случайно.
     Когда  после  команды  "Мютцен  аб!"  Старостин снял  берет,  Мамедов
пристально посмотрел на него. Седые, отросшие волосы зачесаны назад. Скулы
туго обтянуты кожей.  У носа глубокие складки.  Серо-голубые глаза смотрят
настороженно и  устало.  Ото лба до  затылка Старостин прострижен машинкой
("гитлерштрассе"),  но все же облик у него одухотворенный. Стоя на аппеле,
он то и дело покашливал. Мамедов увидел на костюме красный винкель и букву
"R".
     - Что вы на меня так смотрите?
     - Мне показалось, я вас где-то видел, - неуверенно сказал Мамедов.
     - Это вам только показалось, - усмехнулся Старостин.
     - Может, потому, что вы похожи на Листа.
     - Мне уже об этом говорили. А какое отношение вы имеете к Листу?
     - Хорошо помню его портрет.  Я бывший музыкант, - едва успел пояснить
Мамедов.
     Окруженный  свитой,  приближался  штандартенфюрер  СС  Цирейс.  Строй
подтянулся, и Старостин тоже стоял руки по швам. С Цирейсом шутки плохи. В
их  блоке  все  знали,   как  он  отметил  недавно  день  рождения  своего
четырнадцатилетнего сына.  Сыну  пора  учиться стрелять по  живым мишеням!
Цирейс  построил  сорок  заключенных,   вручил  сыну  парабеллум,   и  тот
перестрелял всех.
     После аппеля мимо строя провезли арестанта на тачке.  Тачка двигалась
под  аккомпанемент  веселого  марша,   а  табличка  на  груди,  сочиненная
Цирейсом,  гласила:  "Мне хотелось погреться.  Погреюсь в крематории". Как
стало известно, везли несчастного, которому не удался побег.
     Мамедов и Старостин продолжали разговор на следующем аппеле;  они уже
выяснили, что сидят в соседних бараках.
     - Где в плен попали? - спросил Старостин.
     - Изюм - Барвенково, - вздохнул Мамедов. - А вы?
     - В самом начале войны. Откуда родом?
     - Баку.
     - Где жили?
     - На Торговой улице.
     - Где именно?
     - Рядом  с  мельницей "Братья и  сыновья Скобелевы",  рядом  с  домом
Мехтиева, там, где старая синагога.
     - А напротив дома Мехтиева его табачная фабрика.
     - Вы тоже из Баку?
     - Был проездом. Жил в доме Скобелева.
     - Особняк! Там жили Шаумян, Киров, Серебровский.
     - И Старостин.
     Через несколько дней,  после очередной перерегистрации и переселения,
Мамедов и Старостин оказались на одних нарах в блоке ј 17.
     Старостин  стал  помощником писаря  у  старосты  блока  Отто  Бауэра.
Немецкий коммунист занимал эту должность в интересах подполья.  Как только
Бауэр получил указание из  подпольного центра,  ему сразу очень понравился
почерк Старостина.
     А  Мамедов отправлялся каждый день  на  Дунай,  где  разгружал дрова.
Длинные  колоды  носили  вшестером.  Позже  Мамедов  работал на  уборке  в
крематории.  Там давали дополнительный паек,  но работа жуткая и  опасная:
говорили, что всех свидетелей тоже сожгут.
     Прошла перерегистрация,  и Старостину  с  помощью  писаря-подпольщика
удалось   получить   номер,   как  вновь  прибывшему,  -  R-133042.  После
возвращения из ревира,  где Старостин был у начальства на плохом счету,  у
него  были  основания  считать операцию с получением нового номера большой
удачей.
     У  младшего писаря блока,  сколько мог заметить Мамедов,  была крайне
беспокойная жизнь.  Старостин то и  дело куда-то исчезал,  а возвращался к
себе на  нары поздно ночью.  Иногда он угощал сигаретой,  приносил газету,
несколько картофелин.  Иногда делился последними сообщениями с  фронта,  и
Мамедову  оставалось  гадать  -   откуда  такая   осведомленность  и   кто
подкармливает?
