носят жизнь!
     - Надо еще прожить эти десять дней,  -  глубоко вздохнул Кертнер,  но
тут же неудержимо рассмеялся.
     Больше ни слова друзья не сказали, молча обнялись, - каждому хотелось
прильнуть к другу всем сердцем,  -  и заплакали, хотя оба стеснялись слез.
Им  обоим  удалось овладеть собой,  только когда они  бойко завели речь  о
каком-то совершенном пустяке.
     Уходя  из   камеры,   Кертнер  впервые  не  сказал  сегодня  соседям:
"Ариведерчи", а радостно воскликнул: "Аддио!" - и спазмы сжали его горло.


                                    88

     Одиночная камера, где Кертнеру предстояло провести в строгой изоляции
последние десять дней - на втором этаже.
     Обычно, войдя в камеру, заключенный сразу спешит к окну, - ну-ка, что
мне будет видно отсюда в ближайшие месяцы, а может быть, годы?
     Но  Этьен был  сейчас равнодушен к  виду из  окна,  он  устало сел на
койку.
     Если быть чистосердечным и совсем искренним - Этьен даже доволен, что
напоследок очутился в одиночке.
     Хорошо,  что  его  отселили  из  общей  камеры:  предчувствие близкой
свободы  требует  одиночества.  Было  бы  жестоко  и  безнравственно  жить
счастливцем рядом с теми, кому еще предстоит долго томиться в заточении. А
скрывать счастье труднее,  чем  горе,  потому что  ощущение счастья всегда
полнее на людях. Только горе ищет уединения.
     Сколько есть на свете радостей,  о  которых и не подозревают те,  кто
всегда живет на воле!
     Скоро  у  него  вновь  появится необходимость следить  за  временем и
куда-то торопиться. Пожалуй, гуманно, что узникам не оставляют часов, а то
бы  они не отводили глаз от циферблата и  сокрушались по поводу того,  что
стрелки движутся слишком медленно.
     Вновь появится право написать письмо, записку, когда за листом бумаги
не подглядывают холодные глаза Джордано.
     Люди на воле и не подозревают,  что значит -  ходить по земле, куда и
как тебе самому заблагорассудится,  не ожидая команд и  не прислушиваясь к
ним.
     Люди  на  воле  не  ценят еще  одного великого права -  права выбора,
которого начисто лишен раб,  узник;  из словаря свободных людей не исчезло
слово "или", их поступки не подчинены чужой и злой власти.
     Люди на воле не ценят возможности спать в темноте, без принудительной
лампы  над  головой  они  могут  включить  и  выключить  свет,   когда  им
захочется...  Ох,  этот свет тюремной лампы,  режущий глаза!  И саму лампу
тоже, как узницу, обволакивает железная сетка.
     Право остаться наедине с собой, чтобы смотритель через "спиончино" не
засматривал тебе в самую душу...
     Да мало ли есть уже почти забытых радостей,  и все эти радости станут
ему вскоре доступны!
     Десять дней даны ему для того, чтобы подготовиться к свободной жизни,
ко второму рождению, к 12 декабря 1939 года...
     Иным счастливцам,  едва они перешагнут порог тюрьмы, бросаются на шею
родные,  близкие.  Никто его у  тюремных ворот не поджидает,  встреча ждет
далеко-далеко  от  Кастельфранко.  При  благоприятных  обстоятельствах его
могут быстро перебросить в Москву.
     Может,  ему  удастся попасть туда  к  Новому  году?  У  Танечки скоро
начнутся зимние каникулы,  лыжи ждут в  передней.  На  балконах московских
домов уже стоят перевязанные елки.  Предусмотрительные хозяева купили елки
впрок и  держат их  на  балконах,  чтобы хвоя не осыпалась в  тепле раньше
времени.  А в канун Нового года елку никак не достать... Вообще конец года
всегда приносят с собой множество хлопот и забот. Вечная возня с подпиской
на газеты и журналы.  Во-первых, большой расход, а во-вторых, не так легко
подписаться на то,  на что хочется,  а  легко почему-то подписаться на то,
что читать неинтересно.  А  тут еще и  бесконечные варианты -  где и с кем
встречать Новый год.  Охотней всего вспоминалось,  как однажды они большой
компанией встретили Новый год на  лыжах.  И  снег скрипел на  весь лес,  и
заразительно смеялись, и оглушительно хлопнула пробка от шампанского.
