а двинулась.  На  обочине дороги  остался лежать  труп
татарина.
     Дорога  под  уклон,   справа  подножие  горы.  Вдоль  дороги  тянется
железнодорожная колея,  она  берет  начало у  штольни.  Первые метры колеи
ржавые, там рельсы не знают прикосновения колес.
     Извилистая  дорога  то  отступает  от  горы,  то  придвигается к  ней
вплотную. Уже миновали железнодорожный переезд со знаком "X" на шлагбауме.
Путь  лежит  на  станцию,  колонне предстоит пройти через  городок.  Серый
предутренний час,  окна  и  двери домов закрыты.  Прошагали мимо гостиницы
"При почте".  Мамедов знает, что в первом этаже гостиницы обедают эсэсовцы
из лагеря.  Оба увидели вывеску "Ресторан",  оба не могли оторвать глаз от
пивной кружки с пеной, льющейся за край вывески.
     Прошли совсем близко от евангелической кирхи св.  Иосифа. Когда ветер
дует от  городка Эбензее,  лагерники слышат в  праздничные дни  благовест.
Может, не здесь звонит колокол, а в костеле, на другом краю городка?
     Когда ветер дует со стороны лагеря,  жители в городке закрывают окна,
чтобы уберечься от зловонного дыма, вырванного ветром из трубы крематория.
     Этьен может считать,  что ему повезло,  невероятно повезло: в Эбензее
его не направили в штайнбрух,  а определили в команду, которая разгружает,
сортирует картошку на станции. Сытная работа! Можно вдоволь погрызть сырой
картошки.  Первую картофелину жадно грызли вместе с кожурой, так что песок
хрустел на зубах. Следующие картофелины уже очищали зубами, ногтями.
     Конечно,  это не было слепым везением.  Писарь Драгомир Барта перевел
узника R-133042 на  разгрузку и  сортировку картошки,  выполнив тем  самым
специальное задание.  Подпольный центр с помощью преданных людей добивался
перевода ослабевших на более легкую работу,  а кое-кого подкармливали. Тем
более  это  относилось к  "офицеру из  Мелька" -  так  называли Старостина
французы и, в частности, один из вожаков интернационального подполья - Жан
Лаффит.  Он быстро установил контакт с французами,  прибывшими 14 апреля в
одном эшелоне со Старостиным.
     Старостин  в   первый  же   день  встретился  с   Костиным,   военным
руководителем  русских.   Тот  выделялся  и   высоким  ростом,   и   своим
непреклонным  мужеством,  командирской волей,  умной  дальновидностью.  От
самого  Костина  он  узнал,  что  настоящая  его  фамилия  Соколов,  зовут
Владимиром Сергеевичем, сибиряк. Старостин был счастлив найти в подпольном
центре Эбензее такого надежного соратника.
     Кто-то пришел за Старостиным в  блок ј  15,  вызвал,  он ушел,  долго
пропадал,  вернулся  поздно  ночью,  тихонько забрался на  нары  и,  когда
заметил, что Мамедов не спит, зашептал:
     - Ты не спишь?
     - Нет.
     - Ох, Сергей, - Старостин начал сильно трясти Мамедова, тот удивился,
откуда у товарища сила в руках, - скоро мы будем с тобой дома!
     - Кто сказал?
     - Совинформбюро. Всю Венгрию уже освободили.
     Вчера  узники,  бредущие  на  поводке,  тоже  работали  на  разгрузке
картошки,  и  все досыта ее  погрызли.  Почти каждый умудрился принести по
нескольку картофелин товарищам.  Вчера  дорога была  сухая,  шли  босиком,
несли в свободной руке деревянные колодки.  Если болят ноги, колодки лучше
не  надевать,  даже  когда  бредешь  по  каменистой дороге.  Старостин нес
колодки,  которыми снабдил его сапожник Анри Кох.  Благородная личность! В
свои шестьдесят четыре года папаша Анри помогает подпольщикам,  как только
может.  Он уже не раз отдавал свою обувь разутым: "У меня работа сидячая".
Сломанных колодок никто не бросал.  Не сдашь их блоковому - не получишь ни
пайка, ни целых колодок.
