жно остановиться
в   своем  примирении  с  тюремной  действительностью.   Фашистский  режим
стремится лишить революционеров их  революционности.  Обезличить личность.
Унизить человеческое достоинство.  Растоптать душу,  чтобы она  не  ожила.
Чтобы   человек  вышел   из   тюрьмы  физически  разбитым  и   нравственно
опустошенным.  Чтобы он потерял веру в  свои силы,  утратил былую энергию.
Бывает и  так,  что  убеждения свои,  веру  в  будущее узнику еще  удается
сохранить,  но  борцом его уже не  назовешь.  Он выходит из тюремных ворот
усталым, усталым навсегда. Узник каждый день должен решать трудную задачу:
сохранять себя для борьбы с фашизмом, не растрачивать сил в мелких стычках
с  тюремщиками,  но в  то же время не отказываться от своих принципов.  Не
биться  головой об  стену,  избегать столкновений по  пустякам.  Но  когда
придет время - отстаивать свои права и свое достоинство всеми сбереженными
силами!
     Говоря об  этой  категории заключенных,  хотелось назвать Ренато,  но
Кертнер не произнес его имени вслух.
     4. К последней,  четвертой категории политзаключенных Кертнер относил
всех тех,  в  ком  живет  врожденный  неутолимый  дух  бунта  и  протеста.
Рассуждают  они  -  если  вообще рассуждают - примерно так:  "Куда бы тебя
судьба не забросила - борись,  кричи, скандаль, буянь, дерись!" Их коробит
монотонный покой тюрьмы,  они бурно реагируют на каждый, даже самый мелкий
факт неуважения  к  личности.  Все  здесь  попирает  их  достоинство.  Все
ущемляет их права!
     Кертнер напомнил товарищам мелкое происшествие на прогулке,  когда ее
укоротили  на  пять  минут.  Политический  из камеры ј 4 устроил форменную
истерику.  "Ну зачем вы придаете значение такому пустяку?" -  пытался  его
успокоить  Кертнер.  -  Вы потеряли половину жизни,  а портите кровь из-за
пяти минут,  которые украли из вашей прогулки".  - "Но  ведь  чем  человек
беднее,  тем  ему  дороже  каждая  монетка,  а  для  нищего и два сольдо -
состояние".
     В возражении  товарища  был  свой  резон,  но  все-таки жаль,  что он
расходует  нервную  энергию,  негодует   из-за   всяких   пустяков.   Иные
антифашисты главную задачу видят в том,  чтобы своим ершистым,  строптивым
характером  и  всем  поведением  отравить   существование   тюремщикам   и
"благоразумным" (с их точки зрения) соседям по камере. При этом они охотно
обвиняют "благоразумных" в том,  что те "приспособились к подлости".  Нет,
не всегда нужно реагировать на нарочитую грубость, бестактность тюремщика.
Иногда разумнее не придать ей значения,  не позволить себе быть обидчивым,
злопамятным  и,  если  выходка провокационная,  сделать вид,  что ты ее не
заметил.  Провокация бывает рассчитана на такой твой ответ,  который  даст
администрации формальный повод к репрессиям.  Подобная практика характерна
для анархистов: скандалить из-за каждого пустяка, все время протестовать.
     И  тут Кертнер нашел нужным напомнить товарищам о голодовке,  которую
молодые коммунисты объявили два  года  назад.  Фашистский тюремный режим и
так  обрекает молодое поколение рабочего класса на  голод,  и  объявлять в
таких  условиях  голодовку -  неправильно.  Тогда  молодых  поддержала вся
тюрьма,  и прежде всего старые, заслуженные коммунисты из камеры ј 6. Но и
сегодня еще стоит задуматься -  не  было ли провокации?  Полезно помнить о
том,  каких жертв потребовала тогда тюремная победа, помнить об избиениях,
которым подверглись в карцере Бьетоллини и другие товарищи.  Кертнер сидел
в  карцере рядом с  Бьетоллини.  До  сих пор звучат в  ушах стоны,  крики.
Избивали, привязав к железной койке; в тело впивались и железные прутья, и
ремни.  Вслед за Бьетоллини вся тюрьма стала кричать, стучать табуретками,
бить  мисками  о  решетки.  В  те  минуты  тишина  была  бы  безобразной и
безнравственной. Вскоре Бьетоллини перевели в каторжную тюрьму "Фоссано" в
Пьемонте...
     Давно  закончилась беседа,  отзвучали споры,  камера  угомонилась,  а
Этьен  продолжал мучительно размышлять о  поведении Кертнера,  иногда тоже
неосмотрительном, неразумном.
     Нужно  ли  было  в   первые  дни  пребывания  в  Кастельфранко  гордо
отказываться от изуродованной посылки?  Хорошо, что посылку в конце концов
отдали.  А  если бы  "Примо всегда прав" выбросил ее?  Кертнер не  мог  бы
угостить, подкормить товарищей.
     Или взять историю с доктором.  Кого Кертнер наказывал,  прерывая курс
уколов?  Тюремного доктора?  Ничуть не бывало, тому было бы меньше хлопот.
Прежде всего нанес урон своему здоровью.  Хорошо, что из-за болезни забыли
про восемь суток карцера.  В тогдашнем болезненном состоянии карцер мог бы
оказаться губительным.  А  из-за  карцера директор уменьшил вес  посылки -
снова ущерб для здоровья.  К чему себя обманывать?  Он сделал все двадцать
уколов,  прошел курс лечения только потому,  что подоспел приказ из Центра
лечь в лазарет, выяснить - есть ли какие-нибудь лазейки для бегства оттуда
при надежной подмоге с воли.
     Немало своих оплошностей вспомнил в тот день Этьен.  Если говорить по
совести,  не однажды Кертнер мог бы признаться себе в отсутствии выдержки,
в неуемной горячности, в анархизме.
     Как знать,  может,  наибольшую пользу от занятий в камере ј 2 получил
сам Кертнер. На многие свои поступки он взглянул заново, многое переоценил
в своем поведении и сделал для себя выводы на дальнейшее.


