славов заново взяли под
стражу.   Хотя  они  иностранные  подданные,   но  осуждены  за  уголовные
преступления и поэтому освобождению не подлежат.
     Капитан с бородкой допрашивал всех подряд,  а в конце допроса каждого
сверлил глазами и задавал стандартный вопрос:
     - Обещаете не воевать против Соединенных Штатов?
     - Да.
     - Поклянись на Библии.
     Тут же дежурил капеллан Аньелло в  праздничном облачении,  а  Кертнер
выполнял обязанности переводчика.
     Рыжебородый нашел нужным сообщить,  что отец его крупный банкир,  что
несколько лет назад было совершено нападение на  банковскую кладовую,  где
стоят сейфы отца,  а  в  банде гангстеров верховодили итальянцы.  У  них в
Чикаго итальянцы на плохом счету. И вообще, он воспитан в строгом уважении
к  частной собственности и не позволит уголовникам воспользоваться плодами
героизма  американцев  при  освобождении  Италии.  Будущее  Италии  должно
покоиться на  строгом  правопорядке и  уважении к  частной  собственности.
Может быть, здесь, на каторге, сидят дружки чикагских гангстеров?
     Кертнер  выразил свою  солидарность.  Ему,  как  старому коммерсанту,
понятны убеждения и взгляды капитана.
     Когда рыжебородый вызвал Марьяни,  тот с  опрометчивой искренностью и
неуместной правдивостью начал  рассказывать о  давнем взрыве в  кинотеатре
"Диана" в Милане,  об ошибке,  которую тогда допустили анархисты. Черт его
дернул  распространяться о  своей  юношеской наивности,  об  экспроприации
частной собственности,  об анархизме. Кертнер, переводя на английский, изо
всех сил пытался на ходу смягчить показания Марьяни, но это не помогло.
     - Взрыв?  Экспроприация?  Неплохая школа для  гангстеров!  Вас опасно
выпускать на свободу.  Столько жертв...  Уголовное преступление!  -  вынес
свой приговор американец. - Я не могу вас выпустить...
     Марьяни побелел,  он  был  близок к  обмороку,  он  лишился последних
душевных  сил.   Он  уверял,  что  все  долгие  годы  заключения  числился
политическим.
     Переводчик Кертнер  засвидетельствовал,  что  Марьяни говорит правду.
Тот мог бы многое рассказать рыжебородому. Мог бы рассказать о том, как он
враждовал  когда-то   с   капо  диретторе,   фашистом-фанатиком,   который
собственноручно засадил бы  в  тюрьму свою мать,  если бы  она  отказалась
салютовать, как принято у фашистов, поднятием руки.
     "Салют!  Ни за какие сокровища мира!"  -  отвергал Марьяни требования
начальства.  Он работал тогда писарем в тюремной канцелярии.  И последовал
приказ отправить непослушного писаря назад в камеру.  Два года он провел в
строгой  изоляции,  но  не  поступился  своим  достоинством  и  честью.  А
рыжебородый смеет называть его уголовником.
     И  по  выражению лица морского капитана видно -  не  поймет он,  чего
стоил отказ поднять руку в  фашистском салюте и что такое два года строгой
изоляции дополнительно ко всем другим годам.
     "Если бы  Марьяни был политическим,  его бы осудил Особый трибунал по
защите фашизма",  -  утверждал рыжебородый.  Марьяни возражал:  когда  его
судили,  еще  не  было  фашистского трибунала.  Но  морской капитан только
любовно поглаживал рыжую  бородку и  настаивал на  своем.  Не  внял  он  и
переводчику.  Не помогло и заступничество капеллана,  который удостоверил,
что Марьяни -  добрый христианин, хотя и неверующий, и никогда не числился
уголовником. То, что Марьяни безбожник, лишь ухудшало дело.
     Марьяни был  подавлен,  обижен.  А  кроме того -  горько отставать от
Лючетти и Кертнера.
     Когда морской капитан узнал,  за  что сидит Лючетти,  он сказал очень
зло и вовсе не шутливым тоном:
     - А вас нужно было бы еще подержать на каторге за то, что вы не убили
Муссолини!..
     Лючетти и  Кертнер спускались по тропе к моторной лодке,  чтобы ехать
на Вентотене, а оттуда еще дальше.
     Марьяни провожал друзей.
     - Я политический, я всю жизнь боролся с фашизмом! - твердил он, шагая
рядом с рыжебородым капитаном: в глазах у Марьяни стояли слезы.