     Вчера было  теплое,  погожее утро,  не верилось,  что только середина
апреля.  Но и вчера вряд  ли  кто  из  бредущих  любовался  величественной
панорамой гор,  весенним пейзажем. Когда шли лесом, кандальный звон не мог
заглушить щебетанья и пения птиц.  Шагавший впереди Боярский вспомнил  про
умельца  из  блока ј 6,  который расставлял хитрые капканы,  ловил щеглов,
трясогузок, соловьев, нанизывал их на острый прут и жарил на костерке, как
шашлык  на  шампуре.  Однажды  птицелов  поймал  лису,  но  она была такая
тщедушная,  будто голодала заодно с охотниками.  Может,  здесь, в Австрии,
все лисы такие мелкие?  Только по хвосту и узнаешь... А недавно лагерь был
взбудоражен тем,  что из лесу  к  самой  колючей  изгороди  вышла  косуля.
Подчасок на вышке бросился к пулемету,  но часовой прикрикнул на него и не
позволил стрелять в косулю.
     Когда дорога шла лугом,  узники затеяли разговор о  съедобных травах.
Кто-то,  кажется Донцов,  с  большим знанием дела принялся их перечислять.
Еще  мальчонкой он  гонял тощую скотину на  поля  за  подножным кормом,  а
заодно бродил в  поисках этих трав.  Может,  они  растут только в  средней
полосе России? Или здесь съедобные травы уже все съедены?
     Этьен прислушивался к этим разговорам и поймал себя на том, что и сам
он,  живя  впроголодь,  стал  совсем  иначе  воспринимать  окружающий  его
животный и растительный мир;  весь этот мир отныне делился на две половины
- съедобную и несъедобную.
     Уже  несколько дней  Этьен  внимательно следил  за  снежной  заплатой
вычурной формы во  впадине между двумя хвойными лесочками.  Как высоко они
над уровнем моря? По мере потепления съеживалась белая заплата между ними.
Белые  шапки  на  вершинах  гор  становились все  меньше,  и  линия  снега
отступала от долины вверх. Этьен видел валуны, усеявшие крутой склон горы,
поросший елями.  Казалось, не ели выросли между валунами, а кто-то накидал
валуны в густой лес...
     Вчера  солнышко  грело  им  спины.  Крыши  домов,  мимо  которых  они
проходили,  бурно высыхали,  над черепицей подымался парок. Ах, если бы их
лагерь находился под защитой гор на  северной стороне долины,  если бы  их
бараки не  оставались так долго в  морозной тени!  А  то  солнце уже давно
освещает склоны  гор  на  севере  долины,  а  лагерь  по-прежнему в  тени,
апрельскому солнцу не под силу раньше десяти утра перевалить через высокий
хребет,  закрывающий лагерь с  юга.  А  есть  горные склоны,  куда  солнце
заглядывает мимолетно,  - вот так же отблеск солнца недолго лежал когда-то
на полу камеры в "Реджина чели"...


                                   129

     Сегодня,  когда колонна вышла из  ворот лагеря,  над  долиной стлался
промозглый туман.
     Едва  узники успели пройти через  городок,  припустил дождь,  да  еще
холодный.  Они шлепали босиком по лужам и все поглядывали на низкое небо -
надолго ли такой душ? И ветер пронизывает до костей.
     Быстрее всего намокают плечи. Проклятая лагерная одежда вбирает воду,
как губка. Мучительный холодный компресс! Что толку, если воротник поднят?
С него все равно стекает холодная вода.  Что толку, если руку ты засунул в
карман? Карман мокрый, и рука мокрая.
     Мало надежды,  что вскоре распогодится. Тучи низко висят над долиной,
гребни гор смутно угадываются,  а хвойный частокол на горе Спящая Гречанка
и  вовсе не  виден.  Дождь не унимался,  а  когда они подошли к  пакгаузу,
превратился в  ливень.  Конвоиры  с  собаками  спрятались под  навесом,  а
думпкары стояли под открытым небом,  и картошку полоскал дождь. Обидно, не
смогут обсохнуть, пока будут работать на станции.
     - Русские не боятся дождя!  -  весело сказал долговязый конвоир, стоя
под навесом.
     Конвоир был в  плащ-палатке с капюшоном,  и поверх нее висел автомат,
блестевший так, будто был отлакирован или смазан жиром.
     - А   русские  вообще  ничего  не  боятся,   -   отозвался  Старостин
по-немецки.  -  Не  боятся ни воды,  -  и  добавил,  кивнув подбородком на
автомат: - ни огня.
     Долговязый что-то сказал своему низенькому товарищу.  Этьен расслышал
слова "фойер", "крематориум", и оба захихикали, а потом долговязый сказал:
     - Для таких русских,  которые не  боятся ни воды,  ни огня,  есть еще
виселица.
     - Никого нельзя повесить выше виселицы! - с вызовом сказал Старостин.
