ре:
     - И как ты,  мил человек,  так быстро от русского языка отстал? Можно
даже сказать -  запамятовал?  Свой язык,  в  крайнем случае,  забыть разве
мыслимо.  Быстро у тебя память отнялась. Мы тоже не первый месяц от родной
земли отторгнутые, но все-таки...
     Этьен  промолчал,  но  в  немом  смятении  почувствовал,  как  слезы,
непрошеные слезы текут по  колючим щекам.  Он  провел рукой по лицу и  был
доволен, что сидел с поникшей головой.


                                   118

     Только  спустя  сутки  они  добрались до  Рима.  Часовые на  товарной
станции, возле депо и возле пакгаузов не поглядывали боязливо на небо, как
на промежуточных станциях.  В Риме не бывало воздушной тревоги, не боялись
налетов.  В  арестантском вагоне уже  знали,  что  Рим  объявлен "открытым
городом", хотя там и хозяйничают нацисты.
     На  станции Рим-сортировочная к  их вагонам прицепили другие,  тоже с
арестованными.  Прошел слух,  что эшелон направляется в Австрию,  там всех
ждут допросы, проверки, там решится судьба каждого.
     Этьен  поделился своей догадкой с  капралом:  если  из  Рима  вывозят
арестантов,   значит,   гестаповцы  сами  имеют  основания  считать,   что
территория эта недолго останется под их контролем. Союзники сюда, конечно,
когда-нибудь  придут,   но  удастся  ли  Этьену,   капралу,   англичанину,
застрявшему в другом вагоне, и всем остальным дожить до встречи с ними?
     Ехать Конраду Кертнеру в Австрию -  ехать на пытки, на казнь. Сменить
бы как-нибудь в пути имя, отделаться от номера 576 на пиджаке и заполучить
другой номер!
     Этьен сказал Шостаку,  что фашисты интернировали его после  поражения
Испанской  республики,  что  он  уже  не  первый год мыкается по тюрьмам и
лагерям и что ему нельзя,  ну никак нельзя появляться в Австрии под  своей
нынешней фамилией, это смерти подобно.
     - Прежде всего нужно сбыть с рук свой номер, - сказал Шостак.
     - А где найти другой?
     - Номерок мы тебе, в крайнем случае, достанем.
     Но  дело  осложнялось -  эсэсовцы следят  не  только  за  тем,  чтобы
сходилось поголовье арестантов.  Во  время аппелей они выкликают не только
номера,  но устраивают и поименную перекличку. Значит, кроме номера, нужно
еще  обязательно сменить фамилию,  что  труднее.  А  как хочется назваться
русским!  Даже если не придется долго жить,  то хотя бы для того, чтобы не
умереть под чужим именем.
     Ходили слухи,  что завтра будет проведен очередной аппель,  времени в
обрез.  Шостак тоже  понимал,  взять первую попавшуюся вымышленную фамилию
нельзя,  а  нужно  стать наследником кого-нибудь из  тех,  кто  значится в
списке конвоя, кто упоминался на аппеле еще живой.
     - Человек не  вол,  в  одной  шкуре  не  стареет,  -  произнес Шостак
ободряюще.  -  Семь шкур с тебя уже содрали, а мы на тебя восьмую напялим.
Что Гитлеру покойник, если для него и живой человек - ноль без палочки?..
     Следующей ночью,  как,  впрочем,  и  во все предыдущие,  в  удушливой
темноте кто-то чиркал спичкой,  наступал на ноги и чуть ли не на голову...
Затем донесся знакомый хрипловатый бас:  "Отмучился наш  Яковлев,  царство
ему небесное".
     - Ну-ка,  снимай свою одежонку,  -  зашептал Шостак. - И пожертвуй ее
новопреставленному рабу божьему Яковлеву...
     Этьен торопливо снял с себя мятый пиджак с номером 576.
     - Обманем еще раз бога или,  в крайнем случае, начальника конвоя... -
Шостак унес пиджак в другой конец вагона, в купе для сыпнотифозных.
     Схватили Этьена  в  жаркий сентябрьский день,  а после того он больше
двух месяцев просидел в крепости.  Поезд шел на север. Рим остался позади.
Стоит ли удивляться,  что Этьен сильно мерз ночами.  Он жил на белом свете
без шапки,  без шинели.  Если бы не душная теснота в вагоне,  мерз бы  еще
сильнее.
     Но давно ему не было так зябко,  как сейчас. Или страшновато сидеть в
одной рубахе?  Недоставало,  чтобы его  застукали в  таком виде  и  начали
выяснять, куда он девал пиджак с номером.
