-  возвращение?
Наверное,   тысячи  раз.   И   от  этого  каждый  раз  у  него  начиналось
сердцебиение,  вот как сейчас, будто не сидит он неподвижно на скамейке, а
без устали гребет.
     Итак,  он  возвращается домой.  Дорога  дальняя,  долгая,  трудная  и
опасная,  но он движется вперед!  Как же он может не слышать сейчас своего
сердца, когда не воображает себя едущим, а на самом деле едет?
     А кем он вернется домой? Разве он вернется таким, каким уехал миллион
лет назад, каким его дома помнят, любят, ждут? Восторг души первоначальный
вернет ли мне моя земля?
     Нет,  он  вернется совсем,  совсем другим человеком.  Только он  один
знает,  как  сильно  изменился  за  минувшие  годы.  Надя  этого  даже  не
подозревает.  И  от  него потребуется немало усилий,  чтобы вначале вообще
скрыть  от  нее  перемену,  а  потом  стараться,  чтобы  перемена  эта  не
показалась слишком разительной.  Каждый день  свободной,  счастливой жизни
будет быстро приближать его к  тому человеку,  который прощался когда-то с
родными, с друзьями перед отъездом из Москвы.
     Последняя командировка растянулась на  восемь лет.  Время  струилось,
как  вода сквозь пальцы,  быстротечное время.  Он  опустил руку в  воду за
бортом и внимательно поглядел, как вода омывает пальцы и ладонь.
     И  вдруг с  печальным удивлением вспомнил,  что  недавно ему стукнуло
сорок пять лет.  У Данте в "Пире" можно найти распространенное в его время
деление человеческой жизни на четыре возраста: до 25 лет - юность, до 45 -
молодость, до 70 лет - старость, после 70 - дряхлость.
     "Значит,   я   сейчас  нахожусь  как  раз  на   границе  молодости  и
старости..."
     В  заточении влачить груз лет с каждым годом все труднее,  совсем как
ядро,  которое прежде приковывали к ноге каторжника.  А может,  возраст не
так  будет  чувствоваться дома,  после  того  как  Этьен  хорошо отдохнет,
подлечится?..  Когда  они  вдвоем  с  Джино  Лючетти искали  на  Вентотене
симпатичного капитана морской  пехоты,  Этьен  познакомился там  с  юношей
Джованни Пеше,  которому несколько дней назад вернули свободу. В ссылку он
попал восемнадцати лет, а уже успел повоевать в Испании за республиканцев.
Нет, не всем суждено возвратиться из заключения молодым, полным сил.
     А может, жизнь на свободе, среди своих, вольет в него новое здоровье,
новые силы, принесет с собой вторую молодость!
     Каторжник из соседней камеры,  которого однажды уже выпускали на волю
после  многолетнего заключения,  признался Этьену,  что  в  первые дни  не
узнавал  своих  повзрослевших детей,  а  по-настоящему  почувствовал  себя
членом семьи лишь спустя много дней жизни на воле...
     Хозяин парусника сидел на корме и лениво грыз жареные каштаны, бросая
шелуху в море.  Этьен вспомнил,  что в Париже,  когда в октябре выдавались
теплые дни,  вдруг вторично зацветают каштаны.  В багряно-бурой, умирающей
листве  среди  порыжевших   или   оголенных   веток   возникают   островки
нежно-зеленых новорожденных листьев.  И свечечками, воткнутыми в невидимые
канделябры, торчат вверх белые маленькие соцветия. В ту пору мусорщики уже
сметают  с  набережных Сены охапки опавших пожухлых листьев.  И тележка не
нашенская,  и одет мусорщик по-своему, в кожаный фартук и кепи с маленьким
прямым козырьком.  Пожалуй,  лишь метла совершенно такая же, как в России,
да узор каштановых листьев.  Он особенно любил те уголки набережных,  куда
нельзя подъехать на автомобиле,  где под плакучими ивами или под каштанами
стоят скамейки. Молодые люди любят сидеть на тех скамейках или на парапете
набережной, прислонившись спинами друг к другу, отдыхая таким образом.
     От бездомных влюбленных Парижа пришлось отвлечься,  потому что шкипер
велел всем взяться за весла.  Этьен только сейчас заметил,  что парус вяло
полощется в неподвижном воздухе.  Шуми,  шуми, послушное ветрило. Ни шума,
ни послушания, ветер совсем ослаб...
     Заскрипели уключины, шесть весел - шесть гребцов.
     Подоспели сумерки, а гребцы не выпускали весел из рук.
