пассажирами,  из почтовых,  багажных вагонов,
холодильников и  снегоочистителей.  С  соседнего пути,  по которому ходила
подмосковная электричка,  снимали и  сматывали медный кабель.  Мимо дачных
платформ  прошла  переполненная электричка,  однако  тащил  ее  маломощный
паровоз; он обволакивал вагоны густым дымом.
     Никто из родных, близких не встречал поезд, пришедший вне расписания.
Был предвечерний час, и площадь у Курского вокзала встретила дипломатов из
Рима тревожным ожиданием воздушного налета.
     Две  недели назад немцы бомбили первый раз,  и  с  тех  пор  начались
еженощные налеты.  В московском небе плавают невиданные серебристые рыбы -
аэростаты воздушного заграждения;  если налетчики снизятся над городом, то
попадут в  тенета.  У входа в метро выстроилась очередь -  вечером станция
превращалась в  бомбоубежище.  Кто-то сообщил,  что в метро пускают с пяти
вечера.  В  очереди  много  женщин  с  детьми,  стариков.  Окна  домов  на
привокзальной площади заклеены крест-накрест полосками бумаги,  зашторены.
В нескольких домах на Садовой, на Маросейке и на Ильинке выбиты стекла. Но
ни  одного разрушенного дома Гри-Гри  и  его попутчики не  увидели.  Слава
нашим зенитчикам, слава нашим истребителям!
     "Эмочка" выехала  мимо ГУМа на Красную площадь.  На Кремлевской стене
нарисованы скошенные  фасады  домов  -  чтобы  сбить  с  толку  фашистских
летчиков,  чтобы  зрительно  сломать  форму  объекта,  чтобы  стены Кремля
сливались  с  окружающими  кварталами.  Над   Мавзолеем   сооружен   макет
трехэтажного  жилого  дома.  Пока  машина  при  выезде на площадь стояла у
потухшего светофора,  пока милиционер в каске и с винтовкой за  плечом  не
взмахнул разрешающе флажком, Гри-Гри успел заметить, что памятник Минину и
Пожарскому обложен мешками с  песком.  Кремлевские  звезды  то  ли  укрыты
защитными  чехлами,  то ли выкрашены защитной краской - наступали сумерки,
из "эмки" не разглядеть.
     Фасад  Большого  театра  тоже   в   камуфляже  -   завешен  какими-то
декорациями.  На  Театральной площади  выставлены  на  всеобщее  обозрение
обломки  фашистских  самолетов,   сбитых  в  московском  небе.  Фонтан  по
соседству бездействовал,  и  Гри-Гри вспомнил фонтан Треви,  куда он месяц
назад бросил монетки "на счастье".
     Как не похожа Москва, надевшая военную форму и вставшая под ружье, на
крикливый,  пока еще беспечный,  не знающий затемнения Рим! Надолго ли Рим
останется таким? Сможет ли Вечный город избежать ужасов войны? Навряд ли.
     Проехали  через  Охотный,  свернули  на  улицу  Горького.  Зеркальные
витрины  ресторана  "Националь",   магазинов  и   парикмахерской  напротив
телеграфа закрыты дощатыми щитами, штабелями мешков.
     "В  течение ночи на 5  августа наши войска вели бои с  противником на
Смоленском, Коростенском и Белоцерковском направлениях".
     В  вечернем сообщении за  тот  же  день  прибавился Эстонский участок
фронта.  Как сообщало Совинформбюро, "на остальных направлениях и участках
фронта крупных боевых действий не велось".
     В  Разведуправлении все  были  заняты  сверх  головы,  многих  старых
работников Гри-Гри не  застал,  Берзин здесь давно не работал,  имя его не
упоминалось.
     На следующий день Гри-Гри узнал много тревожных новостей,  о  которых
Совинформбюро   пока  не  информировало.  Сдан  Смоленск,  остатки  армий,
защищавших  Смоленск,  чтобы  избежать  окружения,  поспешно   отошли   на
восточный   берег  Днепра.  В  районе  Дорогобужа  идут  кровавые  бои  на
Соловьевской и Ратчинской переправах, немцы жестоко их бомбят.
     Гри-Гри сильно устал от месячной поездной жизни,  был встревожен тем,
что увидел и услышал в Москве.  Но тем не менее на второй же день,  еще до
наступления сумерек,  до  того,  как  будет  объявлена  воздушная тревога,
поехал к Надежде Дмитриевне и Тане Маневич.
     Их могли эвакуировать со дня на день.


