Евгений Захарович ВОРОБЬЕВ

                         ЗЕМЛЯ, ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ

                                  Роман

                           Художник С. Майоров

     ________________________________________________________________

                           ОїГїЛїАїВїЛїЕїНїИїЕ:

                               Часть первая

       1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
                        24 25 26 27 28 29 30 31 32

                               Часть вторая

       33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
                                  53 54

                               Часть третья

       55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
                75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88

                             Часть четвертая

                            89 90 91 92 93 94

                               Часть пятая

        95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110
                               111 112 113

                               Часть шестая

                 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123

                              Часть седьмая

       124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138

                                  Эпилог

     ________________________________________________________________


                          ЧїАїСїТїЬї ПїЕїРїВїАїЯ


                                    1

     Да, весна в этом году припозднилась.  Горожане не доверяют пасмурному
небу  и  не  расстаются  с  зонтиками.  Извозчичьи  экипажи  день-деньской
разъезжают с поднятым верхом,  а кучера не снимают плащей,  отлакированных
ливнями,  дождями,  дождиками и дождичками.  Автомобили блестят, словно их
заново выкупали в краске.  Продавцы сувениров на пьяцца Дуомо не один  раз
на  дню прикрывают лотки клеенчатыми фартуками.  Уличные фотографы таскают
громоздкие аппараты  в  непромокаемых  чехлах,  а  сами  не  расстаются  с
зонтиками.
     Голуби и фотографы кружат по площади в полном согласии. Голуби совсем
не пугливы,  а  фотографы сами могут напугать бесцеремонной навязчивостью.
Карманы  у  фотографов набиты  вареной кукурузой:  подкормка нужна,  чтобы
заснять клиента среди  порхающей стаи,  чтобы  за  крыльями не  видно было
самого воздуха и мокрой мостовой. И подобно тому, как голуби хищно дерутся
зимой из-за  нескольких зерен,  фотографы чаще  враждуют и  ссорятся между
собой в такое вот холодное ненастье, когда мало туристов.
     Милан  сегодня верен себе  -  небо  прохудилось,  моросит дождь.  Как
некстати Этьен оказался без зонтика!  Он  поднял воротник пальто и  втянул
руки поглубже в рукава - уберечь крахмальную манишку, уберечь манжеты.
     На  пьяцца Дуомо он  прошел улочкой Томасо Гросси.  Одни прохожие там
при встречах вскидывают зонтик в руке,  вытянутой вверх, а другие опускают
зонтик как можно ниже - иначе не разминуться на узеньком тротуаре.
     Небо стылое,  в рваных тучах.  То смутно видна, то исчезает золоченая
статуя Мадоннины на  шпиле  собора.  Туман стелется над  Миланом холодной,
промозглой тяжестью.  На пьяцца Дуомо уже горят все восемь фонарей, каждый
о  шести лампионах,  но  светят они  тускло,  как за  матовыми и  пыльными
стеклами.
     Этьену с  трудом верилось,  что часа два назад его в полете ослепляло
яркое  солнце.  Тень  от  учебного  биплана  "летающая стрекоза" скользила
этажеркой по  облачной кровле,  прикрывшей Милан.  Лишь Мадоннина время от
времени  показывалась в  облачных просветах,  чтобы  блеснуть позолоченным
одеянием и  снова скрыться.  Асфальт черно лоснился от  дождя,  все  крыши
сделались аспидного цвета.