     Однажды,  проснувшись ночью,  Мамедов увидел,  что его сосед сидит на
нарах и пишет, подложив под листок копировальную бумагу...
     Но   Мамедов  не   знал,   сколько  конспиративных  нитей  тянется  к
Старостину,  со  сколькими узниками,  незнакомыми между собой,  но  кровно
связанными друг с другом общей задачей, регулярно встречается Старостин.
     Когда-то, изучая законы конспирации, он читал и перечитывал Ленина, а
позже... позже началась многолетняя практика. Он и сейчас следовал законам
подпольной революционной работы, помнил: чем дробнее, мельче дело, которое
поручено отдельному лицу,  отдельной группе, тем меньше опасность провала,
тем труднее действовать шпикам и провокаторам.
     Старостин не  помнил теперь,  как  Ленин  сформулировал в  книге "Что
делать?" задачи конспирации, но назвал бы себя жалким кустарем, неловким и
неопытным в борьбе с противником,  если бы пренебрег мудрым советом: уметь
вовремя собрать воедино все  эти  мелкие дреби,  чтобы вместе с  функциями
движения не раздробить самого движения!
     Уже  несколько раз  в  их  блок  пробирались к  Старостину незнакомые
русские,  чаще других -  парень богатырского сложения,  говоривший хриплым
басом, а с ним товарищ, судя по говору, белорус.
     Сосед Мамедова по  нарам был нужен не только русским.  К  нему тайком
пробирались  итальянцы,  французы,  белобрысый  англичанин,  про  которого
Старостин сказал только, что он летчик. Наведывался и латыш Эйжен Веверис,
который знал несколько языков.
     Вообще  же  Старостин  помалкивал,   не  собирался  откровенничать  с
Мамедовым - не поверил, когда тот назвался майором интендантской службы.
     - Ну никак не могу тебя представить в  фуражном складе или в  вещевой
кладовой.  -  Старостин прищурил глаз и погрозил пальцем.  - Ничего общего
ты, друг, с интендантством не имеешь.
     - Яков Никитич, откуда ты знаешь языки?
     - Окончил военную академию.
     - Не слышал, чтобы там преподавали итальянский.
     - Я  успел еще до войны записаться в  дипломаты.  Думал,  не придется
больше воевать.
     - И  где же  тебе пришлось воевать?  На  каком направлении ты попал в
плен?
     - Был на дипломатической работе.
     - И не успел выехать?
     - Вот именно, не успел.
     - Из  какой же  страны не  успело выехать наше посольство и  дипломат
попал в Маутхаузен?
     - Сказать,   Мамедов,   в  чем  твоя  ошибка?  Твои  вопросы  слишком
квалифицированные. Ты, случайно, к следственным органам отношения не имел?
     - С чего ты взял, Яков Никитич?
     - Насколько я заметил, ты тоже говоришь на нескольких языках.
     - Да,  я говорю на армянском,  персидском, азербайджанском, турецком,
немного знаю грузинский.
     - Кажется, ты понимаешь и по-итальянски?
     - Не больше,  чем бывший музыкант.  Крещендо,  модерато,  пьяниссимо,
фермата.
     - Я очень любил музыку. Ты на чем играл?
     - На скрипке. Позже на гобое.
     - Сколько   позиций  имеет   скрипка?   -   спросил  Старостин  тоном
экзаменатора.
     - А  сколько ты хочешь,  чтобы у  скрипки было позиций?  Я знаю семь.
Есть еще флажолет.
     - Какие скрипичные концерты ты играл?
     - Когда-то играл концерты Бетховена, Мендельсона, Чайковского.
     - Я  бы  хотел  еще  раз  услышать концерт  Мендельсона-Бартольди,  -
размечтался Старостин.
     Ночь, когда два соседа по нарам вели вполг