люсе с Нобиле и с белыми медведями.
Но что касается дела...
     О  содержании  трюмов  и  о  грузах  на  палубе,   тщательно  укрытых
брезентом, он говорит только ей, Эрминии, и не знает, что она передает все
эти сведения.
     - Пусть меня  Иисус с  пресвятой матерью лишат благословения,  если я
расскажу ему, кто вы и откуда.
     - Ну, а если, не дай бог, его схватят черные рубашки?
     Эрминия поспешно показала Кертнеру два пальца, согнутые как рога, что
равноценно заклинанию "типун тебе на язык".
     - Лучше бы этого не случилось,  - глубоко вздохнула она. - Характер у
моего жениха,  скажу откровенно,  мягче,  чем каррарский мрамор. В крайнем
случае пострадаю сама. А у меня характера хватит на обоих...
     В порту по-прежнему деловая сутолока и толчея.
     Этьен  смотрел на  ближний причал,  на  товарную станцию,  на  другие
пристани:
     "В  сущности говоря,  здесь  проходит сейчас линия  фронта,  хотя  не
слыхать ни  перестрелки,  ни канонады.  Сижу на самом что ни есть переднем
крае.   А  лавка  Эрминии  -  не  что  иное,  как  хорошо  замаскированный
наблюдательный пункт",  - подумал Этьен и тут же снова углубился в записки
летчика-испытателя, которые не выпускал из рук.
     Он так увлекся книгой, что потерял точное представление о времени. Но
нельзя сидеть здесь весь день с  книгой в руках и с кульком винограда,  не
привлекая к себе ничьего внимания!  Он слишком хорошо одет для того, чтобы
так долго торчать без дела возле причалов. Хорошо бы затеряться среди тех,
кто  околачивается в  порту,  но  для  этого нужно быть одетым в  потертый
костюм,  носить  на  голове мятую  кепку  или  берет,  а  не  новую  шляпу
борсалино.
     С  набережной пора  ретироваться,  он  уже  поймал на  себе несколько
излишне любопытных взглядов.  Этьен  отдал  кулек  с  виноградом маленьким
голодранцам, которые бегали взапуски между платанами, и зашагал прочь.


                                    24

     Этьен решил поискать приют в дешевом отеле. Может, там нет слежки. Он
предусмотрительно нанял таксомотор; не потому, что отели далеко от порта -
они совсем рядом, - а для того, чтобы в случае надобности сразу уехать.
     Он изрядно поколесил по городу,  прежде чем остановился у плохонького
отеля  "Аурелио".  Портье встретил его с приторной любезностью,  как это и
полагается  портье  пустующей  гостиницы,   заинтересованной   в   хорошем
постояльце.
     Но смотрел портье на Этьена не  только  предупредительно-вежливо,  но
откровенно изучающим взглядом. Такое выражение лица бывает, когда с трудом
узнают старого знакомого.
     Этьен догадался -  сличает его  внешность с  уже виденной фотографией
или перебирает в памяти загодя сообщенные ему приметы.
     - Синьор хочет принять ванну?  Приготовят быстро. Ванна рядом с вашим
номером, в коридоре.
     - Разве я так грязен, что мне нужно срочно выкупаться?
     Портье  смутился  и  тут  же  пригласил пообедать в  ресторанчике при
отеле. Но время-то еще не обеденное.
     "Старается задержать меня в гостинице".
     - А  телефоны в  номерах есть?  -  спросил Этьен,  уверенный,  что  в
захудалом "Аурелио" телефонов нет.
     - Только здесь, внизу...
     Этьен сокрушенно развел руками:
     - Вынужден отказаться от  ваших  услуг.  Мне  нужно  звонить ночью  в
несколько городов...
     Он вышел из "Аурелио" и сел в таксомотор, который его поджидал.
     Портье выбежал следом,  и  Этьен увидел в  зеркальце -  тот  стоит на
тротуаре,  всматривается в номер автомобиля и шевелит губами,  отпечатывая
на них цифры.
     Этьен отпустил автомобиль на другом конце города,  где-то у  подножья
горы Сан-Мартино,  и  просидел часа полтора в  пустынном сквере с  той  же
книжкой в руках, прежде чем решился пойти назад, в сторону порта.
     Траттории напоминали о себе дразнящими аппетитными, сытными запахами.
В  обеденный час  запахи еды всегда сопровождают прохожих в  южном городе.
Этьен отказался от  несвоевременного обеда,  которым его пытался накормить
портье в "Аурелио", но теперь изрядно проголодался.