     - Слабое утешение для того,  кто уже висит.  И твоя русская пословица
ему не поможет.
     - Это  не  русская пословица,  это -  Фридрих Шиллер.  Пьеса "Заговор
Фиеско". А говорит тот самый мавр, который сделал свое дело...
     - Где ты так хорошо научился говорить по-немецки?
     - О,  это было очень давно.  У меня тогда тоже был макинтош, и я имел
право переждать сильный дождь под крышей.
     Конвойные перебросились несколькими словами,  после чего  последовала
неожиданная команда:  прекратить работу,  спрятаться под навесом и  смирно
стоять.
     Долговязый поманил к  себе пальцем образованного русского.  Потом они
стояли рядом  и  вели  разговор на  литературные темы.  Немец с  интересом
слушал  про  Шиллера,  про  романтическую школу  "Штурм унд  дранг",  а  у
русского при этом был вид профессора:  с  таким достоинством он держался и
такой эрудицией блистал.
     Дождь  поутих.  Картофель  рассортировали  и  выгрузили.  Продрогших,
промокших до нитки лагерников снова нанизывали на длинный мокрый канат,  и
все зашлепали по лужам обратно в лагерь.
     - Яков  Никитич,  что  тебе  дала  такая длинная беседа с  немцем?  -
спросил Мамедов,  шагая со своим соседом не в  ногу,  чтобы легче волочить
кандалы и чтобы они не так звенели при ходьбе.
     - Пока мы рассуждали о немецкой литературе, о ее романтической школе,
наши товарищи отдохнули,  слегка обсушились. А немец подарил три сигареты.
Только бы не промокли.
     - Так ты ж не куришь.
     - Были бы сигареты,  курильщики найдутся. Один, кажется, уже нашелся.
- Старостин засмеялся и протянул сигарету.
     Колонна возвращалась в лагерь,  когда городок еще не спал.  Они брели
по  самому краю  Траумкирхенштрассе,  потому что  по  этой изогнутой улице
мчались машины и  ходить нужно было  с  оглядкой.  Как  на  жителей другой
планеты смотрели лагерники на горожан, которые им встречались.
     У  Этьена окоченели плечи и  сильно болело под лопатками,  не повезло
ему с сегодняшней прогулкой на станцию.
     Хотя он  научился согласно шагать с  Мамедовым не в  ногу,  ходить на
поводке по скользкой дороге очень утомительно.  Вот если бы на запястьях и
на щиколотках было побольше мяса!  А то кажется, железо сквозь тонкую кожу
трет кости.
     Он не может сказать про себя,  что худеет,  худеть уже невозможно, но
он  продолжает терять  в  весе.  Сколько же  он  теперь  весит  -  45,  40
килограммов или еще меньше?  Интересно,  кости тоже делаются легче, тоньше
или все это за счет мышц и сухожилий?
     Никогда еще  одышка не  мучила Старостина так  сильно,  как  сегодня.
Потому,  может быть, что обратная дорога идет в гору? Но вот же Мамедову и
тем, кто шагает рядом, подъем вовсе не кажется крутым!
     Старостин  шел  с  трудом,   сдерживая  кашель.   Мамедов  озабоченно
посмотрел на  напарника -  какой  болезненный румянец на  щеках!  При  его
плачевном здоровье, при больных легких... Каждая лужа, в которую он ступал
ногами в разбитых колодках, становилась все холодней и холодней...
     Он  так измучился,  что с  трудом волочил даже свой взгляд,  и  видел
только лужи под  ногами.  Он  мечтал об  одном -  дойти,  дойти,  дойти до
лагерных ворот - и очень отчетливо представлял их себе. Высоченные ворота,
обшитые  с  обеих  сторон  досками,   связаны  железным  ободом,  склепаны
фигурными скобами,  а наверху вписаны в полукруглую арку.  Слева над аркой
при входе в лагерь торчит узкая железная труба - это лагерная сирена.
     Никогда раньше не  поверил бы,  что  будет с  вожделением и  надеждой
думать о воротах,  ведущих за проволоку, туда, где палачествует лагерфюрер
Антон Ганц со своими помощниками.
     Назавтра Мамедов  брел  на  станцию  в  паре  с  другим  заключенным.
Старостин не  мог спуститься с  нар.  Он то метался в  жару,  то дрожал от
озноба и надсадно кашлял.
     О  болезни заключенного R-133042  не  доложили,  но  и  на  работу не
выписали; помог писарь Дементьев.