     Итак, если затея Шостака удастся, один двойник Этьена сменит другого.
     Он  ощутил мимолетное чувство сожаления по  поводу того,  что  Конрад
Кертнер уходит из жизни,  уходит безвозвратно и никогда не воскреснет. Да,
немало поработал на своем разведчицком веку этот самый австрияк Кертнер!
     "Сколько раз ты играл в  жмурки со смертью!  Нужно отдать должное,  у
тебя  была  профессиональная,   тренированная  память.   А  каким  ты  был
любопытным!  Теперь вся  твоя любознательность ни  к  чему.  Если говорить
честно,  мне  не  всегда  нравилось твое  поведение.  Слишком  часто  тебе
приходилось быть  неискренним,  лживым.  Но,  нужно  еще  раз  отдать тебе
должное,   ты  был  исполнительным,   оборотистым,  приглядистым,  ловким,
неглупым и нетрусливым парнем - да будет тебе пухом древняя земля Рима!.."
     На  самом деле  сапер Шостак отсутствовал так  долго или  продрогшему
Этьену показалось, что прошел чуть ли не час?
     Шостак появился,  держа в руках солдатскую гимнастерку,  и при робком
предутреннем свете Этьен различил лоскут с цифрой 410, вышитый выше левого
нагрудного кармана.
     - Вот держи. Яковлев отказал тебе свой гардероб. А похоронят бедолагу
австрийца.  Ребят я на этот счет предупрежу. Только, - Шостак услышал, как
австрийкий комбриг стучит зубами, увидел, как спешит надеть гимнастерку, -
возьми-ка  ты  мою  шинель  покуда.   Тебя  цыганский  пот  пробирает.   А
гимнастерку сверни до  полного света.  Прежде чем  наряжаться,  сообобрази
ручную дизинфекцию.  Обследуй все швы.  Тифозная вошь,  она злая. У нее, в
крайнем случае, и на тебя аппетита хватит...
     Значит,  отныне он будет называться Яковлевым.  Но нужно иметь в виду
не только аппель, который состоится завтра утром. Его ждут допросы, у него
могут  выпытывать всю  подноготную Яковлева,  а  времени для  того,  чтобы
сочинить достоверную "легенду",  не будет. И новая фамилия, при дотошной и
строгой проверке, может подвести.
     Яковлев, Яковлев, Яковлев...
     Яков!
     Яков Никитич!
     Яков Никитич Старостин!
     На  первом же  аппеле он берется объяснить эсэсовцам что запись в  их
списке  арестантов  -  ошибочная.  Не  Яковлев  он  вовсе,  а  Яков,  Яков
Старостин!  Поправка  должна  выглядеть  вполне  правдоподобной:  арестант
уточняет данные о себе, боится, что его след безнадежно затеряется.
     Итак, Яков  Никитич Старостин.  Вот чью биографию Этьен знает во всех
сокровенных подробностях,  начиная с той поры, когда воевали с Колчаком, и
позже, когда Старостины приютили его и Надю в своей московской квартирке и
кончая тем днем,  когда вместе ужинали накануне отъезда Этьена в последнюю
заграничную командировку.
     Остаток ночи  Этьен  провел  без сна, а утром,  на полустанке,  как и
предсказывали, всех выгнали из вагона и провели очередной аппель.
     В  своих  ребятах Шостак не  сомневался.  Этьен  побаивался,  как  бы
бородатый капрал,  при его итальянской экспансивности,  не  удивился вслух
маскараду. Но капрал стоял на другом конце шеренги и ничего не заметил.
     Эсэсовец  пролаял  фамилию  "Якофлефф".  Этьен  извинился  и  вежливо
поправил немца: это имя у него Яков, а фамилия Старостин. Объяснялся Этьен
на  прекрасном немецком языке,  эсэсовец сразу стал внимательнее и  сделал
уточнение.
     - В списке не указано ваше воинское звание, - сказал эсэсовец.
     - Оно вас интересует? - спросил Этьен равнодушным тоном.
     - Яволь!
     - Полковник.
     - Яволь, оберст! - эсэсовец сделал в списке еще одну поправку.
     И  в  самом  деле,  ну  откуда у  рядового русского взялось бы  такое
безукоризненное немецкое произношение?
     С  этой  самой  минуты,  вслед  за  бойцом  Яковлевым,  закончил свое
существование и  коммерсант Конрад Кертнер.  А  мастер по  медницкому делу
Яков Никитич Старостин внезапно оказался в плену.


                                   119

     Здравствуй,  мой милый Яков Никитич! Сколько лет не виделись с тобой,
старый друг? Зато теперь будем неразлучны.