     - Нет,  вы уголовник,  -  настаивал американец,  -  вы убили невинных
людей.
     Подошла минута расставания. Друзья обнялись, расцеловались.
     От  избытка нахлынувших не него чувств Марьяни нагнулся и  неожиданно
поцеловал руку Кертнеру.  Тот растерялся на  какую-то секунду,  но ответил
другу тем же знаком признательности и любви.
     Стоя на прибрежном валуне, отлученный священник родом из окрестностей
Палермо,  где жил брат Лючетти,  воздел руки к  небу и произнес молитву за
путешествующих:
     - О  святый боже,  отец наш,  изведший народ свой из  неволи,  дающий
пропитание всякому творению и  показывающий птицам небесным путь к  старым
гнездам!  Будь милостив к убогому и сирому страннику Джино! Сохрани его от
опасности, исцели от болезней, накорми голодного и спаси от бед. Дай Джино
в спутники ангелов своих и возврати его благополучно в родной дом!
     Рядом  стоял  Амедео Нунец  по  кличке Пичирилло -  так  неаполитанцы
называют низкорослых.  Ему тоже позволили выйти из камеры и проводить тех,
кто  навсегда покидал эргастоло.  У  Пичирилло здесь самый большой стаж  -
тридцать шесть  лет  каторги.  Молодым парнем,  неграмотным и  темным,  он
вступил в шайку бандитов,  задушил старуху, ограбил, а у нее оказалось сто
лир.  Никто никогда не  принимал участия в  его судьбе,  а  если Пичирилло
когда-нибудь  помилуют,   он   останется  жить  на   Вентотене,   помогать
кому-нибудь  по  хозяйству.  Он  прощался с  теми,  кого  освободили,  без
зависти.  Как  только прозвучит колокол в  тюремном дворе,  он  вернется в
камеру, и его, как тридцать шесть лет подряд, снова запрут на замок...
     Перед  отплытием  катера  Марьяни  отозвал  в   сторону  Лючетти  для
приватного  разговора.   Странно,  прежде  Марьяни  не  имел  секретов  от
Кертнера...
     Как  только отчалили и  взяли курс на  Вентотене,  провожающих тут же
скрыл  край  скалы.  Моторка ходко пересекала пролив,  глубоко-глубоко под
ними скрывался кратер потухшего вулкана.
     Этьен повернулся спиной к эргастоло.
     "Дьявол с  ней,  с  этой тюрьмой,  она не  стоит того,  чтобы на  нее
оглядываться. Отмучился..."
     Но  разве  можно забыть Марьяни?  Этьен тотчас же  вспомнил,  что  на
Санто-Стефано остались добрые товарищи, которые ждут освобождения, которых
еще долго не освободят, потому что они числятся уголовниками.
     Этьен торопливо пересел на нос катера, чтобы видеть белое трехэтажное
здание на верхнем плато,  еще и еще раз мысленно попрощался с Марьяни,  со
всеми несчастными,  виновными и  невиновными,  кто еще там оставался и  от
кого навсегда уезжал бывший Чинкванто Чинкве.
     Храни надежду всяк томящийся здесь смертный!..


                                   113

     Лючетти и Кертнер сошли на пристани Вентотене и тотчас же отправились
на  поиски  симпатичного капитана  морской  пехоты,  который  приезжал  на
Санто-Стефано в первый день.
     Долго  плутали  по  лестницам-улочкам.  Капитана  нашли  на  площади,
обстроенной узкими домами,  по соседству с  церковкой,  также сдавленной в
каменных плечах;  старинные часы,  а над ними звонница с двумя колоколами,
висящими в тесноте один над другим.
     Штаб морской пехоты находился в доме у колодца, куда стекала дождевая
вода со всех окрестных крыш.
     Капитан изъяснялся на  ломаном итальянском языке.  Кертнер перешел на
английский. Он рассказал о трагической ошибке с Марьяни. Нельзя ли помочь?
     - К сожалению, я лишен такой возможности. - Капитан развел руками: он
искренне сожалел о случившемся.
     По-видимому,   капитан  получил  от  начальства  выговор  за  излишне
либеральный подход к каторжникам и отстранен от этих дел.
     Лючетти  и  Кертнер  еще  днем  попросились на  ночлег  в  опустевшую
казарму,  но явились туда лишь под утро:  бродили по острову, заговаривали
со встречными, жадно прислушивались к гитаре, звучавшей где-то на лодке. С
надрывом пела звонкоголосая девушка, прощаясь в песне с любимым.