                                    99

     Джузеппе Марьяни -  невысокого роста,  коренастый,  широкоплечий, уже
начавший лысеть,  отчего  его  просторный лоб  казался еще  больше.  Глаза
умные, добрые и внимательные.
     Еще  когда фашисты призвали юношу Джузеппе в  армию,  он  симулировал
потерю памяти:  забыл все слова,  кроме названия родного города -  Мантуя.
Позже молодой Марьяни примкнул в  Милане к  анархистам,  вошел в их боевую
группу.  Решили  взорвать  здание,  где  помещалась  фашистская милиция  в
Милане,  но  точного плана здания у  анархистов не  было.  Мину  подложили
неудачно,  и  от  взрыва пострадали не  столько чернорубашечники,  сколько
музыканты в кинематографе "Диана":  они сидели за тонкой стеной в раковине
для  оркестра.  В  тот  черный день погибло более двадцати человек.  После
ареста  Марьяни самоотверженно назвался организатором взрыва,  выгораживал
других,  более виноватых,  но  семейных,  и  был  приговорен к  бессрочной
каторге.
     Двенадцать лет  он  просидел  в  строгой  изоляции,  с   персональным
стражником  у  двери  камеры.  Они привыкли друг к другу - каторжник и его
стражник.  Каторжник усердно занимался,  и его неграмотный сторож изнывал,
томился в коридоре больше, чем тот, кого он сторожил. Потом Марьяни сквозь
приоткрытую дверь на цепи стал декламировать своему стражу Данте,  Гомера,
читал  вслух  иллюстрированные воскресные приложения,  каких не имел права
получать. Когда этот страшный террорист с чувством читал лирические стихи,
на глазах стражника блестели слезы.
     В  такой же  строгой изоляции находится теперь Джино Лючетти,  только
стражник у него, говорят, не столь общительный.
     Для  Марьяни  это  время  прошло,   он  только  пользовался  доверием
привыкших к нему, как к "старожилу", тюремщиков. Иногда его даже пускали в
соседнюю камеру,  к  новичку  Чинкванто Чинкве.  Они  подолгу  беседовали.
Марьяни огорчался тем,  что не  может помочь голодающему Чинкванто Чинкве,
он сам лишен всякой поддержки с  воли и живет впроголодь.  От кого Марьяни
ждать  помощи?   Единственный  брат  его   содержит  мать;   он   работает
подметальщиком при  муниципалитете,  сметает сор с  улиц родной Мантуи.  А
других  родичей  у  Марьяни нет.  Последнее свидание с  матерью состоялось
восемь лет назад, тогда же ему переслали немного денег.
     Этьен  рассказал,   как  Бруно  перевел  ему  свои  сбережения  перед
освобождением из тюрьмы, это было полтора года назад...
     По словам Марьяни, политическим в здешней тюрьме намного труднее, чем
уголовникам.  Те  могут работать на  огороде у  подрядчика или,  на  худой
конец,  стирать тюремное белье  тачать  обувь,  вязать  носки  -  набегают
какие-то сольдо на курево, на мыло, на лук, покупаемые в тюремной лавке. А
политические не имеют и такого приработка.
     И  вдруг  неожиданный почтовый перевод,  поступивший на  имя  Конрада
Кертнера из Милана.  Джаннина перевела 700 лир,  вырученных от продажи его
габардиного плаща. Капо диретторе сообщил Чинкванто Чинкве, что деньги уже
зачислены  на   его   счет  в   тюремной  лавке,   документы  удостоверяют
происхождение денег -  вот  извещение почты о  прибытии в  Милан посылки с
плащом от  какого-то  римлянина на имя Конрада Кертнера,  вот квитанция из
магазина, где вышеупомянутый плащ был продан.
     Деньги делились отныне на три доли.  Этьен и  Марьяни подкармливались
вместе,  а  для Лючетти тюремщик Апостол Пьетро приносил из лавки то кусок
сыра,  то вяленую рыбу,  то ломоть хлеба,  то порцию пасташютта,  то пучок
лука финоккио...
     Джино Лючетти сидит на втором этаже,  как раз под камерой ј 36. Этьен
стучит в пол, Лючетти подходит к окну, и они, в зависимости от обстановки,
или перестукиваются с  помощью "римского телеграфа",  или переговариваются
через две "волчьи пасти",  причем Лючетти слышит своего собеседника лучше;
всегда лучше слышит тот, кто находится этажом ниже.
     Лючетти тоже анархист,  в  1926 году он покушался на жизнь Муссолини.
После того как Лючетти бросил бомбу,  был введен закон о смертной казни за
покушение на короля, членов его семьи, Муссолини, министров.