     Впереди  Этьена  сидел  на  скамейке и  греб  крестьянин из  Чочарии,
мускулы шевелились на его плечах и  спине.  Ну и силенка у этого недавнего
поселенца Вентотене, ну и гребок!
     А в руках Этьена весло, как он ни тщился, оставалось немощным.
     Уже поздние сумерки заштриховали близкий берег,  весло все тяжелело и
сделалось как чугунное.
     Наконец показался маяк.  Шкипер держал курс на Гаэту,  и проблесковый
маяк на горе Орландо оставался все время слева.
     Силы у  Этьена на исходе,  и он в липком поту,  онемели,  одеревенели
руки,  и  не хватает воздуха -  такой свежий морской воздух и столько его,
несмотря на безветрие,  а  все-таки не хватает.  Откровенно говоря,  он не
думал, что сможет столько прогрести, как сегодня. Здешний климат пошел ему
явно на пользу. А что в этом удивительного? Рядом Капри, Сорренто и прочие
милосердные ко всем легочникам места. Кроме того, он в последнее время был
постоянным покупателем в лавке Верде,  питание улучшилось. Все это помогло
ему избежать тюремного лазарета;  там даже операционная огорожена со  всех
сторон решеткой,  разница лишь в том, что двери, решетка и замки выкрашены
белой краской...
     На краю белеющего волнореза, совсем близко от левого борта, показался
красный фонарь.  Баркас прошел в  створе между  волнорезами,  ограждающими
тихую портовую заводь.
     Все ближе пристань Чиано,  она южнее высоченного мыса Орландо. Берега
совсем не видно за лодками,  баркасами,  яхтами, шхунами, шлюпками. Шкипер
взял право руля, он хотел пристать южнее пристани, там более пустынно.
     В  полутьме лодка  ткнулась в  прибрежную гальку  и  зашуршала носом.
Этьен вдохнул запах водорослей,  невидимых рыбачьих сетей, сохнущих где-то
рядом, и смолы, остывшей после солнцепека.
     Вслед за своими попутчиками Этьен коротко распрощался с неприветливым
хозяином  парусника  и   сошел  на   берег.   Под  ногами  благословенный,
долгожданный материк.
     И  в  этот момент послышался гулкий топот.  Несколько человек со всех
ног бежали вдоль берега.  Очевидно,  там находилась набережная, потому что
топали по камням.
     Топот все явственнее,  он неотвратимо приближался. Хриплое, свистящее
дыхание,  похожее на стон. Сдавленное проклятие на берегу. И тут же лающий
окрик   "хальт!",    невнятные   слова   команды,   поданной   по-немецки,
подкрепленные длинной очередью из автомата.
     Язычок пламени бился на  дуле  невидимого в  темноте автомата,  а  по
соседству с ним зажглось еще несколько таких же мерцающих,  подрагивающих,
зловещих  огоньков.   Пули  просвистели  совсем  близко;  впрочем,  всегда
мерещится, что все пули пролетают у самого твоего уха.
     Следуя примеру попутчиков, Этьен плюхнулся между двумя вытащенными из
воды лодками на черный, влажный песок. Он приложился к песку щекой и ухом,
будто прислушиваясь к материку.


                          ЧїАїСїТїЬї ШїЕїСїТїАїЯ


                                   114

     А  утром стало очевидно:  беда опередила их  всех.  До того как южнее
пристани Чиано причалила "Мария делла Сальвационе", в Гаэту вошли немецкие
войска. Пассажиры парусника понимали, какая беда их настигла, представляли
себе меру опасности.  Каждую минуту они могут попасть в  лапы к  фашистам.
Ночь  напролет Этьен  слышал шуршание гальки,  она  откатывалась назад  по
пологому  берегу,  безуспешно  догоняя  ушедшую  волну.  Хозяин  парусника
решительно отказался приютить своих пассажиров на ночь;  они могли улечься
на дощатой решетке,  на дне, и накрыться парусиной. Но вдруг облава? Немцы
еще заподозрят хозяина в том, что он хочет увезти кого-то из Гаэты.
     Всего шестеро переночевали под  перевернутыми лодками.  Итальянец был
неистощим в ругательствах по адресу хозяина парусника,  чтобы ему черти на
том свете смолы не пожалели.
     Три  албанца -  они  держались особняком -  ушли еще перед рассветом,
попрощавшись  со  спутниками.  Албанцы  решили  пробираться  на  побережье
Адриатики,  поближе к  каблуку Апеннинского сапога,  к  порту Бари  и  уже
оттуда  плыть  к  родным  берегам.  На  берегу  остались Этьен,  греческий
полковник и итальянец, которому совсем недалеко до дому.