     Авиатор Лионелло   предполагал,   что   они   утром   отправятся    в
тренировочный полет то ли на аэродром Тревизо, северо-западнее Венеции, то
ли на аэродром Христофора Колумба под Генуей.  Но куда полетишь, если, как
говорят летчики,  "консолей не видно"? В такую погоду только упражняться в
слепых полетах или летать над знакомыми ориентирами.
     На  посадочной полосе блестели рябые  от  ветра,  черные лужи.  Этьен
решился сесть только с третьего захода и все-таки посадил машину грубо, "с
плюхом".
     Инструктор Лионелло,  весь в кожаных доспехах, щелкнул фотоаппаратом,
замахал рукой,  что-то закричал,  но слов нельзя было разобрать из-за шума
мотора. "Летающая стрекоза" подрулила и остановилась.
     Кертнер отстегнул ремни,  сдвинул очки  на  лоб.  Взгляд его  привлек
стоящий  неподалеку  истребитель  с  немецкими  опознавательными  знаками.
Кертнер вылез на крыло, поглядел на истребитель.
     - Ну как,  Лионелло?  -  с напускным самодовольством спросил Кертнер,
снимая шлем с очками.
     - Еще одна такая посадка - и  остаток  своей  жизни  вы  пролежите  в
гипсе!  -  Лионелло  не  принял  шутливого  тона.  - Захотелось поиграть с
грозой?  За каким дьяволом вас понесло  в  центр  города?  Поцеловаться  с
Мадонниной? Или снести макушку Дуомо?
     Кертнер спрыгнул на мокрую траву и  увидел,  как рабочие подтаскивают
брезент к истребителю. Ими распоряжался летчик в элегантном комбинезоне.
     - Вот  так  встреча!  -  Кертнер подбежал к  летчику,  они  обнялись.
Кертнер повернулся к Лионелло.  - Синьор Аугусто Агирре. В прошлом году на
воздушных гонках в  Англии занял второе место.  Кубок короля Георга просто
выскользнул из его рук. А это, - Кертнер повернулся, - высокочтимый синьор
Ляонелло, мой инструктор. Кажется, сегодня он гордится своим учеником...
     - ...особенно  его  идеальной  посадкой,  -  нахмурился  Лионелло.  -
Держите, - он протянул фотоаппарат Кертнеру. - Сможете полюбоваться собой.
     - Подождите минутку, - попросил Кертнер. - Пожалуйста, еще снимок. На
память.
     Кертнер и  Агирре  стали  в  обнимку на  фоне  истребителя.  Лионелло
щелкнул затвором, отдал фотоаппарат и ушел.
     - Каким ветром? - спросил Кертнер.
     - Контракт с  Хейнкелем.  Перегоняю эти игрушки за Пиренеи.  Но...  -
Агирре показал на грозовое небо.
     Рабочие укрывали истребитель брезентом.  Агирре помогал им,  а  между
делом спросил:
     - Опять собираешься в гости к королю Георгу?
     - В этом году кубок разыграют без меня.
     - Как всегда, коммерция мешает авиации?
     Кертнер беспомощно развел руками.
     - Поужинаем? - предложил Агирре.
     - Сегодня в  "Ла  Скала" дают "Бал-маскарад",  поет Титто Гобби.  Вот
если после театра...
     - Позже  буду  занят...  Понимаешь,  обещал навестить одну  скучающую
синьору.  Здесь замешана женская честь и достоинство испанского офицера...
Тебе могу признаться: рад, что застрял в Милане...
     - Если не улетишь, звони утром. - Кертнер протянул визитную карточку.
     - Гуд лак, фрэнд!
     - Ариведерчи, амиго!
     Из-за  Агирре он  задержался на  аэродроме.  А  потом еще  нужно было
добраться  из  местечка  Чинизелло  до  города,   заехать  домой,  наскоро
переодеться...
     Чтобы не промокнуть, уберечься от грязных брызг и вконец не испачкать
лакированные туфли,  Этьен пошел галереей Виктора-Эммануила. Мозаичный пол
галереи пятнали следы, только они напоминали о слякоти.
     У  кафе  Биффи,   по  обыкновению,   околачивались  биржевые  агенты,
валютчики,  маклеры и просто любители посудачить о новостях, вычитанных из
газет,  а еще охотнее -  о новостях, которых газеты не сообщают. В воздухе
держался стойкий запах сигар и папирос,  все прогуливались с зонтиками под
мышкой.


