Скарбек принялся рассказывать подробную историю о том,  как в Америке
у него когда-то пропала посылка с образцами товаров.  Он понял,  что имеет
дело с  одним нечестным человеком,  знал,  кто этот жулик,  все улики были
налицо. И все-таки в суд не подал, не хотел оказаться в суде даже истцом.
     Выслушать столь подробный рассказ при  таком знании немецкого,  как у
Скарбека, - нелегкая задача.
     - Выражаю  сочувствие по  поводу  той  посылки  с  образцами товаров.
Полагаю,  что у нас,  в Австрии,  этого не случилось бы,  -  сказал доктор
Штрауб язвительно.  -  И  все-таки не могу вернуть паспорт,  пока не будет
выяснено,  кто поставил фальшивую визу. Поэтому возвращайтесь в райзебюро,
- он подал знак агенту, - выясните все до конца.
     Пока ждали приема и  беседовали с доктором юриспруденции,  таксомотор
стоял у подъезда.
     По  дороге Некто доверительно сообщил Скарбеку,  что на  августовской
визе  стоит  подпись  бывшего сотрудника германского консульства,  некоего
Гофмана.  А сейчас Гофман снова в Вене, он приехал сюда уже как инспектор.
Проверял паспорта,  присланные на  визу,  и  заявил,  что  его  подпись на
паспорте Скарбека поддельная.
     - Боюсь, тут действовал какой-то опытный жулик и вам сразу не удастся
его поймать,  -  сказал Скарбек.  -  Боюсь,  мы сегодня не уедем. Я должен
сообщить обо всем жене.
     Некто  разрешил  позвонить  в  отель,   но  попросил  вести  разговор
по-немецки.  Скарбек,  войдя  в  будку телефона-автомата,  нарочно оставил
дверь открытой, чтобы Некто слышал разговор.
     Анка сразу поняла,  что Скарбек говорит при свидетеле, и затараторила
без умолку: так легче будет выявить все, что нужно.
     - Прошу  не  волноваться,  -  уговаривал Скарбек на  ломаном немецком
языке.  - Понимаешь, какой-то жулик испачкал мне паспорт... Нет, в прошлый
раз...  Какая ты непонятливая!..  Да, в августе. Ну, когда мы жили в отеле
"Виндзор"...  Почему?  Если бы  ты  терпеливо слушала...  В  том же  самом
райзебюро...  "Вагон ли"... Кто же так шутит? Нет, нет, нет... пожалуйста,
не спорь! Не шутник, а жулик!
     Вот  все,  что удалось сказать Скарбеку.  Он  больше слушал,  что ему
говорила Анка,  он изображал дело так, будто ему с трудом удается вставить
словечко-другое в раздраженную речь жены.
     А  когда  Скарбек положил трубку и  отошел с  Некто  от  переговорной
будки, он мягко усмехнулся:
     - Между прочим, у китайцев болтливость жены - одно из семи оснований,
достаточных для развода.


                                    38

     Ни  одна  живая душа,  кроме Этьена,  не  знала,  какие испытания уже
выдержала нежная дружба и любовь Зигмунта и Анки. Впервые они увидели друг
друга в тюремном дворе,  в Варшавской цитадели.  Оба помнят мрачное здание
на Даниловичской улице в Варшаве,  около старой городской ратуши, напротив
оперного театра.  Там помещалась дефензива,  или "дефа",  или "двуйка",  а
сотрудников сыскной  полиции при  Пилсудском называли "двуйкажами".  После
очередной облавы на  коммунистов Зигмунт и  Анка подверглись там  жестоким
допросам под  присмотром очень образованного полковника Погожельского.  Он
даже  читал  Ленина  и   в  перерыве  между  допросами  любил  вступать  с
арестованными в  политические дискуссии.  Это по его приказу молодую Анку,
тогда еще невесту Зигмунта, не один день держали в карцере.
     Скарбеки оказались в  группе  польских коммунистов,  которых  молодая
Советская  Россия  выменяла  на  каких-то  пилсудчиков  и   вожаков  банды
Булак-Балаховича,  Анка с Зигмунтом очутились в Москве,  и вскоре он надел
военную форму.  Позже с  ним познакомился Берзин и  направил его в военную
академию.  Что Скарбека в ту пору больше всего мучило -  он плохо усваивал
математику. Как он старался! И все же никак не мог совладать с квадратными
уравнениями или с  биномом Ньютона.  Он  начал в  академии с  обыкновенных
дробей,  за десять месяцев прошел,  а  вернее сказать,  пробежал весь курс
алгебры,   но   знал  ее   поверхностно  и   никак  не   мог   перейти  из
подготовительной группы на первый курс. Скарбека нервировало, что он и еще
один товарищ, слабо успевающие, занимались отдельно с преподавателем. А на
первом курсе его ждали таинственные интегралы и дефференциалы!