     Как  выяснил итальянец у  рыбаков и  лодочников,  вечером 8  сентября
жители  Гаэты  услышали  стрекотание мотоциклов.  То  был  небольшой отряд
немцев,  очевидно,  разведка.  Мотоциклисты проехали  вдоль  набережной  и
постояли там.
     Вскоре мотоциклисты исчезли, а рано утром появились танки, цугмашины,
тяжелые  орудия.  После  короткого  безвластия немцы  захватили казармы  и
военную крепость, начали хозяйничать в городке.
     Этьен лежал,  смотрел на вылинявшее, как всегда перед рассветом, море
и  гадал:  как далеко немцы могли продвинуться на  юг?  Где проходит линия
фронта?  В  чьих  руках Неаполь?  Может,  фашисты отбили острова обратно и
снова хозяйничают на Искье и Понцо,  на Вентотене и Санто-Стефано?  Только
товарищи, которых увезли в Сицилию, оказались в полной безопасности.
     Останься Лючетти в  живых,  и  Этьен был бы сейчас с  ним в  Сицилии.
Албанцы -  из другой камеры, малознакомые, и ничего удивительного, что они
пренебрегли компанией австрийца.  А  ведь  Этьену тоже  нужно добираться к
Адриатическому морю, чтобы с какой-нибудь оказией переплыть или перелететь
в Югославию. Там он скорее найдет кого-нибудь из советских военных.
     Утром итальянец ушел то  ли  звонить по  телефону в  Неаполь,  то  ли
телеграфировать.  Этьену и  греку  звонить и  давать телеграммы некому,  а
показываться в городке, не зная обстановки, опасно.
     Итальянец вернулся в сумерки, пришла пора прощаться с попутчиками.
     Безопаснее отправляться сегодня с  темнотой,  идти придется всю ночь.
До света нужно пройти сорок километров. Он решил идти домой напрямик через
горы.  Итальянец  родом  из  Чочарии,  их  деревня  Бокка  Секка  севернее
Монте-Кассино.  Бокка  Секка в  переводе означает "сухой рот":  в  деревне
всегда не хватает воды.
     Хочет ли австриец составить ему компанию в ночном походе?
     Этьен  тяжело вздохнул:  такое  путешествие не  для  него,  где  ему,
больному, взять силы, чтобы карабкаться по горам.
     Он поблагодарил итальянца и  отказался.  Он не хочет,  не имеет права
быть товарищу в тягость, в опасную тягость.
     Итальянец в ответ сочувственно пожал могучими плечами.  Собственно, и
предлагал  итальянец себя  австрийцу в  попутчики из  приличия,  чтобы  не
обидеть хорошего товарища,  а  отказ выслушал с  чувством неумело скрытого
облегчения.  Австриец со своим кашлем и одышкой, конечно, не компаньон для
такого горного марша.
     Рука  итальянца -  Этьен  с  завистью отметил  это  про  себя,  когда
прощался с ним, - была налита железной силой.
     На   второе  утро  Этьен  и   грек  отправились  бродить  по   улицам
проснувшейся Гаэты.  Нужно было исподволь выяснить обстановку, узнать, где
линия  фронта,  ходят ли  и  куда  поезда или  катера;  работой транспорта
итальянец не интересовался вовсе и ничего не узнал.
     Видимо,  все войска прошли через городок к югу, к линии фронта. Время
от  времени попадались лишь эсэсовцы или солдаты немецкой жандармерии -  у
них под воротником висит большая металлическая бляха на толстой цепи.
     Пока встречи с патрулями не принесли неприятностей... Но вдруг Этьена
задержат, потребуют документы? Не слишком-то понравится жандарму справка о
том,  что  задержанного судил Особый трибунал по  защите фашизма,  что  он
сидел  столько-то  лет  в   тюрьме  у   фашистов  и   выпущен  на  свободу
американцами! Держать при себе подобные документы опасно, нужно припрятать
их в каком-нибудь тайнике.
     На  вокзале выяснилось,  что поезда в  южном направлении не ходят,  а
билеты на север касса продает только с разрешения гестапо, после короткого
допроса там ставят специальный штемпель на заявлении.
     Спутник Этьена  узнал  у  дежурного на  вокзале,  что  в  Гаэте  есть
греческий консул,  вот  адрес.  Полковник мгновенно пришел к  выводу,  что
ходить вдвоем опаснее,  чем поодиночке,  а  потому пусть каждый идет своей
дорогой. Он небрежно попрощался и был таков.