                                    2

     Этьен едва не опоздал в театр. Войдя в партер, он мельком взглянул на
часы, висящие над занавесом, - две минуты до начала.
     У  знатных театралов считается признаком хорошего тона прийти в самую
последнюю минуту.  Все взоры обращаются на тех, кто появился в пустовавшей
ложе  бенуара  или  величественно,  неторопливо следует  по  проходу между
кресел.
     Шествуют такие  театралы   с   провожатым   -   маститым   седовласым
капельдинером в черном камзоле с крахмальным воротником. На массивной цепи
висит бронзовая медаль; один конец цепи опущен за спину, другой свисает до
пупа; на медали чеканный абрис театра...
     Капельдинеры встречают Этьена как хорошего знакомого.  Вот что значит
щедро платить за программы!
     Ингрид приходит с обычной пунктуальностью,  не рано и не поздно.  Она
посматривает на  часы под  потолком и  напряженно ждет,  когда появится ее
всегдашний сосед.  Но  как  только Этьен усядется рядом,  она  притворится
равнодушной.
     В  руках у  Ингрид неизменная черная папка с надписью "ноты".  Многие
музыканты,  студенты консерватории слушают оперу, осторожно перелистывая в
полумраке партитуру,  сверяясь с ней,  устраивая негласный экзамен певцам,
дирижеру и  самим  себе.  А  еще  больше придирчивых слушателей и  строгих
ценителей -  на галерке.  Там перелистываемые ноты шуршат,  как страницы в
читальном зале библиотеки.
     Тускнеет люстра, обессиленная реостатом, вот-вот она померкнет вовсе,
и белый с золотом зал погрузится в темноту...
     Этьен так  хотел прийти сегодня пораньше!  Есть своя прелесть в  том,
чтобы  явиться в  "Ла  Скала"  минут  за  десять -  пятнадцать до  начала,
отдышаться в  кресле от  кутерьмы,  суматохи и  дребедени делового дня.  А
потом следить,  как  заполняется впадина оркестра,  как там становится все
теснее,   толкотнее;   слушать,  как  музыканты  настраивают  инструменты,
наигрывают  вразнобой,  репетируют  напоследок каждый  что-то  свое,  а  в
звучной  дисгармонии выделяются медные  голоса  труб,  флейта,  английский
рожок...
     Зал погружается в темноту,  и лампочки в оркестре светят ярче.  Через
подсвеченный  оркестр  пробирается  дирижер,  музыканты  приветствуют  его
постукиванием смычков по  пюпитрам.  Он торопливо кивает и,  перед тем как
подняться на возвышение, здоровается с первой скрипкой.
     Едва  дирижер  появляется  за  пультом,  раздаются  аплодисменты.  Он
поворачивается к залу и озабоченно раскланивается.  Этьену из шестого ряда
виден его безукоризненный пробор; волосы приглажены и блестят.
     Но вот дирижер подымает свою державную,  магическую палочку,  касаясь
кончика ее пальцами левой руки, словно одной рукой не удержать...
     Только что  он в первый раз взмахнул палочкой,  а Этьен уже всецело в
его власти.  В памяти оживают полузабытые строчки:  уже  померкла  ясность
взора,  и  скрипка  под смычок легла,  и злая воля дирижера по арфам ветер
пронесла...  Чьи стихи?  И почему -  злая  воля?  Скорее  -  добрая  воля.
Все-таки:  чьи строчки?  Спросить в антракте у Ингрид?  Бессмысленно.  Она
подолгу декламирует Гейне и Рильке, но в русской поэзии - ни бум-бум...
     Этьен заметил  вокруг  себя  несколько лиц,  примелькавшихся с начала
сезона.  Боязливо скосил  глаза  влево  и  увидел  перекормленную  белесую
девицу; она, как обычно, сидит через два кресла от него в пятом ряду. Стал
ждать,  когда девица начнет  шуршать  программкой  или  примется  за  свои
конфеты,  упакованные в хрустящие бумажки,  а сверх того еще и в фольгу, -
черт бы побрал  эту  завертку,  эту  конфету  и  эту  девицу  фламандского
обличья!   Справа   сидит   старушенция  с  глазами  на  мокром  месте;  в
чувствительных сценах  она  начинает  подозрительно  хлюпать  носом.  А  с
симпатичным   старичком,   по-видимому   из   бывших  певцов,  Этьен  даже
раскланивается.  Старичок слушает самозабвенно и страдает от  одиночества.
После   верхней   ноты,   виртуозно   взятой  певцом,  старичок  безмолвно
повертывается к Этьену, и тот понимающе кивает.
     Этьен сидит,  сложив руки на груди, и, когда ему невтерпеж поделиться