     Он прошагал по знакомой галерее и  снова увидел старичков букинистов.
Они сидели у  своего лотка с книгами и аппетитно обедали:  спагетти,  сыр,
лук финоккио,  бутылочка кьянти. Чувствовалось, живут старички душа в душу
- в   каждом   жесте   сквозила   взаимная   предупредительность.   Можно,
оказывается,  ухаживать друг за другом и  в  старости и  за самой скромной
трапезой -  уступали друг  другу  последний глоток вина,  кусок сыра.  Или
старички показались Этьену  симпатичными потому,  что  снабдили его  такой
желанной книгой?
     В  скромной портовой траттории обедали  докеры,  матросы,  лодочники,
носильщики,  крановщики,  ломовые извозчики,  припортовый люд, сновавший в
поисках работы.
     Он уселся в дальнем углу у окна и поглядывал на улицу.
     Прошла мимо компания грузчиков, видимо, они тоже спешили в тратторию.
Все  одеты  в  робы из мешковины,  но не одежда делала их похожими друг на
друга - было что-то неуловимо схожее в их походке. Они шли сутулясь и в то
же  время  наклонившись  вперед,  как  бы  противостоя  невидимой тяжести,
оттягивающей назад их могучие плечи и жилистые  шеи.  Походка  людей,  чьи
спины  так  часто  сгибаются  под  тяжелой  кладью.  По-русски  - грузчик,
по-грузински  -  муша,  по-итальянски  -  факкино,  по-тюркски  -   амбал,
по-немецки  -  аусладер,  по-китайски  -  кули.  И в каком бы порту они ни
трудились,  - пусть одни из них едят на обед спагетти,  другие  -  луковый
суп,  третьи  - щи да кашу,  четвертые - харчо,  пятые - рис,  - их прежде
всего  роднит  специфическая  походка.  Кто  подсчитает,  сколько  ящиков,
мешков,  тюков,  кулей,  бочек,  корзин перетаскал каждый из шагающих мимо
портовых грузчиков на своем горбу?  Ни один океанский  пароход  не  увезет
такой груз.
     Этьен помнит портовых грузчиков в самые первые дни советской власти в
Баку.    Девятнадцатилетний   Маневич   стал    тогда    бойцом    Первого
интернационального полка и  воевал в  отряде Мешади Азизбекова.  К  ним  в
отряд пришел молодой амбал в  рубище.  Он работал на нефтяной пристани,  и
отрепья его были насквозь пропитаны керосином,  мазутом и  маслом.  А  его
рубаха из мешковины, грязная до потери естественного цвета, была настолько
пропитана потом, что на спине мельчайшими крупинками выступала соль. Когда
молодому  амбалу  выдали  красноармейское  обмундирование,   его   отрепья
торжественно сожгли, и они горели, как факел...
     Не потому ли Этьен вспомнил того молодого амбала, что увидел крупинки
соли на рубахах грузчиков, сидевших за соседним столиком?
     Этьен заказал себе рыбный суп.  Он  прилежно вылавливал ложкой всякую
морскую мелюзгу,  начиная с креветок, мидий и кончая кальмаром, нарезанным
кружочками.  Рыбный суп  жидковат,  где  ему сравниться с  знаменитой ухой
"буйабесс",  которую Этьен  едал  в  лучших  ресторанах Марселя.  Кажется,
"буйабесс" приготовляют из девятнадцати сортов рыбы, а полагается запивать
уху розовым вином.
     Трехчасовой дневной перерыв в  магазинах был на  исходе,  когда Этьен
вновь добрался до той улицы, где держала лавку Эрминия.
     Огляделся, перешел на теневую сторону. Дверь распахнута настежь.
     - Ну, как поживаете, Эрминия?
     - Как горох при дороге.
     Она  ничем не  выдала своего удивления и  вела  себя так,  словно они
условились с  синьором Кертнером о свидании,  словно они расстались вчера,
хотя на  самом деле виделись в  последний раз месяца полтора назад,  перед
тем как синьор отправился в Испанию.
     Эрминия  сделала  Кертнеру  комплимент -  синьор  прекрасно выглядит,
исчезли все его морщинки и  седины.  В самом деле,  плаванье на "Патрии" и
жизнь под испанским небом пошли на пользу:  он прокоптился не по сезону до
черноты, волосы же слегка порыжели, густые брови и вовсе выцвели, а глаза,
казалось, поголубели.
     Ни покупателей,  ни гостей.  Только что закончился дневной перерыв, и
не торопясь могли они поговорить наедине обо всем, что их интересовало.