     - Иногда мне  кажется,  я  перестал быть  живым человеком,  -  сказал
Кертнер невесело. - Может, нас обоих при жизни набальзамировали?
     - Если  бы  нас,   как  в  старину,  сразу  после  смерти  окунули  в
растопленный воск,  мы лучше бы сохранились,  -  засмеялся Лючетти. - А на
Санто-Стефано бальзамируют живьем.  И  в  этом отличие эргастоло от церкви
Мадонны  ди  Недзо  Агосто,  в  которой  хозяйничают  капуцины.  Когда  мы
доберемся с  тобой к брату в Сицилию,  мы насмотримся на эти мумии.  Чтобы
господь не  ошибся,  на  мумиях всех девственниц лежат и  сейчас пальмовые
венки и ветки...
     Этьен  удивился  -  как  много  жителей  Вентотене успели  узнать  об
освобождении Лючетти!  Человек,  который  покушался  на  жизнь  Муссолини,
привлекал всеобщее внимание.  Утром  два  босых  старика  принесли Лючетти
корзину с фруктами.  От кого?  От синьоров,  ужинавших в траттории, бывших
ссыльных.
     Основная масса ссыльных уехала с Вентотене до высадки десанта.  Позже
всех освободили коммунистов. Сейчас всякая связь с материком прервана.
     Ходят слухи,  что немцы захватили Рим и  двинулись на  юг.  Но  точно
никто ничего сказать не мог.
     На  остров Искья уходил пароходик "Нардуччо",  на  его борт поднялись
восемнадцать освобожденных каторжников;  Кертнер и  Лючетти были  в  числе
пассажиров...
     На  Искье оказалось беспокойнее и  опаснее,  чем на Вентотене.  Немцы
обстреливали Искью с  соседних островов,  с  материка,  где  у  них стояли
тяжелые батареи.
     Этьен сидел в  рыбачьей хижине,  не  в  силах совладать с  кашлем,  а
непоседливый,  истосковавшийся по  людям Лючетти разгуливал по незнакомому
острову, не считаясь с предостережениями.
     Этьен услышал близкий разрыв.  Он решил,  что это бомба, сброшенная с
большой высоты.
     Донесся крик рыбака-грека, оказавшего приют ему и Лючетти:
     - Убили! Ваших убили!
     - Где?
     - На пристани.
     Этьен из последних сил побежал к пристани.
     Несколько греков,  обитателей острова, сгрудились вокруг тел, лежащих
на земле и уже покрытых старым парусом.
     Этьена пронзило страшное предчувствие,  и  тут же  он увидел торчащие
из-под паруса желтые сандалии.
     Мучительно разрывалось сердце, он закричал, но голос увяз в горле.
     Парусину  отвернули.   Джино  Лючетти  лежал  как  живой.   А   рядом
окровавленное, разорванное тело юноши.
     Трагедия разыгралась молниеносно.  Лючетти прогуливался вдоль причала
вместе с сыном директора местной электростанции. Они оживленно беседовали,
поглядывая на море.  На горизонте остров Прочида, видимость сверхотличная.
Как  вдруг -  тяжелый снаряд.  Юношу разорвало в  клочья,  а  для  Лючетти
хватило одного злого осколка -  дырочка в левом боку, даже крови не видно.
Маленький осколок снаряда из итальянского орудия,  а  стреляли немцы.  Они
вели  огонь  с  оконечности материка,  с  Монте ди  Прочида;  дальнобойная
батарея стояла километрах в двенадцати. По-видимому, их наблюдатель увидел
в стереотрубу движение, а пристань на Искье давно пристреляна.
     После восемнадцати лет  каторги и  двух дней свободы оборвалась жизнь
Лючетти...
     В  гробу он лежал красивый,  элегантный.  И волосы не потеряли живого
блеска,  добрая  полуулыбка  осталась  на  его  по-живому  ярких,  навечно
беззвучных губах.  Про  таких  красивых людей  итальянцы говорят:  природа
создала этого человека, а потом сломала форму, в которой его отлила.
     Гроб  покрыли  красным  знаменем.  На  площади,  рядом  с  пристанью,
устроили траурный митинг. Горячо прозвучали речи албанца Рейчи и Кертнера.
Он  назвал  смерть  Лючетти жестокой,  несправедливой и  сказал  про  него
словами Данте: "Мой друг, который счастью не был другом..."
     В  карауле стояло двенадцать матросов из  отряда американской пехоты.
Они будут сопровождать катафалк до кладбища.