     Родом Лючетти из Каррары,  служил в армии,  воевал в штурмовом отряде
"суперардити",  работал мраморщиком в каррарских каменоломнях.  Еще совсем
молодым он участвовал в  схватках с фашистами,  был ранен,  эмигрировал во
Францию. Живя в Марселе, Лючетти прослышал, как фашисты зверски издеваются
над арестованными рабочими.  Их  избивали до полусмерти и  насильно поили,
накачивали касторкой,  чтобы  они  теряли власть над  функциями внутренних
органов.  После этого чернорубашечники привязывали свои жертвы к деревьям,
уличным фонарям,  телеграфным столбам,  и люди стояли полуживыми статуями,
от которых исходило зловоние.
     Лючетти решил  вернуться в  Италию и  убить  Муссолини,  пожертвовать
собой.  По  чужим  документам он  поселился в  Риме  и  начал подготовку к
покушению.
     Князь  Торлонья,  крупный землевладелец "сдал"  тогда  Муссолини свою
виллу  с  парком на  улице  Номентана.  Муссолини объявил,  что  не  хочет
злоупотреблять гостеприимством и  пользоваться виллой бесплатно,  а потому
платил за виллу...  одну лиру в  год.  Высокими каменными стенами обнесена
вилла Торлонья,  по тротуарам расхаживают берсальеры в шляпах с петушиными
перьями,  шныряют шпики в  штатском.  Лючетти изучил маршрут,  по которому
Муссолини ездил от виллы Торлонья во дворец на пьяцца Венеция,  туда ведет
прямая  дорога.  Около  недели Лючетти вел  наблюдение за  распорядком дня
Муссолини и  режимом поездок.  По улице Номентана тот проезжал в одно и то
же время,  с точностью до минуты.  Автомобиль дуче проносился под эскортом
мотоциклов;  в  такие  минуты  агенты  шпалерами стояли  вдоль  тротуаров.
Глазомер у Лючетти отличный, может угодить бомбой прямо в окно автомобиля.
Но  Лючетти погубило,  а  Муссолини спасло  непредвиденное обстоятельство:
видимо,   утром  11   сентября  1926  года  Муссолини  куда-то  опаздывал,
автомобиль ехал быстрее,  чем обычно,  и Лючетти не успел сделать поправку
на  повышенную  скорость.   Бомба  отскочила  от  рамы  между  стеклами  и
взорвалась,  когда автомобиль уже успел отъехать. Лючетти держал про запас
вторую бомбу,  но к автомобилю стремглав сбежались агенты,  прохожие, были
бы неминуемы жертвы.  У Лючетти оставался еще револьвер,  но,  подавленный
неудачей,  он опустил руки. Агенты боялись к нему приблизиться, а он решил
не отстреливаться, чтобы избежать кровопролития. Наконец агенты убедились,
что им  ничто не угрожает,  набросились на Лючетти и  при этом передрались
между собой - кто первым схватил террориста?
     На  жизнь свою Лючетти уже махнул рукой,  он заботился только о  том,
чтобы никто из-за него не пострадал -  ни родные, ни те, кто приютил его в
Риме, ни те, кто ему помогал.
     Слегка поврежденный автомобиль продолжал свой путь, и через несколько
минут на балконе дворца на пьяцца Венеция появился дуче.  Пусть все видят,
что он жив и невредим! Муссолини высмеял покушавшегося и похвастался: если
бы бомба даже попала внутрь автомобиля, он схватил бы ее и швырнул обратно
в  террориста.  А  в  конце речи  Муссолини пригрозил,  что  будет введена
смертная казнь.
     Но, как известно,  закон обратной силы не имеет, и поэтому Лючетти не
казнили,  а осудили на тридцать лет каторги со строгим режимом. На суде он
утверждал,  что действовал в одиночку,  всю вину взял на себя и никого  не
утащил за собой на каторгу...
     Лючетти гулял  в  принудительном одиночестве,  но  обычно давал знать
Марьяни  и  Кертнеру,  что  его  вывели  на  прогулку.  Он  обладал редкой
меткостью и,  гуляя в каменном загоне тюремного двора, безошибочно попадал
камешком в  притолоку приоткрытой двери  на  третьем этаже -  посылал свой
привет.  В  знойные,  душные дни  администрация гуманно оставляла дверь на
цепи,  чтобы камера проветривалась.  Конечно,  в  дверь попасть легче,  но
камешек  может  проскочить  и   через  вторую  дверь-решетку,   угодить  в
заключенного, вот почему Лючетти метил в притолоку.