                                    83

     Объявление о  том,  что продается новая шуба с  воротником из щипаной
выдры и с подстежкой из нутрии, публиковалось в "Гадзетта дель пополо" три
дня подряд. Такую дорогую шубу продать нелегко, к тому же она впору только
мужчине выше среднего роста,  не  тучному.  Кому нравится нутрия,  кому не
нравится,  но воротник понравится каждому.  Главное - не упустить сезон. А
то можно опоздать и  с  денежным переводом в тюремную лавку и с посылкой к
рождеству.
     Прижимистый покупатель,  оглядев,  ощупав,  обнюхав и  примерив шубу,
сказал:
     - Как хотите, двух тысяч лир шуба не стоит.
     Джаннину так  и  подмывало воскликнуть:  "Да мы  сами за  нее недавно
уплатили две тысячи восемьсот! А торговались прилежнее, чем вы сейчас!"
     Как и  в случае с машинкой ундервуд,  Джаннина вырезала объявления из
газеты,  приложила их  к  почтительному прошению  на  имя  капо  диретторе
Джордано.  А  прошения  и  письма  Джаннина посылала на  старых  фирменных
бланках "Эврики",  причем из двух фамилий совладельцев одна вычеркивалась,
чтобы напомнить -  "Эврика" никакого Кертнера больше не  знает,  синьорина
ликвидирует его дела, это служебная обязанность синьорины.
     Когда Джаннина сообщила бывшему шефу, что синьор Паганьоло поручил ей
продать шубу,  Кертнер сразу  понял,  что  кто-то  изыскал возможность для
новой его поддержки, потому что никакой шубы он не оставлял.

     "Многоуважаемая синьора,  -  писал  Кертнер 14 сентября 1938 года,  -
отвечаю сегодня,  в день приема писем. Мой запас вежливых итальянских слов
не  позволяет  высказать  Вам в достаточной степени мою признательность за
то,  что Вы для меня делаете.  Проходят годы,  но стиль  моих  итальянских
писем остался неизменным.  Единственными упражнениями моими в этой области
являются письма Вам,  которые я посылаю время от  времени.  Перо  остается
тяжелым и инертным в моих руках, а слова угловатые и неловкие. Вместо того
чтобы придать моей мысли ясную  и  определенную  форму,  слова  еле-еле  в
состоянии передать ее смутную и бледную тень. Извините меня, синьора, если
эти слова благодарности слишком скупы и монотонны,  но все  же,  поверьте,
моя признательность глубока.
     Прошу Вас, если удастся, продать шубу. А мне шуба абсолютно не нужна,
учитывая,  что мне еще остается пробыть в тюрьме много лет.  Как только Вы
известите о продаже,  я Вам ассигную без возражения законнейший процент за
ваши  труды.  Не  беспокойте себя  присылкой списка  проданных вещей,  мне
список не  нужен.  Скажу откровенно,  я  лишь смутно помню,  какими вещами
владел.  Даже до ареста я  не держал в памяти весь свой гардероб.  Так что
избавьте  себя  от  бесполезного  беспокойства,  верю  в  Вашу  доброту  и
честность.
     В  вопросе о  юристах (чтобы черт их всех побрал!)  я позволю себе не
согласиться с  Вашим  мнением.  Признаюсь,  синьора,  адвокаты  мне  стали
особенно  антипатичны.  Теперь  я  лучше  понимаю,  почему  писатели,  как
правило, рисуют их плохими.
     Чего стоит,   например,   фигура   адвоката   из   романа    Мандзони
"Обрученные",  крючкотвора  по  прозвищу  Аццеккагарбульи (я даже не сразу
понял,  что прозвище значит "Затевай путаницу"!). И если Данте не отправил
адвокатов в ад,  то только потому, что в его эпоху эти злые гении не имели
еще такого развития,  как  сейчас.  Увидим,  к  чему  приведет  их  лживая
практика!
     Всегда и премного обязанный, с вечной благодарностью.
                                                                   К. К.".