     Не  успела траурная процессия отъехать от площади,  как начался новый
огневой налет.  Может быть,  немецкий наблюдатель увидел процессию в  свою
проклятую стереотрубу,  а может, немцам радировали их потайные наводчики с
самой Искьи.
     Четверка лошадей,  впряженная в  катафалк,  шарахнулась в  сторону  и
помчалась  галопом.  До  кладбища  добрались  уже  в  темноте  и  похороны
перенесли на утро.
     Один из бывших заключенных сказал после похорон:
     - Нельзя молиться за другого,  если у самого совесть нечиста. Если бы
отлученный от  церкви священник не  помолился за  Джино перед дорогой,  не
приключилась бы с ним беда...
     У  Этьена остался узелок с пожитками Лючетти,  их следовало переслать
его  брату,  жившему близ Палермо.  Один из  сицилийцев обязался доставить
узелок.  А  Этьен  написал  брату  Лючетти письмо  со  всеми  трагическими
подробностями.
     После  гибели  Лючетти  группу  политзаключенных  перевезли  в  отель
"Пальма", который находился вдали от пристани. В том отеле останавливались
самые  знатные гости  острова Искья.  Этьену  тоже  предоставили роскошные
апартаменты.  Он  спал на белье тончайшего полотна,  отделанном кружевами,
можно было принять ванну,  но  есть было нечего.  Повар по  крохам собирал
остатки провизии, чтобы приготовить пасташютта.
     Быстроходный  военный  катер  отправлялся  из  Искьи  в  Палермо,  но
американцы увозили только сицилийцев.  А что касается уроженцев Ломбардии,
Пьемонта,  Лигурии и других провинций Северной Италии, а также югославов и
австрийцев,  то увозить их подальше от родных мест и  отправлять в Сицилию
нет никакого смысла. Им нужно побыстрее перебраться в Неаполь.
     Однако, по  слухам,  фарватер  и все пристани в Неаполе заминированы,
путь туда закрыт.  Значит,  нужно плыть в какой-нибудь порт по соседству с
Неаполем, лучше всего в Гаэту или Формию.
     По-прежнему ходили слухи,  что нацисты заняли Рим и  движутся на  юг.
Спросили шкипера, хозяина парусника, - слышал ли он в Гаэте или в Формии о
немцах?  Шкипер ответил, что вышел из Гаэты 8 сентября утром, немцев там и
в помине не было.
     И тогда шесть иностранцев, в том числе Этьен, решили плыть парусником
"Мария делла Сальвационе" на материк.  Сколько можно ждать военного катера
или другой оказии? Когда еще власти отправят их с неприветливого острова?
     Сообща оплатили рейс. Прижимистый и жадный хозяин парусника был далек
от  сантиментов  и  мало  считался  с  финансовыми возможностями вчерашних
каторжников.  Он  заломил большую сумму,  но нетерпение освобожденных было
еще больше.  Этьен уплатил за место на паруснике 500 лир,  две трети всего
состояния.
     От Искьи до Формии дальше,  чем от Вентотене, - 50 миль. Немало, если
учесть,  что мотор молчит.  Но это единственная возможность уехать с Искьи
на материк.
     Рыбаки на Искье в  один голос говорили о десанте союзников в Салерно,
южнее Неаполя. Называли точное время десанта - утро 9 сентября.
     Этьен  рассудил,   что   при   этом  условии  Неаполь  внезапно  стал
прифронтовым  городом,   туда  наверняка  стягивают  немецкие  войска  для
отражения десанта. И безопаснее уплыть от Неаполя на север, тем более что,
по словам шкипера парусника, немцев в Гаэте нет.
     Как  назло,  стояла безветренная погода.  Старый,  с  заплатами парус
висел вяло,  безжизненно и  был обречен на безделье.  Трудно сказать,  кто
больше  от  этого  страдал  -  шесть  заждавшихся  пассажиров  или  хозяин
парусника,  которому не терпелось поскорее убраться с  Искьи,  подальше от
немецких снарядов.
     Однако перед рассветом в  отель прибежал юнга с  парусника и сообщил,
что ветер, как он выразился, "проснулся".
     Выгнутая  ветром  парусина  несла   баркас  с   пассажирами,   говоря
по-морскому,  на норд-норд-ост. Про запас на дне парусника лежали три пары
сухих весел.
     Этьен  возвращался  на  материк  одновременно и  подавленный  гибелью
Лючетти, и встревоженный.
     Сколько ждал  он  этой возможности -  свободно плыть на  материк,  на
волю.  Полсотни миль до  Формии станут началом его длинного пути домой,  в
Россию через границы,  через войну,  которой, по расчетам Этьена, осталось
косить людей и собирать свою кровавую жатву полгода, от силы - год.