     Не теряя времени, Эрминия достала из-под корзины с виноградом сверток
с  бумагами,  завернутый в  листья папоротника.  Если судить по тому,  как
Эрминия бросила на прилавок сверток, тот был не ценнее куска обоев.
     - Синьор  Мессершмитт "потерял",  -  сказала  чуть  слышно  Эрминия и
показала подбородком на сверток,  -  эти чертежи.  А  Блудный Сын,  -  она
подмигнула, - "нашел". В каюте капитана...
     Этьен молча кивнул.
     Эрминия отодвинула ящик с инжиром,  нашла какие-то листки и протянула
их Кертнеру. Листки были сплошь исписаны цифрами.
     Он бегло взглянул на листки и торопливо сунул их в карман.
     - А я все считаю,  синьор Кертнер,  сбиваюсь со счета,  снова считаю,
пересчитываю.  У меня в лавке бухгалтерия намного проще.  Знать бы только,
что от моей портовой арифметики будет толк...
     - А  вы  знаете,  как  добывается  один  грамм  розового  масла?  Мне
рассказывал французский парфюмер из Драгиньяна: чтобы получить этот грамм,
нужен букет из двух тысяч роз.
     - Вот это букет! Не пожалела бы на гроб каудильо!
     Этьен усмехнулся и отрицательно покачал головой:  несущественно,  как
именно будет украшен гроб Франко.  Важнее нанести ему поражение и устроить
пышные политические похороны,  а  для  этого каждому предстоит еще сделать
очень много.
     Он  начал  инструктировать Эрминию.  Сейчас выяснится,  в  каких  она
взаимоотношениях с арифметикой.  Шифр-то двойной, к одному хитрому секрету
добавляется  второй,  а  ключом  служат  шесть  букв,  составляющих  слово
"Франко".
     Нет,  Эрминию не  смутили ни  четыре  действия арифметики,  ни  шесть
букв-отмычек.
     Время от  времени ее  ненадолго отвлекали покупатели,  а  часа  через
полтора в лавку с шумным оживлением ввалился Маурицио.
     - Вижу, ты загрузил уже свой трюм, - сказала Эрминия недовольно.
     - Не выше ватерлинии.
     Мужчины вежливо и даже чуть-чуть церемонно поздоровались. Ну и ручищи
у Маурицио! Удержит три бильярдных шара.
     - Синьор  Кертнер,  -  сказала Эрминия,  скрыв  смущение,  -  любезно
согласился отсрочить взнос в счет нашего долга.
     - О,  синьор,  -  расплылся  Маурицио.  -  Я  всегда  знал,  что   вы
благородный человек.  Когда Эрминия согласится пойти со мной под венец, вы
будете почетным гостем на нашей свадьбе.
     Не хотел, ох как не хотел Этьен сегодня этой встречи!
     Но он умело скрыл досаду.  Впрочем,  скрыть досаду не стоило большого
труда -  все,  о чем нужно было переговорить с Эрминией, уже переговорено.
Маурицио мог ведь ворваться и  раньше!  Но  раз уж это произошло,  было бы
глупо,  бестактно не  ответить приветливой улыбкой  и  любезностью на  его
любезность.
     Маурицио  был  весь  -  душа  нараспашку  и,  как  показалось Этьену,
искренне обрадован встречей.  Разве можно отпустить такого гостя без того,
чтобы не посидеть с ним в задней комнатке за бутылкой?
     Кем  был  Кертнер для  Маурицио?  Дельцом с  приятной внешностью,  не
слишком разборчивым в своих коммерческих занятиях, знакомым Эрминии еще по
Барселоне.  Когда-то  богатый синьор  дал  взаймы  деньги на  покупку этой
лавки, причем, по словам Эрминии, на весьма божеских процентах.
     Маурицио недавно с  работы,  раньше срока закончили погрузку парохода
"Патриа".  Докерам,  крановщикам и  самому  стивидору  досталась  солидная
премия,  ради  такой премии стоило попотеть.  Крановщикам сегодня пришлось
особенно тяжело:  огромные деревянные ящики не пролезали в трюмные люки, и
их устанавливали на палубе.
     Эрминия звонко рассмеялась - нашел чем бахвалиться! Сократили стоянку
судна, которое везет фашистам вооружение!
     - Ты  мой комитет по  невмешательству!  -  Маурицио обнял Эрминию.  -
Машины для сельского хозяйства погрузили на три часа раньше, зато на сутки
позже.