     Из  какого-то  закоулка сознания выскочила русская поговорка:  "После
рождества цыган шубу  продает".  Подписав письмо,  он  горько усмехнулся и
подумал: "А Кертнер продает свою шубу еще раньше - до рождества".
     Он  даже  вообразить себе  не  мог,  как  выглядит  эта  вымышленная,
мистическая,  потусторонняя шуба.  Но  так как в  тюрьме уже ранней осенью
стало  в  этом  году  холодно и  Кертнер сильно  страдал от  невозможности
согреться,  унять кашель,  он мечтал о шубе подолгу и с удовольствием. Вот
бы шубу не продали,  а  нашли способ передать ему в камеру!  Можно было бы
накрываться ею ночью.  Была бы у него такая шуба-неведимка,  чтобы ни один
тюремщик не мог сорвать ее с плеч, как запретную!
     Вспомнился день,  когда  он  в  первый раз надел первую в своей жизни
шубу.  Оказывается,  в ней намного теплее,  чем в  шинели,  особенно  если
шинель  без ворса,  потончала,  ношеная-переношеная.  В тот день он учился
разгуливать в богатой шубе.  Топал по снежным  тротуарам  не  торопясь,  и
мороз не подстегивал его,  как бывало.  День был холоднющий, из тех, когда
трамваи ходят с промороженными стеклами и  не  сразу  удается  надышать  в
стекле  глазок.  Воротник новой шубы заиндевел от дыхания.  Морозной пылью
серебрился его бобровый воротник...  Только подумать,  эта барская шуба  -
отныне зимняя форма одежды,  хотя для нее и не установлен срок носки.  Под
мышкой у него торчал большой,  аккуратно перевязанный сверток:  он нес  от
портного свою шинель, отныне ее не разрешалось надевать.
     А  когда он в  первый раз пришел домой не в военной форме,  маленькая
Таня испугалась,  заплакала:  с папой что-то случилось, она никогда прежде
не видела его без гимнастерки с  голубыми петлицами,  при галстуке и  не в
сапогах, а в ботинках.
     И походка у него изменилась. Будто никогда не было строевых занятий в
обеих академиях,  не было репетиций к парадам на Красной площади,  не было
парадов, в которых он участвовал...

     "...Последнюю неделю,  -  писал Этьен 11 октября 1938 года,  -  здесь
наступили дни,  довольно холодные для  начала  октября,  так  что  я  даже
простудился.    Сейчас   погода   опять   несколько   смягчилась.   Однако
предупреждение,  сделанное в  этом  году  здешним  климатом довольно рано,
навело меня на  размышление о  надвигающейся зиме.  Создается впечатление,
что  наступят сильные холода.  Поэтому просил бы  Вас,  если это  только в
пределах Ваших возможностей,  прислать мне  две вязаные шерстяные рубашки,
нижнее белье,  а также две пары шерстяных носков. Не бойтесь посылать вещи
из грубой шерсти,  наоборот,  чем грубее тем лучше. Вложите, пожалуйста, в
посылку одно полотенце,  так как казенное практически непригодно,  вложите
несколько кусочков мыла "Гиббс" и  зубную щетку.  Посланная Вами в прошлом
году уже  отжила положенное ей  время.  Заранее благодарю и  шлю наилучшие
пожелания.
                                                                   К. К.".