     Он жадно примерял свободную жизнь к себе прежнему,  совсем здоровому,
и  был не в силах превозмочь самообман.  Будто он выйдет из тюремных ворот
таким,  каким вошел в  них три года назад,  оставив все прилипшие к нему в
тюрьме   хворобы,    будто   хворобы   эти   не   сделались   неотъемлемой
принадлежностью его тела,  были всего-навсего придатком к тюремному режиму
и он может отшвырнуть их заодно с арестантской одеждой.
     Конечно,   его  срочно  отправят  в  санаторий.  Он  представил  себе
заснеженное Архангельское, где когда-то отдыхал вместе с Надей. За окошком
вьюга, намело сугробы у нашего крыльца... В одиночной камере он может себе
позволить спеть Вертинского.
     Он испытывал   острое  удовольствие  от  того,  что  не  таясь  вслух
разговаривал в камере-одиночке по-русски,  декламировал  по-русски  стихи,
напевал русские песни.
     Так  надеялся,  что десять суток пройдут быстро,  а  одиночество,  от
которого успел  отвыкнуть,  создало  у  него  иллюзию,  что  жизнь  вообще
остановилась,  и, хотя время влачилось, как и положено влачиться тюремному
времени, Этьен этого не ощущал.
     Вспомнилась вдруг  старая  заметка в  московской газете про  то,  как
пароход "Свердловск" был  затерт в  Арктике и  вмерз во  льды.  И  моряки,
зимовщики поневоле,  прислали в  редакцию шутливую радиограмму,  в которой
сообщали,  что  они перестраивают свою жизнь под углом в  40  градусов.  И
койки приподняли с  одного конца,  иначе спать пришлось бы  почти стоя.  И
обедали в  кают-компании за  покатым столом,  упираясь ногами  в  стенку -
иначе не усидеть. Вся жизнь набекрень...
     Из каких закоулков памяти выплыла старая заметка? Он уже вспоминал ее
однажды,  после того,  как оказался в заключении, когда ему пришлось круто
перестраивать всю жизнь.
     Ну а сейчас возникло ощущение,  что его житейский корабль, вмерзший в
толщу времени под  каким-то  немыслимым углом и  три  года простоявший без
движения, снова выходит на чистую воду. Три года Этьен стоял согнувшись, а
за  десять дней  ему  нужно распрямиться,  пришла пора  заново привыкать к
нормальной жизни - не скособоченной, не знающей крена.
     Он поставил перед собой задачу -  восстановить в памяти то, что нужно
помнить свободному человеку,  от чего он успел отвыкнуть.  И в то же время
постараться забыть за  оставшиеся дни  многое из  того,  что  полезно было
помнить,   находясь  в  заключении,  и  что  только  отягощало  бы  память
свободного человека.
     Память -  одно из самых ярких проявлений человеческого ума,  и умение
запоминать,  обостренная памятливость,  конечно, завоевание. Сидя в тюрьме
"Реджина чели", он прочел у Петрарки, что прочнее запечатлевается в памяти
виденное,  чем слышанное.  Этьен был согласен с Петраркой.  Он с юных  лет
гордился  своей  памятью  и давно уже рассматривал ее как профессиональное
оружие.
     Сегодня он впервые задумался - а если человеку не была бы свойственна
забывчивость,  если бы  человек был  принужден помнить обо  всем,  если бы
память была перегружена всем тем,  что, к счастью, мы забываем? Можно было
бы сойти с ума под таким тяжким гнетом!
     Так что же страшнее - потеря памяти или утрата забвения?
     Заключенный,  который  досиживает срок,  становится более  послушным,
смирным.  Этьен не собирался быть исключением из правила,  он берег сейчас
нервы для грядущих испытаний, старался не раздражаться, не быть строптивым
и капризным.
     Но  тут  произошел случай,  который едва  не  выбил Этьена из  колеи,
заставил его  изрядно  поволноваться.  В  "волчью пасть",  за  окно,  упал
воробышек с перебитым крылом и не сумел выбраться обратно на волю. А Этьен
ничем не мог помочь! В ту ночь он не сомкнул глаз, нервы были напряжены до
предела.  Примириться с  тем,  что  воробей умрет здесь,  как многие люди,
переступившие порог этой тюрьмы?  Он вызвал надзирателя, потом явился капо
гвардиа и  распорядился,  чтобы развинтили железную ловушку.  Капо гвардиа
знал,  что заключенный досиживает последние дни, и, может быть, захотел на
прощанье прослыть отзывчивым,  кто его знает. Так или иначе, но полуживого
воробья выпустили на волю.