     Он долго и широко рубил воздух ребром ладони, чтобы собеседники могли
представить  себе  объем  ящиков.  Даже  если  мерить  итальянской меркой,
Маурицио жестикулировал много и размашисто.  Уж не профессиональное ли это
у  него?  Стивидор весь  день  обменивается жестами  с  крановщиками,  как
глухонемой.  Может,  от этих постоянных движений и руки у него стали такие
большие?
     В  судовом журнале записано,  что  "Патриа" везет  сложные молотилки,
косилки, лобогрейки, сеялки и всякую такую сельскохозяйственную всячину.
     "Может,  на этой самой "Натрии" уйдет в  очередной рейс Паскуале?"  -
неожиданно подумал Этьен.
     Для  него не  было секретом,  что молотилки и  комбайны в  громоздких
ящиках,  не  влезающих  в  трюмы,  изготовлены на  заводах  "Мессершмитт",
"Капрони",  "Изотта-Фраскини". Сложные молотилки умеют летать со скоростью
до четырехсот километров в час, сложнее некуда...
     Эрминия ни  на  глоток не  отставала от  мужчин.  С  возлюбленным она
разговаривала тоном  полного послушания и  покорности,  нежно называла его
своим муженьком,  но ей всегда удавалось при этом, без властных интонаций,
щадя его самолюбие, настоять на своем. Нежный тон, не допускающий, однако,
никаких возражений, быстро усмирял строптивого Маурицио. Только, например,
Маурицио  пытался  по  какому-нибудь  поводу  прихвастнуть,  как  следовал
выразительный взгляд Эрминии, и тот умолкал на полуслове.
     Маурицио снова  пригубил стакан и  рассказал о  новой траттории,  она
открылась  недавно   против   причала   Эфиопия.   Траттория  захудалая  -
полутемная,  без вентиляции.  Но сколько в ней толчется народу!  Все хотят
поддержать одноглазого хозяина, выразить с ним солидарность. Прежде хозяин
содержал тратторию в центре города,  возле пьяцца Верди.  Посетители часто
слушали  там  радиопередачи  из  Парижа  -   французский  диктор  правдиво
рассказывает о  войне в  Испании,  о порядках в Германии и в самой Италии.
Чернорубашечники  расквитались  с   хозяином  и  подожгли  его  тратторию.
Пожарным разрешили приехать, когда зал уже выгорел внутри.
     Сгорели и стулья,  и столики,  и посуда,  и буфет,  и прилавок, и тот
самый радиоприемник, который накликал на хозяина беду.
     Многие  из  тех,   кто  не  кричит,  что  "дуче  всегда  прав",  дают
одноглазому трактирщику взаймы  на  обзаведение,  очень  честный  человек,
деньги у него - как в "Банко ди Наполи".
     Дать деньги такому человеку - святое дело...
     Информация предназначалась для красивых ушей Эрминии,  но она сделала
вид,  что не услышала в  словах Маурицио никакой просьбы,  и тот поскучнел
лицом.
     - Ты что такой кислый?  Римских мандаринов наелся, что ли? - спросила
она притворно заботливым тоном:  римские мандарины кислые,  им  не хватает
тепла, чтобы созреть по-настоящему.
     - По-своему она права, синьор Кертнер, - спустя минуту Маурицио вновь
влюбленно смотрел на Эрминию. - Не умела бы так хорошо считать лиры, разве
ей удалось бы сколотить капитал на эту лапку?
     Он  обвел  широким  жестом  благоухающий,   сочный,   вкусный  товар,
отхлебнул еще граппы,  а сделал это с таким видом, будто Эрминия попросила
его срочно освободить посуду.
     Но едва Маурицио отнял стакан ото рта,  как вновь наполнил; стакана в
его пятерне и не видно.
     Как ни бедна траттория у  причала Эфиопия,  одноглазый хозяин повесил
на стене гитару и мандолину к услугам того,  кто захочет поиграть и спеть:
так было заведено еще на пьяцца Верди.
     И  Маурицио вдруг  затянул во  весь  голос  любимую песню "Голубка то
сядет,  то  взлетит".  Эрминия догадалась,  что эту песню он  исполнял уже
сегодня в траттории.
     Вот  не  думал  Этьен,  что  с  таким  удовольствием проведет время с
Маурицио  и  Эрминией!  Или  хорошее  настроение объясняется тем,  что  он
чувствует себя тут в безопасности?
     Полному спокойствию мешала лишь мысль,  что оно вот-вот кончится, что
ему нужно отсюда уйти и вновь искать приюта.