     Когда-то  они  оказались  соседями  по  вагону.   Нет,  они  не  были
попутчиками.  Оба  жили  в  вагоне,  загнанном  в  дальний  тупик  станции
Самара-товарная.  Купе  общего вагона были затянуты ситцевыми занавесками,
за ними ютились семьи, жили тесно, спали и на третьих полках. К Старостину
тогда приехала из Москвы Зина с семилетней дочкой Раей.
     По  инвалидности тот  вагон третьего класса давно перешел на  оседлый
образ жизни.  В тупике,  где стоял вагон, рельсы выстлало ржавчиной. Летом
на  крыше  вагона  зеленела  трава.   Женщины  сушили  белье  на  веревке,
протянутой вдоль вагона,  а  дети привыкли играть рядом с рельсами и,  как
дети путевых обходчиков,  не обращали внимания на проходящие поезда.  А то
еще играли на  задворках депо,  где стояли мертвые паровозы,  на них лежал
нетронутый снег.  Паровозы с потушенными топками -  как мертвецы,  на чьих
лицах не тают снежинки.
     В  неподвижном зеленом вагоне жили  сотрудники политотдела и  чекисты
Самаро-Златоустовской  железной  дороги.   Восточный  фронт  отступил  уже
далеко.  Но  по  эту  сторону фронта было еще неспокойно -  белые офицеры,
кулаки,   меньшевики,   эсэры,  анархисты  устраивали  заговоры,  готовили
восстание, подбивали машинистов, кондукторов на забастовку, на саботаж.
     Молоденького Маневича направили на  железную дорогу и  вручили мандат
длиной в аршин: "Предъявителю сего разрешается ездить в штабных, воинских,
санитарных, продовольственных, пассажирских, товарных и всех иных поездах,
а также на паровозах и бронеплощадках..."
     Знакомство с Яковом Никитичем началось,  когда Маневич был командиром
бронепоезда.  Он  уже не  первый год защищал советскую власть с  оружием в
руках.  Когда же Маневича назначили начальником райполитотдела, знакомство
перешло в дружбу.  Не одну ночь они проговорили,  лежа на соседних полках.
По  вагону гулял  ледяной сквозняк.  Уже  пожгли все  противоснежные щиты,
стоявшие поблизости.
     Старостин,  присланный из Москвы по партийной разверстке, рассказывал
о Ленине,  которого несколько раз видел и слышал.  А Маневич последний раз
видел Ленина на вокзале в  Цюрихе.  По перрону бегал озабоченный Платтен -
время прощаться и занимать места в вагоне.  Поезд тронулся,  провожающие и
отъезжающие запели "Интернационал".  Братья Маневичи тоже пели гимн,  стоя
на перроне,  уже не вспомнить сейчас -  по-немецки или по-французски. Судя
по  фотографии в  "Известиях",  внешне Ленин не изменился за последние два
года, только теперь на нем кепка, которой в Цюрихе он не носил.
     То была  первая  фотография  Ленина,  которую  напечатали  после  его
ранения.  Бойцы Железной дивизии послали телеграмму о взятии  Симбирска  и
получили  отверг  от  Ленина,  еще  не  оправившегося от тяжелого ранения:
"Взятие Симбирска - моего родного города  -  есть  самая  целебная,  самая
лучшая повязка на мои раны". Старостин уверял, что это из Железной дивизии
залетела к ним в стоячий вагон боевая песня: "За рану первую твою Симбирск
отвоевали, клянемся за вторую рану - отобрать Самару".
     Старостин  рассказывал о  своей  жизни;  невеселых  воспоминаний было
больше,  чем радостных. Сызмальства батрачил. Подростком поступил на завод
Дангауэра и Кайзера учеником по медницкому делу. Маневичу было семь лет от
роду,  когда  Старостина выслали  в  административном порядке  из  Москвы.
Паспорт отобрали и  в  полицейском управлении выдали  карточку со  штампом
"неблагонадежный".   К  карточке  приклеили  фотографию,   указали  особые
приметы.  В полицейском участке их каждое утро заставляли молиться. "Читай
молитву!" -  командовал пристав, и все принимались бубнить "Отче наш", кто
прилежно,  а  кто  небрежно.  Маневича  и  других  политотдельцев особенно
развеселил рассказ Старостина о  том,  что  молитва,  произносимая молодым
медником Яковом,  неизменно заканчивалась словами:  "...и  избави  нас  от
легавого".