     Скарбек отчаялся и  подал Старику рапорт с  просьбой отчислить его из
академии. "Несмотря на все мои усилия и старания... Я не боюсь трудностей,
но...  Целесообразно ли  продолжать учебу?  Мой  возраст,  а  также слабая
школьная подготовка..."  Старик написал на рапорте строгую резолюцию:  "Не
одобряю.  Такое малодушие не к  лицу и  не к месту.  Пусть еще год учится,
потом  дадим  передышку.  У  нас  в  академиях  многие  с  небольшим общим
образованием. Тем не менее учатся с успехом. 5. 3. 1932. Берзин".
     Но  самое  поразительное,  что,  когда  Скарбек волею  судьбы занялся
коммерческой деятельностью -  сперва в Германии,  затем в Китае и в других
странах,  -  он удивительно ловко,  умело вел все свои денежные расчеты, и
Этьен иногда прибегал к  его  помощи в  самых запутанных финансовых делах.
Этьен вспоминал его двойки по  математике,  а  Скарбек недоуменно разводил
руками и  ничего не мог объяснить.  Вот если бы у  них в  военной академии
была такая учебная дисциплина "конспирация", тут бы Скарбек наверняка стал
отличником.   Как  талантливо  играл  он  роль  процветающего  негоцианта,
болтливого и в чем-то наивного, недалекого дельца!
     Поначалу Скарбек был  смущен ролью,  которую ему предстояло сыграть в
Турине.   Еще   недавно  состоятельный  фабрикант  -   и   вдруг  владелец
провинциальной фотографии на окраине города!  Где-то у  черта на куличках,
или, говоря, по-польски, - где черт желает доброй ночи.
     Нелегко сразу изменить всем привычкам и повадкам богатого человека, а
потому Скарбек выдавал себя  за  разорившегося фабриканта.  Тогда при  нем
могут остаться и гонор, и апломб, и манеры, и лоск.
     Владелец  захудалой  фотографии  вел  себя  с  гордым  достоинством и
уверенностью в  себе,  как привык в  Китае.  Интересно,  что до того,  как
Скарбек "разбогател" он  не  умел разговаривать с  начальством на  равных,
некстати скромничал и не к месту стеснялся.  А китайская "легенда" помогла
ему набраться уверенности.  Старик сказал тогда Скарбеку: "В том, как тебя
оценивают окружающие,  много значит -  за  кого ты  сам  себя выдаешь.  На
человека смотрят так, как он сам себя сумел поставить..."
     Взаимоотношения  Скарбека  с   итальянской  полицией  можно   назвать
отличными,  поскольку никаких взаимоотношений не было и осложнений тоже не
возникало.
     По  существующему порядку,  каждый  раз,  выезжая  из  Италии,  нужно
сдавать вид на жительство пограничным властям,  а возвращаясь,  получать в
квестуре новый вид.  Но так как Скарбек ездил в Третий рейх по самодельным
визам,  сфабрикованным немецкими товарищами в Германии,  он своего вида на
жительство не  менял,  кроме как  под новый год,  что обязательно для всех
иностранцев.
     Правда,  много треволнений принес Скарбеку его  просроченный польский
паспорт,  но  итальянцы об  этом и  не  подозревали.  Перед тем  как  срок
паспорта истек,  Скарбек  выехал  в  Сорренто и  оттуда  послал  письмо  в
польское посольство,  в Рим.  Он сообщил,  что болен, лечится на курорте и
просит продлить паспорт. К письму он приложил чек на тысячу лир для оплаты
телеграфных расходов,  связанных с его просьбой. У Скарбека были основания
желать,  чтобы паспорт не отсылали в  Харбин,  где его выписали и где была
поставлена последняя выездная виза. Он хотел, чтобы все паспортные данные,
включая номер и  дату,  проверяли по  телеграфу.  Все  телеграфные расходы
составили едва пятьдесят лир.  Но  если бы Скарбек не послал в  посольство
такой внушительный чек,  его просьба,  скорее всего, не была бы выполнена.
Всегда нелишне напоминать посольству или  полиции,  что  они  имеют дело с
богатым человеком...