     Где   и   как  прожить  это  время  Конраду  Кертнеру,   австрийскому
подданному?
     Он рассчитывал, что власти в Гаэте помогут ему, выпущенному с каторги
политическому,  добраться до одного из портов Адриатического побережья,  а
там  его  возьмут  на  борт  какого-нибудь корабля.  "В крайнем случае,  -
подумал Этьен, - если дороги из Гаэты временно закрыты, отлежусь в местной
больнице.
     В это время его настиг такой приступ кашля, что он тут же добавил про
себя:   "Даже  если  там  дороги  открыты,   все  равно  придется  сначала
отлежаться. Никуда я сейчас не гожусь..."
     Судьба  разлучила  с  Марьяни,   тот  не  оставил  бы  его  одного  в
предстоящих испытаниях. Нет в живых Джино Лючетти, который стал ему братом
и готов был делиться всем,  что у него есть или будет.  Лючетти признался,
что как раз о помощи Кертнеру завел речь Марьяни,  когда напоследок, перед
отходом  моторной лодки  с  Санто-Стефано,  отозвал Лючетти в  сторону для
секретного разговора. Будто Джино нуждался в таком напоминании!
     Есть  ли  сейчас  русские в  Италии?  Только  военнопленные,  которые
сбежали  из  лагерей  и,  по  вынужденному свидетельству фашистских газет,
скрываются в горах,  сражаются в партизанских отрядах. Вот бы уйти в горы,
леса,  прибиться к  такому отряду или перебраться в Югославию,  в Албанию,
там, наверное, тоже воюют наши...
     Но примут ли его в боевую семью, поверят ли Конраду Кертнеру?
     В  кармане  пиджака,  надетого  взамен  полосатой каторжной куртки  с
номером на  левой стороне груди,  лежат два драгоценных документа:  первая
бумажка  удостоверяла,  что  Конрад  Кертнер,  уроженец Австрии,  просидел
столько-то в тюрьмах,  как антифашист,  осужденный Особым трибуналом на 12
лет.  А  другая бумажка -  пропуск для  свободного хождения по  Вентотене,
выданный отделом "G-3" при американском командовании.
     Почти  семь   длинных-предлинных  лет,   зарешеченных,   запертых  на
множество замков лет,  прожитых впроголодь лет,  вместилось в часы,  когда
парусник плыл к материку.
     Где-то за островом Искьи,  невидимым в лучах позднего солнца, небо уж
тронуто закатом. Облака на небосклоне, недавно прозрачные, потемнели, а по
краям оторочены золотом.  Розовое отражение облаков плыло по  морю рядом с
парусником.  Выгнутая парусина тоже окрасилась в  розовые тона.  Все  жило
предчувствием заката - и небо, и облака, и море, и далекий остров позади.
     Да,  неприветливо встретила Искья освобожденных,  и  Этьен прощался с
ней взглядом без всякого сожаления.  Он увозил от ее берегов только тупую,
непроходящую боль.  Джино, Джино, сердечный и благородный друг, как же это
тебя?..
     Внезапно ослабевший ветер надоумил шкипера, что выгоднее держать курс
не  на  Формию,  а  на  Гаэту.  Два маленьких порта разделены всего шестью
милями,  но в Гаэту,  чуть севернее,  парусник пойдет более ходко, и, если
святой Франческо де  Паоло  будет  к  ним  благосклонен,  их  снова  будет
подгонять попутный ветер, который итальянцы называют "ветер в карман".
     Ветер  полировал синюю поверхность моря,  не  успевая ее  взъерошить,
зарябить.  Только легкое поскрипывание такелажа и  круто повернутого руля,
только журчание за кормой с трудом взбаламученной воды.
     Хозяин парусника был мрачен,  и Этьен сперва подумал -  он обеспокоен
тем,  что ветер убавил в  силе.  Но ведь и в начале плавания,  когда ветер
прилежно дул в  корму,  хозяин так же  хмурился и  такими же злыми глазами
поглядывал на  пассажиров.  Больше похоже -  жалеет,  что  мало запросил с
каждого за проезд, считает, что продешевил.
     Одно  дело  -  вглядываться в  смутные  очертания материка,  стоя  на
верхнем плато  Санто-Стефано,  а  другое дело  -  с  лодочной скамьи;  все
скрывается за горизонтом.
     Сколько раз  он  воображал себе  этот счастливый день