     По  годам Старостин мог быть Маневичу чуть ли не отцом,  но держались
они  как  братья.  Старостин определился к  Маневичу  в  инструкторы:  "Ты
грамотнее,  лучше я  в  помощниках у  тебя похожу".  У Старостина побогаче
житейский опыт, а Маневич - с образованием, и кругозор у него шире. Вместе
они  ходили  на  субботники  и  устраивали  облавы  на  бандитов,  которые
разбивали  и  грабили  товарные  вагоны  на  сортировочной  горке;  вместе
реквизировали  излишки  зерна  у  кулаков;   вели  заготовку  сухарей  для
голодающих рабочих Москвы и Петрограда;  собрали больше вагона пшеничной и
ржаной муки.
     Однажды Яков Никитич вернулся из командировки в Серноводск и Сургут в
радостном  возбуждении.   Крестьяне  рассказали  Старостину,  что  в  селе
Михайловке не  нуждаются в  привозном дегте -  "деготь из  земли бьет".  И
телеги там  не  скрипят,  и  сбруя блестит,  и  мужички ходят в  смазанных
сапогах.   Старостин  не  поленился,   сходил  в   Михайловку.   В  каждом
крестьянском дворе стоит про запас бочка с  дегтем.  Крестьяне жаловались,
что весной деготь портит воду в колодце.  Спустившись в лощинку, подошли к
большой маслянистой луже. Старостин обмакнул палец, понюхал - нефть!
     Возвратясь, он поделился новостью с Маневичем.
     - Знаешь что,  Яков Никитич?  Пиши-ка  письмо Ленину.  Это  ведь дело
государственное!
     Старостин написал письмо, и оно не затерялось.
     Шел субботник,  разгружали баржу с  дровами,  когда на  пристань реки
Самарки прибежала с газетой Рая:
     - Папа, тут про тебя написано!
     На радостях стали качать Старостина,  а тот, подбрасываемый в воздух,
кричал:
     - Нефть покуда в земле прячется. Давайте лучше на дровишки поднажмем.
Лева, останови их. Разобьют ведь!
     Они обрадовались заметке в  газете "Экономическая жизнь" и  читали ее
вслух  не  один  раз.  Первая нефть в  Поволжье!  Под  заметкой напечатали
сообщение инженера-геолога Чегодаева.  По  поручению редакции он побывал в
Михайловке, там на самом деле обнаружено месторождение нефти.
     Значит,  Владимир Ильич переслал письмо в газету. Старостин и Маневич
радовались так, словно волжская нефть уже бьет фонтаном.
     В  1920  году  друзья расстались,  Маневич проводил Якова  Никитича в
Москву.  Губком  отозвал  его  на  Казанскую железную  дорогу,  в  главные
паровозные мастерские.
     От  Старостина пришло письмо.  5  февраля он  видел  Ленина,  который
приехал к железнодорожникам,  слушал его речь. Ленин сказал, что транспорт
сейчас висит на волоске. А если остановятся поезда - погибнут пролетарские
центры, так как нам труднее будет вести борьбу с голодом и холодом.
     Вскоре в Москву приехали Лева с Наденькой.  В июле 1920 года Маневича
перевели из  Самары в  Уфу  заврайполитом,  это тоже Самаро-Златоустовская
железная дорога.  Старостины знали,  что Надя Михина родом из Уфы,  знали,
что отчим ее  фельдшер Михин был председателем железнодорожного комитета в
Башкирии;  знали,  что когда Уфу захватили белогвардейцы,  мать и  младший
брат  Нади  Михиной были брошены в  тюрьму в  качестве заложников вместе с
семьями Цюрупы,  Брюханова, Кадомцева, Юрьева и других видных большевиков.
А  еще  Старостины знали из  письма Левы,  что свадьбы они не  устраивали:
просто жених пришел к  невесте и  остался у  нее,  они жили на Телеграфной
улице.
     Маневича приняли  в  военную  академию,  но  жить  было  негде.  Зина
Старостина решила  приютить их  у  себя,  уступили одну  из  двух  комнат.
Дружной семьей,  как  в  старом  неподвижном вагоне,  зажили  Старостины и
Маневичи в неказистом двухэтажном доме ј 41 по Покровской улице.
     Когда  Маневич приехал в  Москву  впервые,  Москва еще  хранила много
примет царского времени.  У Маневича не было денег на извозчика,  он ходил
пешком в  своей порыжевшей кожанке,  и  в  глаза ему  бросались старые,  с
буквами "ять" и  твердыми знаками,  вывески и  щиты  с  отжившей свой  век
рекламой,  закрывавшие брандмауэры домов. Ему рекомендовали пить чай фирмы
Кузнецова,  "братьевъ К.  и С. Поповыхъ", Высоцкого, пить коньяки и ликеры
Шустова,  а  водку Смирнова,  покупать сыры и  масло у Бландова и Чичкина,
покупать ситцы и сатины Цинделя и Саввы Морозова, опрыскиваться одеколоном
ј 4711.