своими восторгами,  тоже находит безмолвное понимание у этого симпатичного
старичка.
     Этьен очень любит "Бал-маскарад",  но недоволен певцом,  который поет
партию графа Ричарда Варвика.  Может,  потому так раздражал посредственный
тенор, что пел в компании с выдающимися артистами и недавно Этьен слышал в
этой партии самого Беньямино Джильи?
     В  первом  антракте  Этьен  признался Ингрид,  что  уже  примирился с
тенором,  нет худа без добра,  он внимательнее, чем обычно, вслушивается в
оркестр, а дирижирует сегодня знаменитый Серафин.
     Чем  пленяет дирижер?  Прежде всего тем,  что  сам  восхищен музыкой.
Плавные  движения рук,  мелодия струится с  кончиков длинных пальцев.  При
пьяниссимо он гасит звук ладонью -  "Тише,  тише,  умоляю вас,  тише!" - и
прикладывает пальцы к губам,  словно говорит кому-то в оркестре:  "Об этом
ни  гугу".  При  любовных объяснениях графа  и  Амелии  медные инструменты
безмолвствуют,  а когда звучит воинственная тема заговора -  нечего делать
арфам и  скрипкам.  В  эти  мгновенья дирижер протыкает,  разрезает воздух
своей палочкой, он изо всех сил сжимает воздух в кулак, будто воздух такой
упругий,  что  с  трудом  поддается сжатию.  Движения его  рук  становятся
неестественно угловатыми -  как бы не домахался до вывиха в локтях.  Копна
растрепанных волос,  -  от  прически не  осталось и  следа.  Он  торопливо
листает страницы,  не заглядывая в партитуру,  оркестр мчится все быстрее,
увлекая за собой слушателей и самого маэстро.
     Обычно  в  первом  антракте  Ингрид  брала  свою  папку  с  нотами  и
отправлялась в курительную,  а Этьен сидел в опустевшем, притихшем партере
и делал записи в блокноте.
     Однако сегодня сосед Ингрид был неузнаваем, будто его подменили.
     Сегодня, вопреки обычаю, он в курительную Ингрид не отпустил, а повел
в буфет, угостил кофе с тортом, купил коробку ее любимого шоколада "Линдт"
с горчинкой и вообще был необычно любезен и внимателен.
     - У меня медвежий аппетит к горькому шоколаду...
     - Русские  говорят -  не  медвежий,  а  волчий  аппетит,  -  поправил
по-немецки Этьен.
     - Но аппетит,  несмотря на ошибку, у меня не пропал! - упрямо сказала
Ингрид.
     Она поглядывала на  своего новоявленного кавалера и  только удивленно
подымала брови, а он делал вид, что не замечает ее тревожного недоумения.
     Большую  часть  первого  антракта  он  прилежно  фланировал с  рослой
фрейлейн по фойе.  Дождь прекратился, видимо, собирался с новыми силами, и
зрители заполнили балкон над театральным подъездом.
     Сегодня для  горожан погода лишь неприятная,  скверная,  а для Этьена
она оказалась еще  и  нелетной.  Про  густую  облачность  летчики  говорят
"молоко". Но сегодня он хлебал "сгущенное молоко". Краснея, вылез он после
неудачной  посадки  из  кабины  "летающей  стрекозы".  Пришлось  выслушать
длинное  нравоучение  инструктора  Лионелло,  который при этом раздраженно
похлопывал себя по кожаным брюкам перчатками с раструбами.
     "С  воздушного корабля -  на  "Бал-маскарад",  -  усмехнулся про себя
Этьен.  Но ему так хотелось побывать сегодня в опере! На днях он уезжает в
Германию и может там задержаться недели на две.  Когда-то он еще выберется
в "Ла-Скала"?
     Этьен и  фрейлейн  Ингрид тоже постояли на балконе,  подышали влажным
воздухом,  покурили.  Совсем близко от балкона,  сразу же  за  трамвайными
рельсами,  идущими вдоль фасада театра, стоит бронзовый Леонардо да Винчи.
На пьедестале указано только его имя, и в этой всенародной фамильярности -
дань гению.  Леонардо стоит, обратившись лицом к балкону, будто общается с
публикой, а фонари высвечивают его фигуру.
     Света фонарей   не   хватает  на  всю  площадь,  но  Этьен  отчетливо
представляет себе каждый из домов,  обступивших ее.  Лишь в  этой  стороне
площади  звучит  музыка,  а  с  трех других сторон - в здании Итальянского
коммерческого банка,  в бухгалтерии муниципалитета и в  каком-то  обществе
взаимного  кредита  -  дни  напролет считают,  вертят ручки арифмометров и
выводят дебет-кредит...
     - Даже на  вас,  герр Кертнер,  музыка действует благотворительно,  -