     Этьен  сидит  на  тюремном пайке последние дни,  можно позволить себе
часть  хлеба  скармливать птицам.  И  ведь  каждое утро  слетаются на  его
подоконник,  будто знают,  что тут для них кормушка.  А может, птиц кормил
его предшественник?  Кертнер спросил об  этом у  Рака-отшельника,  но  тот
ничего не ответил.
     "Вот так  же  ничего не  узнает обо мне тот,  кто поселится в  камере
после  меня.   Кто  приклонит  голову  на  это  подобие  подушки,  набитое
соломенной трухой?  И  сколько лет  будет мучиться мой  преемник -  дольше
моего или меньше? Может, бедняга промытарится в тюрьме, подобно мне, целых
три  года?  Больше  тысячи дней!!  Сколько раз  надзиратель подсматривал в
замочную скважину,  гремел  засовами,  повертывал с  ржавым  скрипом ключ,
простукивал железным прутом решетки,  -  целы ли,  - а я все сидел и сидел
под ключом у него...  Откуда происходит слово "заключенный"? Заключенный -
тот,  кто сидит под ключом, - осенило вдруг Этьена. - Удивительно, как это
не  пришло  мне  в  голову  раньше?  А  сколько  замков  придется  открыть
тюремщикам,  чтобы выпустить меня на волю?  Замок в камере - раз, замок на
решетке в коридоре - два, замок, которым запирается лестница, - три, замок
на  двери,  ведущей в  галерею,  -  четыре и,  наконец,  замок на  воротах
крепости - пять..."
     А    кто   из   стражников   явится   к   нему   вестником   радости,
ангелом-освободителем?
     Может,  Рак-отшельник?  Мрачный рыжебородый сицилиец уже в летах. Ему
легко сойти за глухонемого,  потому что никогда не вступает в  разговоры с
узниками.  Во всей тюрьме,  даже среди заключенных, нет, пожалуй, человека
столь  мрачного,  как  этот  надзиратель.  Когда прижилась к  нему  кличка
"Рак-отщельник"?  Может,  давным-давно,  еще до режима Муссолини, вышел на
свободу тот,  кто его так окрестил. А кличка передается от одних узников к
другим и  уже  никогда не  покинет своего хозяина.  Вчера Этьен попросил у
Рака-отшельника зеркало, тот даже не ответил...
     "Сколько времени я не видел себя в зеркале?  Все годы заточения. Лишь
несколько мимолетных отражений в  стеклах,  когда меня  водили в  тюремную
канцелярию,  да еще зыбкие отражения в  лужах.  Знаком ли я сейчас с самим
собой? Все мы плохо знаем себя и еще хуже представляем себя со стороны. Не
заметим своего двойника,  если он  пройдет мимо.  Не узнать своего голоса,
раздавшегося в  коридоре,  за стеной;  вот так мы не узнаем своего голоса,
записанного  на  граммофонную  пластинку.  Так  каждый  лишен  возможности
увидеть себя спящим...
     Кажется,  я сгорбился,  а все негодная привычка мерить шагами камеру,
опустив голову,  заложив руки за спину. Кажется, сильно поседел. Узнают ли
меня близкие?  "Я уже столько раз видела тебя входящим в  дом,  что верю -
скоро ты вернешься на самом деле",  -  писала Надя еще два года назад.  Не
переговорить будет с Надей обо всем ни за день,  ни за неделю.  А впрочем,
никто  не  знает,  как  это  произойдет.  Узник из  камеры ј  6,  наборщик
типографии,  где печаталась "Унита",  рассказывал о встрече с семьей после
двухлетней разлуки.  Прошло лишь несколько минут,  и он с ужасом убедился,
что беседа иссякла,  что он и  жена стали повторяться,  твердить одно и то
же.  И  едва он привык к жизни на воле,  вошел в семью,  почувствовал себя
уверенно у наборной кассы, - его снова схватили чернорубашечники.
     Отвыкают от самых близких людей, отвыкают не только от плохого, но, и
от хорошего.  Наборщик рассказывал:  выйдя первый раз из тюрьмы, он не мог
спать на мягкой постели, на мягкой подушке.
     Интересно,  от чего я успел отвыкнуть за эти годы,  от чего отучился?
Может,  уже  не  умею плавать?  Ездить на  велосипеде?  Бегать?  Или  рука
разучилась держать штурвал,  чертежный карандаш? Столько лет пишу тюремным
стилем, недоговаривая что-то, скрытничая и таясь, обращаясь к иносказаниям
и намекам. Научусь ли писать без оглядки на капо диретторе? Да и до тюрьмы
столько лет приходилось писать с оглядкой!"