     Вчера  Мамедов  подкормил  Старостина картошкой,  которую  утащил  на
станции и умудрился испечь. И очень разозлился, когда узнал, что Старостин
поделился с кем-то его подарком.
     - Загармар!   -   прошептал  Мамедов  на  ухо  больному.   -  Ругаюсь
по-азербайджански.  Загармар - яд змеи. Тебе приносят еду, как больному, а
ты угощаешь всех соседей.
     Трое суток   Старостин  не  вставал.  На  этот  раз,  вопреки  своему
обыкновению,  он  признался  Мамедову,  и  своим  приятелям-итальянцам,  и
Шаповалову,   и  Пивовару,  и  Барте,  который  пришел  его  проведать,  и
переводчику  Мацановичу,  что  чувствует   себя   скверно.   Товарищи   из
подпольного центра переправляли ему хлеб и баланду сверх рациона,  а Барте
удалось  даже  достать  сульфидин  в  аптеке   для   эсэсовцев   -   новое
чудодейственное лекарство, которое спасает при воспалении легких.
     Какая обидная неудача! Спасли Старостина от каменоломни, направили на
легкую работу, а она привела за собой беду.
     Каждый раз,  когда  Старостина мучил надрывный кашель,  он  сплевывал
кровь. Этого не должны заметить чужие, недружелюбные глаза. Мамедов достал
Старостину старую чистую тряпку. Он прикладывает ее к губам, пытаясь унять
кашель.  Он страдал и оттого,  что болел,  и оттого,  что понимал -  может
заразить соседей по нарам,  того же Мамедова.  Он уже давно не пользовался
чужой  ложкой,  чужим  котелком.  Он  помнил:  фашисты нарочно оставляли в
бараках больных с  открытой формой туберкулеза,  чтобы  те  заражали своих
соседей.  Да, для дырявых легких не могли пройти бесследно те дни, которые
он проработал в  каменоломне Маутхаузена или в  Мельке,  в тоннеле,  когда
рядом  бурили,  а  в  воздухе  висела  злокачественная каменоломная  пыль.
Мамедов знал, может заразиться, но никогда не показывал, что боится этого,
накрывал Старостина своим одеялом и грел его своей спиной.
     "Пожалуй,  я  сам  виноват,  что  сразу не  вошел в  полное доверие к
Старостину,  -  размышлял Мамедов, лежа на нарах, - не нужно было играть с
ним    в    жмурки,    называть   себя   интендантом.    Он    при   своей
сверхпроницательности почуял неправду.  У  меня не было оснований скрывать
от него что-нибудь..."
     Глубокой ночью,  когда все в бараке спали,  Мамедов повернул к соседу
лицо и зашептал ему в ухо:
     - Верно ты сказал тогда, в Маутхаузене. Давно пришло время знать друг
о друге больше. Хочу, чтобы ты тоже был в курсе дела... Нюх у тебя тонкий.
Никакой я не интендант,  а работал в Особом отделе корпуса.  И фамилия моя
подложная.  Имя тоже взято напрокат.  Если по совести,  то я  -  Айрапетов
Грант Григорьевич. А по званию майор.
     - Отвернись от моего кашля и спи. До подъема осталось четыре часа, не
больше.  Скоро мой знакомый петух-эсэсовец подаст голос. У них в курятнике
подъем еще раньше, чем у нас.


                                   130

     Темнота быстро  сгущалась и  вскоре поглотила лагерь.  Вдоль  колючей
ограды светились синие лампочки и  горели прожекторы над  воротами.  Самый
мощный прожектор стоял на  караульной вышке,  высоко на горе,  и  время от
времени обшаривал лагерь слепящим, ищущим лучом.
     Полнолуние  оказалось   вовсе   некстати.   Следовало   собраться  на
первомайский вечер и  провести его  быстро.  А  разойтись по  своим блокам
самое позднее в 9 часов 40 минут вечера.  Несколькими минутами позже из-за
гор появится луна, она заливает лагерь таким ярким светом, что эсэсовцы на
несколько часов выключают прожекторы.
     Вечер должен состояться в  блоке ј 15,  где находился Старостин и где
блоковой из  своих,  член ЦК  Испанской компартии.  По решению подпольного
центра каждый блок направил на первомайский вечер делегатов.
     Аппель  вечером 30  апреля  сильно  затянулся,  и  до  появления луны
оставалось немного.
     У  каждого блока  стоял  пикет,  он  следил за  немецкими патрулями и
подсказывал делегатам момент,  когда удобнее выскользнуть из двери;  нужно
использовать каждое мгновение, пока не горит прожектор на вышке.