     Этьен смотрел на Лючетти и любовался им. Высокий, с гордой осанкой. В
его облике было нечто аристократическое. Бывшему каменотесу очень пошел бы
фрак.  Даже серо-коричневая арестантская куртка,  попав на  плечи Лючетти,
выглядела сшитой по заказу.
     В  чертах  благородного лица  каторжника Лючетти  промелькнуло что-то
неуловимо знакомое.  Ну  конечно  же,  он  похож  на  капрала карабинеров,
который некогда конвоировал Этьена в поезде Турин -  Рим и сопровождал его
до тюрьмы "Реджина чели"!  Может,  сходство было не такое уж большое, но в
нашей зрительной памяти всегда сближаются очень красивые люди,  даже  если
красота их  неброская,  скромная.  Вспомнил Этьен и  фамилию того рослого,
статного симпатичного сицилийца -  Чеккини...  Жили  бы  на  Санто-Стефано
женщины, на Лючетти заглядывались бы многие!
     Лючетти держался с  тактом и  скромным достоинством,  внушал всеобщее
уважение.  Подобно Марьяни и Кертнеру, он не относился к уголовникам как к
людям второго сорта,  не подчеркивал своего превосходства и пользовался их
ответным расположением. Приговоренный к тридцати годам каторги, Лючетти не
потерял вкуса к жизни,  не был безразличен к тому,  что волновало людей на
воле,  и  продолжал  чувствовать себя  живой  частицей  современности.  До
Санто-Стефано он  успел  уже  посидеть в  Порто-Лонгоне,  бывшей крепости,
построенной четыреста  лет  назад  испанцами на  острове  Эльба.  "Фашисты
испугались,  что  меня выкрадут с  Эльбы,  как  Наполеона,  -  посмеивался
Лючетти,  - вот и перевели оттуда". Сидя в тюрьме "Фоссомброне", в Умбрии,
на севере Италии,  Лючетти помогал вести антифашистскую пропаганду:  с его
помощью выносили из тюрьмы бумагу для прокламаций...
     Обоих -  и  Лючетти и Марьяни -  не сломила каторга,  но политические
взгляды  их  стали  разниться  основательно.  Лючетти  в  тюрьме  научился
самостоятельно думать,  он  пресытился духом анархизма.  Годы  размышлений
убедили его  в  том,  что индивидуальным террором нельзя многого добиться.
Судя по  некоторым высказываниям во  время разговоров через окно,  Лючетти
отошел   от   анархизма,   сохранив,   впрочем,   азартную   готовность  к
самопожертвованию.  И  в  самом  жарком  споре  он  умел  признать правоту
другого.  Всеми  силами  души  он  желал  русским  победы  над  Гитлером и
Муссолини и всегда с любовью говорил о далеком Советском Союзе,  в котором
никогда не был, но куда мечтал попасть, если доживет до свободы.
     Марьяни в  годы  заточения также начал исповедовать идею  объединения
всех сил рабочего класса,  но при этом оставался верен знамени анархистов.
Спорить с  Марьяни трудно,  он  легко  воспламеняется,  неуступчив и  лишь
упрямо трет свой сократовский лоб с залысинами. Но и в спорах он оставался
безукоризненно  честным  оппонентом,   не   позволяющим  себе   демагогии,
неискренней софистики.
     Этьен вновь,  как в  Кастельфранко,  когда он дружил с Бруно,  ощущал
душевную неловкость оттого,  что не может платить Марьяни и Лючетти полной
откровенностью в  ответ на  их искреннее,  чистосердечное прямодушие.  Оба
друга чувствовали это,  и каждый по-своему огорчался.  Оба не верили тому,
что Кертнер -  богатый коммерсант, который лишь симпатизировал революции и
давал деньги на антифашистскую работу,  чем,  по мнению Особого трибунала,
принес ущерб национальным интересам Италии.
     Лючетти схож характером с Бруно, он прощал другу скрытность, понимал,
что тот прибегает к ней не по доброй воле.  А Марьяни обижался на Кертнера
и не скрывал этого.
     - Сколько времени мы вместе, но никогда я не чувствовал себя равным с
тобой, - сказал Марьяни однажды.
     Как можно было уберечь Марьяни от обиды? Что Этьен мог сделать?
     Всем,  всем,  всем,  что у  него было,  делился Этьен с  Лючетти и  с
Марьяни,  так же как в свое время с Бруно,  а не делился,  не мог делиться
только своим прошлым.