     В  то  утро  он  проснулся,   дрожа  от  восторга,   с  предощущением
пронзительного счастья.
     Последнее пробуждение в  камере.  Последнее утро в тюрьме.  Последний
взгляд на небо, перечеркнутое решеткой.
     Накануне Кертнер сдал  книги в  тюремную библиотеку,  в  том  числе и
полученные с  воли  книги  на  испанском языке;  по  ним  он  упражнялся в
сравнительных переводах на французский, итальянский и немецкий.
     Этьен собрал свой узелок.  Он хорошо помнил, как однажды Карузо вошел
в  камеру ј  2  и  вызвал соседа с  вещами.  "К капо гвардиа?"  -  спросил
растерянно сосед.  "Нет, за ворота", - пояснил Карузо. А сосед растерялся,
никак не мог собрать своих жалких вещей,  передвигал тумбочку, хватался за
миску, взбивал трухлявую подушку, ворошил убогий матрац, хотел сделать его
помягче.
     Счет пошел на часы.  Самые длинные часы, какие Этьен провел в тюрьме.
Боже мой,  ему осталось мучиться в каменном мешке еще шесть-семь часов,  -
где  набраться терпения и  выдержки,  чтобы  прожить эти  самые шесть-семь
часов?
     Раньше чем разнесут хлеб и воду, за ним никто не явится.
     "Сколько лет я  прожил по  среднеевропейскому времени?  Жил по  этому
времени последние годы в Западной Европе и прожил три года в тюрьме. Какое
волнение овладевает тобой каждый раз,  когда возвращаешься из-за  рубежа и
переводишь часы на московское время,  на два часа вперед!  Значит, к годам
этой последней командировки нужно будет прибавить еще два часа..."
     Он  развернул Библию -  она лежала во  всех камерах,  как непременный
инвентарь,  -  и попытался скоротать время за чтением, но быстро захлопнул
книгу.
     Наконец-то  принесли  хлеб  и  воду!  Сегодня  Этьен  решил  скормить
воробьиному племени весь хлеб - самому обедать в тюрьме уже не придется.
     Накрошил хлеб,  насыпал  крошки  на  подоконник -  последний завтрак,
приготовленный для  пернатых приятелей.  Завтра они  слетятся к  знакомому
оконцу  и  тщетно будут  ждать  угощения.  Воробьи все  годы  пользовались
симпатией Этьена,  эти шустрые птахи ему гораздо милее,  чем голуби. Он не
любил голубей,  которые иногда тоже залетали в "волчью пасть". Кто сочинил
сказку о  голубиной кротости?  Супруги голуби не  прочь  поворковать,  это
верно,  но вообще-то голубь птица драчливая, жадная, прожорливая и злющая.
Сегодня голуби не  подлетали к  его оконцу,  не  разбойничали,  не обижали
воробышков.
     Уже  весь хлеб без остатка скормлен птицам,  а  в  камере узника 2722
никто не появился. Что бы это значило?
     Он снова взялся за Библию, но слова не доходили до сознания.
     Бегал по   камере,   прислушивался,   останавливался,   чтобы   унять
сердцебиение, и снова прислушивался, хотя прислушиваться было не к чему. В
коридоре и на всем этаже у Рака-отшельника  царила  гнетущая,  беспощадная
тишина.
     Каждый  дальний  отголосок,  слабый  отзвук  тюремной  жизни  вызывал
нервную дрожь.
     Вот-вот послышатся шаги,  загремит засов,  заскрипит замок, откроется
дверь,  войдет Рак-отшельник,  а  то и  капо гвардиа,  Кертнеру подадут ту
самую,  отчаянно-радостную команду,  и  он  возьмет в  руку свой тщедушный
узелок с "имуществом".
     Кто  бы  мог подумать,  что последний день будет полон таких мучений?
Все  равно что  бесконечно ждать экзамена,  от  которого зависит вся  твоя
жизнь.  Или сидеть в  ожидании допроса и слышать крики,  стоны истязаемых,
вызванных на допрос до тебя. Или сидеть у двери операционной, ждать, когда
тебя положат на стол и станут резать без наркоза,  -  в общем, пребывать в
напряженном ожидании не минуты и даже не часы, а длинные-предлинные сутки.
     Приступ ожесточенной тоски не проходил.
     Снова шаги в коридоре, сейчас за ним придут.
     За ним пришли,  но,  как ни в чем не бывало,  вызвали на прогулку. Он
еще  раз  попрощается с  чахлой  травой  в  каменных щелях,  с  персиковым
деревцом в углу тюремного двора.