     Конечно,  доверяй он  Маурицио так  же,  как Эрминии,  -  взял бы  да
попросил у  них  убежища,  пусть  его  до  утра  запрут в  лавке  заодно с
фруктами.  Но  признаться Маурицио,  что он  от кого-то прячется,  что его
кто-то преследует,  значит саморазоблачиться,  испортить репутацию синьору
Кертнеру, лишить его "легенды"...
     Минут  за  двадцать до  закрытия лавки  Эрминия и  Маурицио принялись
втаскивать с тротуара выставленные туда корзины, ящики и плетеные лукошки.
     Дольше оставаться неприлично,  невозможно. Этьен с деланной бодростью
поднялся, взял на прилавке свой сверток и книжку "Летчик-испытатель".
     Мелодичная "Голубка то сядет, то взлетит" проводила Этьена до дверей.


                                    25

     Он  вышел из фруктовой лавки,  памятуя,  что должен быть сейчас очень
осторожен, намного осторожнее, нежели утром, - право же, у Этьена были для
того основания.
     В  руке  сверток,  взятый  у  Эрминии,  и  жгла  карман  нотариальная
доверенность, дающая Анне Скарбек право распоряжаться всеми его деньгами в
швейцарском банке  -  и  теми,  которые лежат на  текущем счету,  и  теми,
которые могут быть переведены из Италии.
     На вокзале появляться сейчас более чем рисковано.
     На   пристанях,   от   которых  отходят  пароходы,   тоже   лучше  не
показываться.
     Переночевать бы   в  укромном  местечке,  утром  уехать  автобусом  в
пригород,  нырнуть там в рабочий поезд, а через одну-две станции пересесть
на  поезд  Генуя  -  Турин.  Он обязательно должен возвратиться в Милан не
прямым поездом, а через Турин.
     Он  сидел на  берегу Лигурийского моря,  а  вспоминал Каспий,  где  о
грязные камни бьется мутная, в нефтяных пятнах, почти черная вода. Столько
лет уже прошло, столько тысяч километров отделяет Баку от Генуи, но так же
пахнет подгнивающими сваями,  так же несет смолой от баркасов, сохнущих на
сухопутье,  обративших к  солнцу свои черные днища.  Правда,  в  бакинском
порту все  заглушал запах нефти,  и  на  воде,  где  стояли под  погрузкой
наливные  суда,   отсвечивали  огромные  пятна   нефти,   они   были   как
перламутровые помои.  Но точно так же, как некогда в Баку, в здешнем порту
околачивается портовый люд,  который предлагает свои мозолистые руки и  не
умеет ничего, кроме как переносить, подымать и опускать тяжести.
     Стоило отвернуться от  пристани,  от  портовой набережной и  обратить
взгляд на город,  как сходство между Баку и Генуей сразу улетучивалось.  В
Баку  их  казарма  находилась в  Черном  городе,  там  при  малейшем ветре
срываются пыльные бури, пропахшие нефтью, а сама пыль смешана с копотью, и
потому  листва  редких  худосочных  деревьев  черная.  А  Генуя  лежит  на
ярко-зеленых холмах,  дома весело раскрашены,  и  издали может показаться,
что город сплошь населен беззаботными курортниками.
     День  выдался не  по-ноябрьски теплый.  Солнце  успело прогреть камни
города.  Ни  дуновения ветерка,  -  если не  смотреть на  море,  то  и  не
догадаешься,  что  стоишь на  берегу.  Вода в  гавани как голубое зеркало.
Застыли,  как неживые,  веерные пальмы на бульваре.  Брезентовые тенты над
витринами магазинов не шелохнутся.  Недвижимы цветастые полотняные зонтики
над  столиками уличного кафе.  Воздух не  в  силах покачивать синие очки у
дверей "Оптики", шевелить золотой крендель у кондитерской.
     Он  шел  неторопливым шагом  человека,  который не  знает,  когда ему
удастся отдохнуть и где именно.
     В  торговой галерее,  куда  вновь  привела  его  дорога,  закрывались
магазины.  Без  нескольких минут семь.  Приказчики,  лавочники вооружились
длинными шестами с крючком на конце. Снимали, уносили товары, выставленные
снаружи.  Вышел  толстяк с  лицом  цвета ветчины и  снял  связку бутылок с
оливковым маслом,  висевшую над  дверью в  бакалейную лавку,  снял головки
сыра и еще что-то.
     Железным  грохотом  провожала  и   оглушала  Этьена  торговая  Генуя,
заработавшая  себе   ночной   покой.   Цепляли  наверху  баграми  железные
гофрированные шторы,  и они громоподобно низвергались, закрывая стеклянные
витрины. Иные шторы опускали