     Армейские  сапоги  прохудились,   Маневич  хлюпал  по  лужам,  а  его
наперебой   уговаривали   купить   галоши   то   фирмы   "Богатырь",    то
"Треугольникъ",  то "Каучукъ". Если бы он вздумал лакомиться конфетами - к
его услугам фирмы "Эйнемъ",  "Жоржъ Борманъ",  "Сiу", "Абрикосовъ". А если
бы  он  вздумал  страховать  свое  движимое  и  недвижимое имущество,  ему
следовало  обращаться  к   услугам   страхового  общества   "Россiя"   или
"Саламандра".
     "Имущество у  моего дружка известное,  -  говаривал в  то  время Яков
Никитич.  -  Пошел в баню -  и считай, что съехал с квартиры". А когда сам
шел в баню, то неизменно приговаривал, как все паровозные машинисты:
     "Ну, пойду на горячую промывку".
     Было время, Старостин гостеприимно предоставил кров слушателю первого
курса военной академии Маневичу и  его  молодой жене.  А  сейчас Старостин
защищает Этьена своим именем.
     Торопливо и почтительно вспоминал Этьен привычки,  даже капризы Якова
Никитича,  черты характера.  Он  уже  мысленно прибавил к  своему возрасту
пяток  лет,   хотя   полагалось  прибавлять  шестнадцать...   После  всего
пережитого Этьен выглядел намного старше своих лет.
     Всю  ночь ехал сегодня Этьен в  компании с  Яковом Никитичем,  а  под
утро,  незадолго до аппеля, померещилось уже что-то совсем несусветное: их
вагон  третьего класса с  заржавевшими от  оседлого безделья колесами и  с
травкой,  растущей на крыше, даже с бельем, сохнущим на веревке, прицепили
к экспрессу Берлин -  Париж.  Экспресс идет ровно двенадцать часов,  Этьен
много раз  ездил в  Париж и  обратно.  Проводники там величественные,  как
министры или  капельдинеры в  театре "Ла  Скала".  Если вечером вручить им
паспорт с вложенной в него солидной ассигнацией, пограничники без придирок
ставят свои штемпеля,  и  ночью вас  не  будят ни  на  германской,  ни  на
французской границе.
     Правда,  сейчас у  Этьена никакого паспорта нет,  и  он  озабочен,  -
нельзя  же  вместо  паспорта  оставить проводнику-министру свой  лоскут  с
номером 410,  который еще на  днях принадлежал бедолаге Яковлеву,  царство
ему небесное...


                                   120

     После Флоренции всех перевели в товарные вагоны, их перегрузили сверх
всякой меры.  Казалось,  ни  одного человека больше не  удастся втиснуть в
вагон,  но эсэсовцы пустили в  ход приклады,  жестоко избили для острастки
кого-то, кто, уже стоя в вагоне, упрямо жался к порогу, к воздуху и свету,
- удалось затолкать еще с десяток арестантов.
     На  станции Прато  Этьен  наконец увидел англичанина.  Белые  брови и
ресницы еще  сильнее выделялись,  после того как  состригли его соломенные
волосы.  Бывшие  соседи  умудрились обменяться приветственными жестами,  и
Этьен пожалел, что они попали в разные вагоны.
     На  аппеле  они  несколько минут  стояли  рядом,  и  англичанин успел
передать последнюю новость:  в Каире встретились Рузвельт,  Черчилль и Чан
Кай-ши,  решали вопросы, связанные с войной против Японии. И откуда только
этот  белобрысый узнает  все  новости?  Будто  носит  в  кармане  потайной
радиоприемник...
     В   двухосный  вагон  с   выпуклой  крышей  затолкали  не  менее  ста
арестантов.  Этьен вспомнил старый трафарет на воинских теплушках:  "Сорок
человек или  восемь лошадей".  Можно лишь мечтать о  комфорте той  русской
теплушки.
     Весь   день  стояли  на   затекших,   одеревенелых  ногах,   согласно
покачиваясь,  сообща  дергаясь,  когда  паровоз  брал  с  места,  поневоле
опираясь друг  на  друга,  дыша в  лицо один другому.  Если бы  кто-нибудь
вознамерился упасть, то не смог бы - некуда.
     Эшелон  шел  как-то  неуверенно,  с  частыми  и  долгими остановками.
Арестантов никто не  кормил,  не  поил