     15  ноября  заключенный  2722  отправил  письмо,  которое  начиналось
словами:   "Холодно,   замерзаю".  Он  сообщал,  что  руки  его  покрылись
волдырями.  Большой палец нарывает,  может быть,  придется удалить ноготь.
Кертнер  просил  прислать  глицериновое  мыло,   -   оно  помогает  против
обморожения.  Просил шерстяные перчатки,  так  как  руки  в  камере сильно
мерзнут.  В конце письма капо диретторе сделал приписку,  что заключенному
2722 разрешено послать перчатки, уже отдано распоряжение на этот счет.
     29  ноября Джаннина отправила ценную бандероль и  сопроводила посылку
коротким письмецом:

     "Пользуясь добротой капо  диретторе,  посылаю еще  одну пару перчаток
посвободнее, чтобы их можно было надеть на Ваши опухшие руки".

     Только однажды,  в  далеком прошлом,  он  пострадал от обморожения во
время  учебного полета.  Сидел  позади  летчика  в  роли  наблюдателя,  по
легкомыслию не  привязался к  сиденью и,  когда самолет на  бреющем полете
сделал  крутой  вираж,  вывалился из  кабины.  Угодил в  глубокий сугроб и
только поэтому остался жив.  Мимо проезжал крестьянин,  подобрал летчика и
привез в ближайшее селение. Домой его доставили забинтованного с головы до
ног.  А потом долго мазали какими-то мазями,  в том числе глицерином.  Еще
неизвестно,   что  менее  мучительно:   сильно  обморозиться  однажды  или
промораживаться понемногу, изо дня в день.
     В Италии тюрьмы вообще не отапливаются - там нет печей, нет труб, нет
батарей центрального отопления,  ничего,  к  чему можно было бы в  поисках
тепла прикоснуться иззябшими пальцами.  Ни  один  дымок не  подымается над
тюремными зданиями в  зимние  дни.  Только  в  канцелярии,  в  лазарете и,
конечно, в кабинете директора можно увидеть кафельную печку или скальдино,
в  которой милосердно тлеют  угли.  Нужно  до  мозга  костей  прозябнуть в
неотапливаемом каменном мешке,  чтобы понять, какое это испытание. И голод
сильнее дает  себя  чувствовать,  когда  мерзнешь.  Гнилая сырость трехсот
итальянских зим впиталась,  въелась в камень тюремных стен, чтобы обдавать
узников  Кастельфранко  стылым  дыханием.   А  что  хорошего  можно  было,
собственно говоря,  ждать от  основателя крепости папы  Урбана VIII,  если
этот милый папа отверг систему Галилея и проклял его самого?!
     Конечно,  в  тюрьмах  Южной  Италии,  где-нибудь  в  Сицилии  или  по
соседству с  ней,  узники не  так мерзнут в  зимние месяцы.  Но  на севере
страны суровая зима приносит страдания.
     На  этот раз  секретарша "Эврики" просила капо диретторе,  в  связи с
плохим здоровьем заключенного Конрада Кертнера,  разрешить ей  отправить к
рождеству  посылку  весом  в  7  килограммов.  Разрешение было  дано.  Или
поведение  Кертнера,  с  точки  зрения  администрации,  стало  лучше,  или
здоровье  его   стало  хуже,   или   капо  диретторе,   помня  хорошенькую
посетительницу,  не  хотел выглядеть в  ее глазах злым чиновником.  Она не
поскупилась  в  прошении  на  самые  любезные  приветы  и  пожелания  капо
диретторе, которого благословляла в своих молитвах и благодарила за помощь
в выполнении своего служебного и христианского долга.
     В  письме от  25 февраля 1939 года вновь много цензорских помарок,  а
прочесть можно вот что:

     "...Здесь зима почти прошла, к счастью. Вы не можете представить, как
меня угнетает холод с тех пор, как я в заключении. Я страдал от холода уже
в  Риме.  Однако температура Рима  не  может  быть  никак  названа низкой.
Представляете себе, как я стал чувствителен к холоду!
     Я знал холода в моей жизни.  Бывали морозы, да какие - сорок градусов
ниже нуля.  Но, по правде сказать, никогда не страдал так, как здесь, хотя
температура еще  ни  разу не  опускалась ниже 5  -  7  градусов.  На  это,
по-видимому,  влияют условия существования.  Хорошо,  однако, что я сейчас
гарантирован от  замерзания до октября,  это уже кое-что.  Хотел бы знать,
уважаемая синьора, нашли ли Вы новую работу?
     Заранее благодарный, приношу наилучшие пожелания.
                                                                   К. К.".