донесся будто издалека голос Ингрид;  она упрямо практиковалась в  русской
речи, когда рядом никого не было.
     - Благотворно, - поправил ее Этьен вполголоса и продолжал по-немецки:
- Гм, всего одна коробка шоколада - и вы уже делаете мне комплименты.
     - Не говорите гадостей. Только плохие люди равнодушны к музыке.
     - А как тогда быть с Сальери?
     - "Моцарт и  Сальери"?  -  Ингрид осмотрелась и  полушепотом спросила
по-русски:  -  Разве это не есть легенда?  Я думала, одна из сказок вашего
Пушкина.  Как там сказано?  Идет направо -  заводит песенку, идет налево -
говорит сказку...
     Никто сейчас не мог их подслушать, и все-таки Этьен считал упражнения
Ингрид неуместными. Сам он сказал по-немецки:
     - А  может,  "Моцарт и Сальери" не легенда,  а быль?  Может,  Сальери
отравил Моцарта? Из черной зависти...
     Этьен вглядывался  в  темные  очертания  площади перед "Ла Скала",  а
виделась ему в тот момент старая Вена;  по соседству с  костелом  иезуитов
стоит здание музыкальной школы,  где юный Шуберт обучался под руководством
Сальери.  Не  по  тем  ли  кривоколенным  переулкам  двигалась  похоронная
процессия от собора Святого Стефана, когда хоронили Моцарта?..
     Этьену  не  удалось  задержаться  мыслями  в  старой  Вене  -  Ингрид
продолжала разглагольствовать.  Она  убеждена:  многие  сегодня  уйдут  из
театра  облагороженными,   музыка  сделает  их   более  умными,   чуткими,
счастливыми, чем они были еще вчера.
     - Счастливее -  могу согласиться.  А  вот умнее...  Боюсь,  мы с вами
этого правила не подтверждаем.
     - Бойтесь,  пожалуйста,  только за себя,  герр Кертнер.  Что касается
меня, то я, - и добавила по-русски, - сегодня поумничала...
     - Поумнела, - шепнул ей в ухо Этьен, не наклоняясь: оба одного роста.
     - Простите, поумнела. Мне жаль тех, кто не есть любитель музыки. Кому
косолапый Михель Топтыгин - как это говорят русские? - сел на ухо.
     - Наступил на ухо, - совсем тихо уточнил Этьен.
     - Простите,  наступил, - Ингрид потерла себе ухо так, как это делают,
боясь его обморозить.
     Второй  акт  принес триумф знаменитому баритону,  исполнявшему партию
Ренато.  Да,  Титто  Гобби  умеет  долго держать дыхание на  верхней ноте,
вызывая сердцебиение всех  шести ярусов.  Да,  он  умеет петь  с  любовным
оттенком  в  голосе,  то,  что  у  итальянских любителей оперы  называется
"аморозо".  Каждая его  ария  или  ария  Джины  Чилья,  исполнявшей партию
Амелии, заканчивалась неминуемой овацией.
     Ладонью,  поднятой над  затылком,  дирижер  отгораживался от  овации,
готовой  вот-вот  сорваться,  защищал  заключительные аккорды  оркестра от
криков "браво, брависсимо".
     А  конфетная бумажка отвратительно шуршит.  Ну  сколько можно  с  ней
возиться? Да разверни, наконец, свою конфету, чертова кикимора!
     Во  втором антракте певцы  вновь выходили на  авансцену,  и  красавец
Ренато с  заученной грацией раскланивался,  принимал цветы,  делился ими с
Амелией и  графом,  показывал великодушным жестом  на  маэстро и  на  весь
оркестр.
     Ингрид ушла в курительную,  а Этьен остался в опустевшем партере.  Он
держал  в  руке  блокнот,  сосредоточенно писал,  и  антракт показался ему
удивительно коротким.
     В  третьем,  последнем антракте  к  Этьену  вернулась общительность и
галантность.  Они  снова  фланировали по  фойе,  добровольно подчинив себя
круговороту фраков,  черных костюмов, вечерних платьев - обнаженные плечи,
обнаженные   спины.   Блистающее  изящество,   а   рядом   -   безвкусица,
путешествующая без виз.  Чем богаче безвкусная женщина,  тем у  нее больше
возможностей  поразить   всех   отсутствием  вкуса;   на   нее   удивленно
оглядываются, а она уверена, что ею любуются.
     Кертнер раскланялся с каким-то важным толстяком.
     - Кто это? - спросила Ингрид.
     - В  кармане у  этого  толстяка все  мое  состояние...  Вице-директор
миланского "Банко Санто Спирито".
     - С внучкой?
     - С женой. Она любит есть конфеты под музыку.
     Кертнер поклонился еще одному важному синьору с бакенбардами.
     - Удивительно похож на императора Франца-Иосифа, - сказала Ингрид.
     - Это ему даже по