     Когда много лет назад ему предложили работать в военной разведке,  он
счел  для  себя  возможным  посоветоваться  с  ближайшим  другом,   старым
коммунистом,  с  кем вместе прошел гражданскую войну,  с  Яковом Никитичем
Старостиным.
     Но после того как Маневич стал Этьеном,  он и  с  Яковом Никитичем не
имел права быть откровенным до конца.


                                   100

     Яков Никитич Старостин слыл на  заводе лучшим мастером по  медницкому
делу, но чаще ему приходилось теперь иметь дело с алюминием.
     Еще летом завод срочно эвакуировали из Москвы в Поволжье.  Но недолго
царила  тишина  в  опустевших цехах.  Первыми  нарушили  безмолвие пожилые
мастеровые,  из числа тех,  кого не эвакуировали заодно с ценным заводским
оборудованием.  Ветераны воскресили те старые станки,  которые кто-то счел
недостаточно ценными,  чтобы увезти в тыл. "Одна у нас судьба", - невесело
подумал Яков Никитич.
     Он  хорошо помнит первую бомбежку Москвы.  Ровно  через  месяц  после
начала войны,  в  ночь на  22 июля,  в  22 часа 07 минут в  Москве впервые
объявили воздушную тревогу.  И  только в  3  часа 33 минуты утра прозвучал
отбой.
     С тех пор черная радиотарелка в цехе не выключалась. Яков Никитич уже
насчитал сотню воздушных тревог.
     Перед тем как объявлялась тревога, случались заминки, и голос диктора
осекался -  это городскую радиосеть отключали от трансляции на всю страну.
Да  и  самим немецким налетчикам нечего сообщать,  что в  Москве объявлена
воздушная тревога.
     Яков  Никитич выходил на  заводской двор  и  вглядывался в  тревожное
небо. Мощные прожекторы голубыми мечами неутомимо рассекали небо на куски.
Огненным забором встречали врага зенитные батареи.
     В конце лета на окраину Москвы,  по старому заводскому адресу, начали
свозить самолеты,  искалеченные в  воздушных боях.  В алюминиевых останках
находили нужные запасные части, детали.
     Однажды привезли самолет,  на котором дерзкий летчик пошел на таран -
обрубил своим пропеллером хвост "юнкерсу-88".  Такому бы  самолету место в
музее, но сейчас не до сантиментов, айда в ремонт!
     Мастера врачевали израненные фюзеляжи,  перебитые крылья,  бессильные
моторы.  И  самолеты  обретали,  казалось,  утраченное навсегда  волшебное
умение летать.  Воскресает мотор,  живая дрожь охватывает "ястребок",  ему
невмоготу оставаться в  стенах  цеха,  он  выруливает на  летное поле,  он
рвется в  воздух.  Увы,  все ближе и  ближе лететь ему с  завода до  линии
фронта.
     Яков  Никитич  нес  все  тяготы,  какие  выпали  рабочему  человеку в
прифронтовой Москве,  -  работал до изнеможения,  дежурил на крыше в  часы
воздушной тревоги и  обучал ремеслу подручных,  совсем зеленых юнцов.  Как
стремительно повзрослели вчерашние мальчишки!  Не  последнюю роль играли в
пожарной дружине  заядлые  "голубятники",  озорные  крышелазы.  Они  стали
сторожами и старожилами цеховых крыш.
     Прорех в  крыше все больше,  суровая зима все настойчивее стучалась в
ворота,  и работать, ютиться в цехе становилось все труднее. Дежурные жгли
костры.
     Накануне  Октябрьской  годовщины  Якову  Никитичу,  члену  заводского
парткома,  доверительно сообщили,  что  в  случае благоприятной,  то  есть
скверной,  пасмурной,  погоды  на  Красной площади состоится парад  войск.
Пригласительные  билеты  будут  в  этом  случае  доставлены  на  рассвете.
Подготовка  к  параду  ведется  втайне.  Площадь  начнут  украшать  только
глубокой ночью.  Парад начнется на два часа раньше, чем бывало до войны, -
в восемь утра, пока не рассеялся туман.
     Несколько раз той ночью и  на рассвете Яков Никитич выходил из цеха и
с тревогой вглядывался в низкое,  серое небо. Погода явно нелетная, да еще
идет на  "улучшение":  снег все  пуще,  и  небо сделалось цвета шинельного
сукна.
     Уже много лет Яков Никитич не видел праздничных парадов.  На трибунах
как-то обходились без мастера по медницкому делу, и он ничуть не обижался.
В  последний раз  билет  на  Красную площадь принес лет  десять назад Лева
Маневич