     Скарбек охотно и часто рассказывал,  что у него была фабрика в Китае,
а  когда  там  началась  революционная смута,  он  фабрику  продал,  решил
отдохнуть от крупных дел и  приехал в  Италию.  Он выбрал Италию по совету
берлинского профессора,  чтобы полечить здесь сына.  У  мальчика небольшое
искривление позвоночника,  его  полезно подержать под итальянским солнцем,
ему нужны морские купания. От Турина рукой подать до целебных пляжей.
     Было у  Скарбека  свое  маленькое  увлечение,  которое  помогало  ему
отдыхать  от  перегрузки всякими делами в "Моменто" и за его порогом,  - в
задней комнате при ателье стоял токарный станок по дереву, и Скарбек любил
столярничать.  Он  смастерил два стула,  телефонный столик,  табуретку для
кухни,  сам выточил крокетные шары,  молотки. Мальчику противопоказаны все
игры  с  резкими движениями,  и поэтому Скарбек,  как только обосновался в
Турине, оборудовал во дворе "Моменто" площадку для крокета. Польские гости
увлекались этой игрой.


                                    39

     Джаннину  ошеломило  официальное извещение  из  туринской тюрьмы:  ей
разрешено свидание с  гражданином Паскуале Эспозито.  Она  не  знала,  при
каких обстоятельствах арестован Кертнер,  и  понятия не имела о  том,  что
арестован отчим.  И  она  и  мать были уверены,  что  Паскуале находится в
плавании или еще собирает самолеты на испанском аэродроме.
     Свидание разрешалось воскресное,  а извещение Джаннина увидела только
во вторник вечером, когда вернулась к себе из конторы.
     Паскуале сидел как на иголках и ждал свидания с дочерью.  Ему обещали
свидание в  воскресенье.  Его  привели  в  комнату  свиданий,  посадили на
табуретку.
     Он ждал, ждал, ждал, сидя у решетки, а дочь не пришла.
     - Вы  обещали выпустить ее  из тюрьмы!  -  кричал назавтра Паскуале в
кабинете низенького следователя. - Меня обманули. Какая подлость!
     - Ваша дочь на свободе. Даю честное слово офицера!
     - Значит, ее так мучили, что она не смогла дойти до комнаты свиданий.
Или не  хотела огорчать меня своим видом.  Может,  она стала калекой?  Вы,
только вы виноваты!
     - Ваша дочь совершенно здорова. И отлично выглядит.
     - Почему же она не пришла на свидание?
     Следователь пожал хилыми плечами:
     - Пошлем новую повестку. На будущее воскресенье...
     В  будущее  воскресенье Джаннина  робко  вошла  в  комнату  свиданий.
Комната перегорожена двумя решетками;  они образуют коридор,  по  которому
взад-вперед ходит  надзиратель.  Коридор узкий,  но  достаточно широк  для
того, чтобы руки, протянутые сквозь решетки, не дотянулись одна до другой.
     Впервые в жизни Джаннина переступила порог тюрьмы,  впервые оказалась
в комнате свиданий.
     То  ли  ее  пустили  раньше  времени,  то  ли  с  опозданием приведут
Паскуале?  Пока же  она  сидела на  скамейке,  оглушенная всем,  что здесь
слышала. Она ощущала и свой и чужой страх, ей стало страшно от чужих слез,
криков чужих женщин, кричащих каждая свое и перекрикивающих друг друга.
     - Поклянись мне, что ты не будешь смотреть ни на одного мужчину...
     - Мне так не хочется продавать твой синий костюм...
     - Смотреть на  мужчин?  Как  ты  можешь так  говорить?  Я  ослепла от
слез!..
     - Тогда продай велосипед, продай мандолину. Я должен адвокату...
     Комната без окон.  Под потолком висит яркая лампа без абажура.  Лампа
отбрасывает на стены резкие тени от решеток,  и  потому вся комната -  как
большая клетка.
     Посредине комнаты,  в  узком простенке между двумя стенами-решетками,
висит  большой  портрет Муссолини в  золоченой раме.  Портрет привлекает к
себе  внимание еще  и  потому,  что  непомерно велик  для  комнаты-клетки.
Отсутствующим взглядом смотрит дуче на людей,  разлученных между собой его
режимом,  его  диктатурой.  Джаннине показалось,  что  не  один  тюремщик,
шагающий  по  узкому  коридору,  подслушивает обрывки  разговоров,  цепким
взглядом ощущает арестантов и  их  близких.  Ее не покидало ощущение,  что
тюремщиков в  комнате  двое,  а  шагающий между  решетками только  состоит
подручным у дуче...