     Этьен с новой болью пережил свое одиночество. Оно тем более печально,
что в кармане всего 200 обесцененных лир.
     Он   постоял,   ошеломленный   торопливым   исчезновением  греческого
полковника,  затем медленно побрел наугад.  Спустился от вокзала к  церкви
Аннунциаты. Часы на фасаде показывали половину второго; он не ел два дня и
сильно ослабел. А позавчерашняя гребля, видимо, отняла остатки сил...
     Он  съел бы свой обед на Санто-Стефано еще два часа назад.  Сейчас бы
хоть пайку хлеба и миску супа, какую давали в эргастоло! В обеденное время
голод всегда ощущается острее. Ничего не поделаешь, рефлекс.
     По своей  давней,  казалось  забытой,  но  автоматически   воскресшей
привычке  Этьен  внимательно поглядывал на таблички с названиями улиц,  на
вывески.
     Виа Бономо,  8.  Отель "Рома", номера с ваннами. Не сунешься туда без
документов,  а лиры нужны на питание. Он убыстрил шаг; крышу отеля заменит
днище перевернутой шлюпки, а ванну он примет морскую.
     Прошел по улице Фаустино мимо ресторана "Салюте". Рядом, в бакалейной
лавке,  выставлены бутылки  вермута,  стаканы  уже  насажены  на  горлышки
бутылок -  остается купить и  тут же  распить.  А  закусить можно головкой
сыра, заманчиво висящей в витрине.
     Измерил шагами улицу из конца в  конец и решился заглянуть в дешевую,
если судить по мебели и убранству, тратторию.
     - А кто такой Бономо?  -  спросил Этьен у трактирщика, чтобы спросить
что-нибудь.
     - Синьор не  слышал про Джузеппе Бономо?  -  испугался трактирщик.  -
Знаменитый лекарь! - И добавил шепотом: - Это он основал сумасшедший дом в
Неаполе.
     "Неплохо было бы отсидеться сейчас недельки две в сумасшедшем доме, -
усмехнулся про  себя Этьен.  -  Пока буйнопомешанный Гитлер еще  на  воле.
Чтобы избежать с ним встречи в Гаэте..."
     Сидя за  столиком у  окна,  Этьен приметил щель в  каменной стене под
мраморным подоконником. Туда он и засунул незаметно документы.
     Этьен  заказал  "лазанье" -  блинчики  с  мясом  в  томатном соусе  и
стаканчик молодого фраскатти.  Он  ужаснулся тому,  как обесценилась лира.
При таких ценах состояние его позволяет пообедать еще два раза, не больше.
Этьен вышел очень огорченный; он лишь едва утолил голод.
     Проходя мимо  парикмахерской,  он  неожиданно увидел свое отражение в
зеркале, висящем у двери, и даже остановился.
     Да,  годы и невзгоды оставили свой отпечаток, изрезали лицо глубокими
морщинами.  Он  улыбнулся  самому  себе.  Почему  улыбка  такая  несмелая,
мимолетная? Может, оттого, что она редко появляется?
     "А самый последний штрих на лицо накладывает смерть. И в то мгновение
ты вряд ли улыбнешься..."
     Столько  лет  не  видел  себя  без  каторжного одеяния!  Вид,  честно
сказать,  не  авантажный.  Теперь понятно,  почему мальчишки-попрошайки ни
разу ему не досаждали:  у  такого синьора не разживешься.  Про него самого
можно сказать:  прилично одетый нищий.  А  когда он в  последний раз давал
кому-нибудь  милостыню?   Виноград  отдал  портовым  мальчишкам  в  Генуе,
отличный виноград, купленный в лавке у Эрминии, а милостыню...
     Он бродил по улицам,  по набережным,  и острое ощущение жизни,  какой
тревожной она ни была сейчас,  помогало забывать о  недомогании,  скверном
самочувствии, крайней степени усталости.
     Он  вглядывался в  лица и  одежду прохожих.  А  как выразительны лица
домов! Силой воображения он сметал стены, ставни, занавески, шторы, видел,
угадывал,  чувствовал все,  что  происходит или  может происходить внутри.
Жизнь,  с  которой он был в разлуке так долго,  разглашала ему свои тайны,
свои обыденные привычки и заманчивые секреты...
     Пожалуй,  его внешность будет меньше бросаться в  глаза там,  где все
хуже одеты,  например среди портового люда,  рыбаков. Он пошел под гору по
улице Чезаре Батисты,  обсаженной липами и ведущей к пристани, неторопливо
прогулялся по пляжу, добрел до пристани Чиано и присел там на парапет.