     В  разных концах лагеря одновременно крадучись пробирались делегаты к
блоку  ј  15.  В  барак  втиснулось больше  ста  гостей.  Русское подполье
представляли  Соколов,  Архипов,  Донцов,  Шаповалов,  Додонов,  Генрихов,
Илларионов. Пивовар стоял в пикете у своего блока.
     Когда  подпольный центр решал,  кому  поручить доклад,  выбор пал  на
Старостина.
     Во-первых, он может сделать доклад на нескольких языках.
     Во-вторых,  он  пользовался авторитетом.  Была в  нем  спокойная сила
духа,  ее питало сознание повседневного и постоянного служения своей идее.
Одухотворенность  и  целеустремленность  рождали  энергию,  действенную  и
необыкновенно заразительную. В круг влияния Старостина попадали почти все,
кто с ним соприкасался.
     Будто,  при всеобщем бесправии узников,  у  него в лагере были особые
права.  Людям слабым рядом с  ним  было не  так  страшно,  потому что  ему
верили.
     Он умел терпеть, обладал достаточным мужеством, чтобы страдать, но не
умел при этом вести себя покорно.  Лишь бы  не  разлучиться с  собственной
душой,  не утратить вкуса к свободе и борьбе!  Пусть нас пытают унижением,
мы спасемся надеждой,  ненавистью к палачам и юмором,  да, да, юмором... И
чем  больше  душевных  сил  отдавал  Старостин  товарищам по  лагерю,  тем
становился богаче, бодрее.
     Он обладал мягкой властью -  мог разнять ослепленных злобой драчунов,
умел  пробудить  совесть  в  заскорузлой душе,  заставлял подчиняться себе
самых строптивых.
     Но  даже  когда  он  ощущал  свое  явное  превосходство над  другими,
Старостин ничем это превосходство не  выказывал,  наоборот,  даже скрывал.
Пусть тот,  кто с ним спорит, чувствует себя равным, пусть его не угнетает
чужая эрудиция. Авторитет рождается еще и потому, что человек не подавляет
никого своим авторитетом.
     В-третьих, он умело держался в тени, и в нем не подозревали одного из
вожаков подполья; сказывался опыт конспиратора.
     В-четвертых,  он  хорошо информирован о  последних событиях,  он  был
одним из немногих,  кто последние вечера тайно приходил к  Конраду Вегнеру
(Куно)  и  вместе  с  Мацановичем,   Лаффитом,  Бартой,  Соколовым  слушал
радиопередачи.
     Склад обмундирования и лагерной одежды, при котором одиноко жил Куно,
стоял в  стороне от бараков.  Когда-то Вегнер был левым социал-демократом,
ему нашили на  куртку красный винкель,  но  он сидел уже тринадцатый год и
давно потерял политическое лицо. Он стал равнодушным ко всему, но при этом
казался  порядочным человеком и  дружелюбно относился к  подпольщикам.  Он
уважал тех,  кто сохранил силы для борьбы,  а сам признавался,  что у него
таких сил нет и  уже не  будет:  "Я  -  человек без будущего.  Я  научился
дорожить настоящим,  какое бы оно ни было убогое.  Я извлекаю жалкие крохи
из  каждого божьего дня,  до которого мне удается дожить".  Он доставал на
черном рынке спиртные напитки,  пил  сам  и  был  собутыльником эсэсовцев.
Совместные попойки позволяли Куно держаться независимее других.
     Кроме немецких старост Магнуса и Лоренца,  Куно - третий заключенный,
кто в лагере на исключительном положении. Его выпускали за ворота лагеря.
     Но  так ли уж далек от политики человек,  у  кого в  комнате работает
радиоприемник,  у  кого  собираются подпольные слушатели?  Можно  было  не
опасаться, что Куно предаст, его казнили бы вместе с гостями.
     Чаще всего слушали на разных языках передачи из Лондона.  Ну, а когда
садились аккумуляторы и  никакой  станции кроме  немецкой,  поймать нельзя
было,  все поневоле слушали дикторов из ведомства Геббельса.  20 апреля, в
день   рождения  Гитлера,   услышали  обрывок  истерической  речи   самого
Геббельса.  "Война  идет  к  концу!..  Противоестественная коалиция  между
плутократией и  большевизмом разваливается...  Фюрер  -  храбрейшее сердце
Германии".   В   тот  день  русские  войска  стремительно  приближались  к
пригородам Берлина,  союзники