     У пожилой женщины истекло время свидания,  надзиратель подталкивал ее
к выходу, а она делалась все сварливее и крикливее:
     - Повесили фальшивые часы!  Не  могло  так  быстро  пройти пятнадцать
минут!  Полгода не  виделись!  Чтоб  тебе самому никогда не  увидеть своих
детей!
     Молодая женщина безмолвно смотрела через две решетки на  любимого.  И
тот не  отрывался от нее взглядом.  Не было бы двух решеток и  свидетелей,
любящие молодые люди,  наверное, устали бы от поцелуев, ласк, объятий. Без
решеток и свидетелей им не наговориться было бы ни за день,  ни за неделю.
Эта пара вела себя на свидании непринужденно. Им не нужно было делать вид,
что  они  не  замечают надзирателя,  тот  на  самом деле  был  им  глубоко
безразличен.
     Джаннина полюбовалась и красивой беременной женщиной. Казалось, той к
лицу беременность, ее украшают большой живот и налитые груди. Все обращали
на  нее  внимание,  а  тюремщики  относились к  беременной с  подчеркнутым
уважением.
     Монотонным  голосом  надзиратель  напоминал  время  от  времени,  что
свидания длятся пятнадцать минут и что запрещены всякие тайные переговоры,
как словесные, так и с помощью жестов.
     И  этого самого надзирателя молодая мать  упросила пустить мальчика в
коридор между решетками.  Мальчик вошел в коридор и бросился к отцу.  Отец
протянул сквозь решетки обе руки,  обнял малыша,  и  тот судорожно,  между
прутьев целовал отца в жесткую щетину.
     "Страшно мальчику смотреть на отца сквозь решетку. Но еще мучительнее
такое  свидание  для  отца  -   не  взять  сына  на  руки,  не  приласкать
по-настоящему..."
     И  Джаннина с  острой жалостью подумала о  Паскуале,  которого сейчас
приведут.  Он  под  следствием,  им  не  разрешат поцеловаться даже  через
решетку, она не маленькая девочка, на такое послабление могут рассчитывать
только дети, когда дежурит сердобольный надзиратель.
     Глядела во все глаза,  поджидая,  когда же появится отчим, и все-таки
не заметила, как он вошел в противоположную дверь за двумя решетками.
     - Я тебя, доченька, ждал еще в прошлое воскресенье...
     - Слишком поздно увидела письмо из  тюрьмы.  Сперва уехала на два дня
домой,  в Турин. А когда вернулась в Милан, ночевала в конторе, на диване.
После обыска был страшный разгром! Убирали дня два подряд...
     А  Паскуале  невпопад  говорил  ей  всякие  нежности,  вглядывался  с
любовью.
     Как мужественно она держалась!  Хорошо,  хоть, палачи не попортили ей
лицо.  Но  куда  же  в  таком  случае нанесены побои?  Сам  видел кровавые
следы...
     Он все не решался спросить, только кривил пересохшие губы.
     А  Джаннина,  пользуясь тем,  что надзиратель отошел в  дальний конец
решетчатого  коридора  и  уселся  там  на  скамейку,  принялась  со  всеми
подробностями рассказывать о невеселых новостях, которые обрушились на нее
дома.
     Отец, конечно,  помнит,  что  в их доме,  на той же лестнице,  этажом
ниже, еще в начале лета поселился вертлявый субъект, контролер трамвайного
парка. Он часто бывал в подпитии, часто стучался к матери, прося в долг то
бутылочку кьянти, то несколько сигарет, то сковородку, то соус "магги" для
пасташютта,  то  горсть  оливок.  Был  он назойлив и неприлично любопытен.
Потом сосед надолго исчез,  а недавно снова объявился.  Постучал в  дверь,
передал  матери  привет  от  Паскуале ("Чтоб я такому негодяю доверил свой
привет?  Ах,  падаль!"), сказал, что работает теперь в Генуе контролером в
портовой  таможне,  часто  встречает  Паскуале на пристани,  при погрузке.
Паскуале просил привезти ему из дому свитер, задули холодные ветры. ("Чтоб
негодяю  продуло  печенки  и  мозг  в  костях!").  Мать  послала  свитер и
шерстяные носки,  а в  придачу  -  сладких  пирожков  ("Чтоб  негодяй  ими
подавился!").