     Холодная зима  1938  -  1939  годов  пагубно  отразилась на  здоровье
Кертнера. Скарбек и Гри-Гри узнали через Орнеллу, что болезнь Этьена часто
обостряется, уже несколько раз он лежал в тюремном лазарете.
     6 марта 1939 года о своей болезни написал и сам Этьен:

     "Врач  снова  прописал  мне  рыбий  жир,   но  не  чувствую  никакого
улучшения.  С  месяц уже,  как у  меня болит грудь,  и  боль не унимается,
несмотря на то,  что свыше двух месяцев принимаю это неприятное лекарство.
Догадываюсь, что начинается чахотка".

     Но  дело не  только в  содержании последнего письма.  Джаннина первая
обратила  внимание  на  то,  что  письмо  написано  каким-то  изменившимся
почерком,  можно подумать,  оно написано дрожащей,  старческой рукой.  Или
из-за  нарывов на  руках Кертнеру трудно держать перо?  Или он  писал,  не
снимая шерстяных перчаток? Или отныне вообще изменился его почерк?
     А  из письма,  отправленного раньше,  явствовало,  что Кертнеру снова
делают уколы, но, несмотря на полный повторный курс, боль под лопатками не
прошла,  а,  наоборот,  усилилась.  Профессор Симонини из  Модены  выписал
рецепт на  новое лекарство.  Кертнер не  обольщается чудодейственной силой
нового лекарства и смотрит на свое здоровье с трезвым скептицизмом.
     По-видимому,  расходы на  лекарства основательно истощили и  без того
тощий бюджет Кертнера.

     "Представьте себе условия,  в  которых я сейчас нахожусь,  -  сообщал
Кертнер 22 марта 1939 года.  - На питание не могу тратить даже одну лиру в
день и вынужден довольствоваться значительно меньшим...
     Имеется ли в магазине книжного издательства Цаникелли в Болонье книга
Мортара  "Перспективы" и  сколько  она  стоит?  Согласитесь,  что  в  моем
теперешнем положении терять перспективы никак нельзя.
     В ожидании ответа почтительно приветствую Вас.
                                                                   К. К.".


                                    84

     Дни складывались в  недели,  недели в месяцы,  месяцы в годы.  Иногда
неделя пролетала как один день, а иногда растягивалась, будто это вовсе не
неделя,  а  месяц.  Однако разве на свободе у  Этьена так не бывало?  Но в
житейской толчее и сутолоке разномерность времени не так заметна.
     О  чем бы  Этьен ни  думал,  он,  так же как Бруно,  как другие,  все
подсчитывал -  сколько времени просидел и  сколько еще предстоит пробыть в
заточении.  Он  неизменно возвращался мыслью к  тюремному сроку.  Вопрос о
времени  стал  основой  его  существования,  и  отвлечься от  каждодневных
подсчетов было невозможно.
     С   тех   пор   как   Кертнера  разлучили  с   пространством,   время
представлялось ему как нечто материальное.
     Он когда-то читал у Манна, не помнил, у которого из братьев, у Томаса
или  у  Генриха,  рассуждения  о  быстротечности и  неподвижности времени.
Пожалуй,  верно,  что время при непрерывном однообразии -  когда один день
похож на  все другие и  все дни похожи на один -  претворяется в  пустоту.
Самая  долгая  жизнь  при  унылом  однообразии и  монотонности может  быть
прожита как короткая.  А  что такое непрерывная тоска?  Не  что иное,  как
болезненное восприятие пустого, никчемного, быстротечного времени.
     Изжить,  быстрее изжить месяцы,  годы  и  при  этом остаться в  живых
самому, не отупеть и не сойти с ума!
     Сколько  дней  отсидел и  сколько дней  осталось?  Миновало "звериное
число": он отсидел 666 дней.
     Затем  он  отметил два  года  со  дня  своего ареста.  Но  все  равно
оставалось сидеть в  тюрьме массу времени,  отчаянно и  непоправимо далека
оставалась дата  освобождения.  И  годы,  проведенные в  тюрьме,  никак не
облегчали угнетенного состояния.  Теперь  он  отчетливее представлял себе,
какими бесконечно мучительными будут все будущие тюремные годы, потому что
знал, какими были минувшие. И понимал, хорошо понимал, что те и эти