     Он всматривался в лица тюремных надзирателей -  может, прочитает свою
судьбу?  Но  лица тюремщиков были,  как  всегда,  непроницаемы,  сумрачны.
Может,  они сами ничего не знали, а может, профессионально скрывали все от
узника 2722.
     Вернулся в  камеру и  вновь стал с содроганием и ужасом ждать.  Время
идет к обеду, вот-вот начнут раздавать баланду, к которой он легкомысленно
не оставил ломтика хлеба.  Ведь если принесут обед, значит, его не сняли с
довольствия,  значит, администрация продолжает числить его и сегодня среди
заключенных.
     Правильно ли  он  следил  за  календарем,  не  сбился  ли  со  счета,
отсчитывая дни?  С  ним уже дважды приключалось такое в  Риме,  в "Реджина
чели". Может, не десять, а только девять дней просидел он тут, в одиночке?
     Загремел  засов,  повернулся  ключ,  откинулась  дощатая  форточка  с
глазком,  и  Рак-отшельник протянул руку за пустой миской,  которую узнику
надлежало уже приготовить.
     Машинально подал Кертнер миску, так же машинально взял ее, полную. Он
спросил  у  Рака-отшельника,   какое  сегодня  число  -  одиннадцатое  или
двенадцатое,  но  тот  лишь помотал головой,  прикрыв притом глаза,  будто
захлопнул сразу две щелки в двери, два "спиончино".
     А  больше справиться не у  кого,  капо гвардиа весь день на вызовы не
являлся...
     Прошла вечность,  прежде чем подоспели сумерки. Вот уже Рак-отшельник
прошагал по  коридору,  контрольно поигрывая по  решеткам длинным железным
прутом.  Говорят,  надпиленную решетку сразу слыхать,  звук совсем другой,
надтреснутый.  Но нет, дуче всегда прав, все решетки целы. В дальнем конце
коридора затих  тюремный ксилофон Рака-отшельника.  Утром  другой тюремщик
пройдется прутом по ржавым переплетам.
     "Как же я  сбился со счета?  Наверное,  меня подвело нетерпение.  Так
часто считал,  пересчитывал дни  и  все-таки сбился.  Проснулся сегодня на
рассвете неизвестно какого дня.  Так можно и  до  мартобря здесь дожить...
Иногда наш брат заключенный пытается обмануть самого себя. Вот и я подарил
себе  один  денек  преждевременной свободы.  На  самом  последнем  отрезке
времени сбился со счета..."


                       ЧїАїСїТїЬї ЧїЕїТїВїЕїРїТїАїЯ


                                    89

     Утром 30 августа 1940 года в  камеру ј 2 вошел тюремщик.  С радостным
испугом услышал Бруно заветную фразу.  Он давно и  часто слышал ее в своих
мечтах:  "Номер две тысячи триста тридцать четыре!  На выход со всем своим
имуществом!  Не задерживаться, быстрее!" Ну какое у него имущество? Зубная
щетка,  ложка,  потрепанный томик Данте, немецко-итальянский словарь. Была
еще  шерстяная фуфайка,  но  все,  что может пригодиться другим,  уходящий
обязательно оставляет в  камере.  И  Бруно  оставил фуфайку рыжему мойщику
окон  из  Болоньи.  За  пять  дней  до  окончания срока  Бруно  перевели в
одиночку.  Он  давно  припас талоны тюремной лавки,  чтобы  подкормиться в
последние пять дней:  очень не  хотелось,  чтобы родные увидели его  таким
слабым.
     Окно одиночной камеры,  в которую перевели Бруно, обращено в тюремный
двор и  потому не  затемнено "волчьей пастью".  Он стоял и  смотрел сквозь
решетку на узников, которые скорбной вереницей возвращались с прогулки.
     А в соседнем отсеке двора...
     Бруно отшатнулся от  окна,  будто его ударили по  глазам.  Не поверил
себе,  прильнул вновь к решетке,  вгляделся в узника, бредущего по тесному
дворику, - Кертнер!
     "Верный брат, мудрый учитель, дорогой сердцу товарищ, что с тобой?! А
мне в разлуке так помогала радость за тебя, свободного! Надеялся, ты давно
среди своих".
     Тошнотный ком подступил к горлу,  подогнулись колени, он едва не упал
тут же у окна.  Хорошо бы улечься на койку,  но как бы не потерять из виду
друга...  Бруно  ухватился руками за  решетку и  буквально повис  на  ней,
прижавши