     В тот самый вечер,  когда в Милане был арестован шеф,  у них дома,  в
Турине, устроили обыск. И кто же верховодил во время обыска, покрикивая на
двух чернорубашечников и даже на младшего полицейского офицера?  Тот самый
контролер из трамвайного парка или из портовой таможни,  который жил на их
лестнице, этажом ниже. Только во время обыска мать сообразила: какой же он
трамвайный контролер,  если никто ни разу в трамвае его не видел? ("Я тоже
ездил на  работу трамваем.  Тот негодяй никогда не проверял билетов".)  Он
только носил фуражку трамвайщика,  а его не видели ни в трамвайном депо на
улице Бьелла, ни в депо на улице Трана.
     Как  только Джаннина приехала домой  в  Турин,  ее  вызвали в  тайную
полицию,  вернее сказать,  за  ней прислали полицейский автомобиль.  Самая
большая неожиданность - и в участке торчал их вертлявый сосед. Именно он и
принялся допрашивать.
     Джаннина поклялась головой матери и ранами Иисуса Христа,  что ничего
о работе отчима сказать не может,  и ее в конце концов  отпустили.  Черные
рубашки  в Турине знают,  кто ее жених,  и,  может быть,  это сыграло свою
роль.  Зачем огорчать уважаемую,  богатую  семью?  Старший  их  сын,  брат
Тоскано,  -  заслуженный  участник похода на Рим.  В отеле,  принадлежащем
будущему свекру Джаннины, в каждом номере висит портрет Муссолини.
     А  после  допроса  вертлявый  субъект,  кривляясь и  цинично  хохоча,
протянул Джаннине бумажку.
     - Что это? - спросила Джаннина.
     - Расписка, ее нужно подписать. Вот тебе ручка, а вот держи деньги.
     - Деньги? За что?
     Вертлявый объяснил,  что это компенсация за  ее  белье,  которое было
реквизировано для  нужд  фашистской империи.  Чтобы  придать своим  словам
больший  вес,  Вертлявый  в  черной  рубашке  подобострастно посмотрел  на
портрет дуче, висевший на стене.
     - Но  при  чем тут наша империя?  Разве это шлюха без белья,  которой
нечем прикрыть свой срам?
     - Нам  потребовалось батистовое кружевное белье.  То  самое,  которое
отчим подарил тебе в день ангела.
     - Вы реквизировали белье? Почему же ни я, ни мать не знали?
     Выяснилось, что  Вертлявый  запасся ключом от их квартиры и выкрал из
комода коробку  с  кружевным  бельем.  Наверное,  мать  проговорилась  про
подарок, а он утащил белье, когда матери не было дома.
     Джаннина с возмущением швырнула лиры на стол, а Вертлявый сказал:
     - Напрасно швыряешься,  синьорина.  Ты ведь только невеста, а не жена
богача Тоскано. В конверте, кстати сказать, четыреста пятьдесят лир, вдвое
больше, чем стоят твои прозрачные сорочки. Такие сорочки служат у девиц не
столько  для   того,   чтобы  прикрывать  свои  прелести,   сколько  чтобы
показывать.
     Отчиму  нетрудно вообразить,  с  какой  бранью обрушилась Джаннина на
Вертлявого.   О,   он   еще   ее   не   знает!   Она  выругала  фальшивого
трамвайщика-таможенника последними словами, она и сама не знала, что умеет
ругаться, как уличная девка:
     - Я умоляю бога, чтобы он ослепил тебя. Ты никогда в жизни не увидишь
женских прелестей.  Даже если все мы  начнем носить летние платья на голое
тело и  все платья будут просвечивать...  С  каких это пор у  нас в тайной
полиции  завелись храбрые  кавалеры,  которые залезают под  юбки  невинных
девушек и снимают с них последнее белье!
     Джаннина  долго  бушевала  и  ругательски ругала  Вертлявого,  ругала
темпераментно,  натурально,  но  не  слишком искренне.  Ее не так огорчала
пропажа белья,  тем  более что  за  450 лир можно купить не  полдюжины,  а
дюжину батистовых сорочек. Но после всего, что произошло в конторе, дома и
в тайной полиции,  - чем еще она могла, совсем беззащитная, защитить себя,
кроме как бабьей сварливостью?
     Она  увлеченно,   совсем  по-девчоночьи,  пересказывала  сейчас,  как
отругала Вертлявого, но при этом была недостаточно внимательна к отчиму.
     Как  только  зашла  речь  о  рубашках,  Паскуале подавленно замолчал,
угнетенный смутной тревогой, подступившей к самому сердцу.
     - Ты меня простила?
     - За что, отец?
     - Из-за меня, из-за