     "Может,  пристань названа  в  честь  Константо Чиано?  Его  прочили в
наследники дуче. А сын Константо стал зятем Муссолини и министром".
     Вся  бухта  как  на  ладони.  Справа на  скале,  укрытой пиниями,  на
обрывистом  мысе   Орландо  старинная  крепость.   Еще   капеллан  Аньелло
рассказывал  -  это  была  одна  из  самых  сильных  крепостей  на  берегу
Тирренского моря. Позже внутри крепости обосновался дворец Бурбонов, затем
туда  перевели военное училище,  сейчас  там  тюрьма.  Есть  ли  на  окнах
решетки? На таком расстоянии не разглядеть. Но "волчьи пасти" не закрывают
окон, иначе стекла не горели бы так под лучами солнца.
     Лодки,  как здесь принято,  пестро раскрашены,  на бортах надписи. На
носу  изображения святых,  чаще  всего -  покровителя моряков Франческо де
Паоло.  На одной лодке начертано:  "Управляю я,  но божий промысел сильней
меня".
     Вдоль берега по  воде  брел  старик с  проволочным ведром и  бреднем.
Грубая роба скроена из старого паруса. Штаны подвернуты, торчат черные, не
по-стариковски сильные ноги,  тонкие,  как весла.  Старик то  взбирался на
камни, то заходил по пояс в воду. Он вылавливал креветки, мидии, съедобные
улитки "лумати",  всяческую чешуйчатую мелюзгу.  Пока рыбак очищал бредень
от  водорослей,  Этьен смотрел на  его  улов.  И  как только в  прибрежную
мелкоту  затесалась  такая  красивая  рыбешка:  зеленая  чешуя  с  красной
зубчатой полосой и ярко-красными плавничками! Рыбак назвал ее "пинтереале"
- одета, дескать, по королевски.
     А вслед за старым рыбаком по мокрой гальке,  по воде, по камням бойко
прыгала девушка,  также одетая в  лохмотья,  прокопченная,  с крестиком на
черной  гибкой шее,  с  высоко подоткнутым подолом,  открывающим такие  же
черные,  как у деда,  но удивительно красивые ноги, тонкие в щиколотках, с
округлыми икрами и коленями. И голубая вода залива ласкалась к ее ногам.
     Будто  молния  осветила  какой-то  темный  закоулок  памяти  -  Этьен
вспомнил пушкинские строчки,  за которые никак не мог ухватиться сознанием
долгие годы: бегущим бурной чередою с любовью лечь к ее ногам!
     И  он с наслаждением продекламировал вполголоса всю строфу:  "Я помню
море пред грозою. Как я завидовал волнам, бегущим бурной чередою с любовью
лечь к ее ногам!"
     У  него даже улучшилось настроение,  как если бы  кто-то  из  близких
разделил с ним сейчас тревожное и опасное одиночество, как если бы рядом с
Этьеном сидели сейчас на парапете живой Лючетти и свободный Марьяни.
     Этьен уже понял, чем объясняется его повышенный интерес к содержимому
проволочного ведра, - разве можно насытиться карликовой порцией "лазанье"?
     Долго  глядел  он  на  море,   туда,  где  должен  находиться  остров
Санто-Стефано,  где провел в заточении два с половиной года и куда сейчас,
чтобы не попадаться на глаза немецким патрулям и  фашистам-гвардейцам,  не
прочь  был  бы  вернуться  на  кратковременное  вольное  поселение,  чтобы
переждать там политическую непогоду.
     Сегодня утром хозяин парусника,  который собирался в обратный рейс на
острова и  уже  припас бочонок бензина,  отказался взять  с  собой Этьена.
Хозяин  сослался  на  то,  что  немецкие катера  шныряют  вдоль  берега  и
осматривают все  посудины.  Горе тому,  кто  везет партизан,  коммунистов,
дезертиров из  армии,  сторонников маршала Бадольо.  Лодку тут  же  топят,
могут отправить на дно и пассажиров и лодочника.
     И  все-таки Этьен был  убежден:  если бы  он  мог  предложить крупную
сумму, хозяин согласился бы отвезти его обратно на Искью или Вентотене. Но
хозяин знал,  что  седой  пассажир с  впалыми щеками богат  только кашлем.
Зачем же рисковать ради больного нищего?
     Днем в  траттории "Фаустино" Этьен слышал обрывки разговора,  который
заставил его долго допивать ста