ться  на  примерки!
Примериться к опасности! Ты вот семь раз примерь на себя чужой риск, чужую
самоотверженность,  чужую смелость,  чужую боль, чужое страдание. Семь раз
всесторонне обдумай,  прикинь,  проверь,  подсчитай, а не семь раз обмакни
перо в  чернила,  прежде чем подписать нехитрую бумагу.  Зачем же называть
робость - предусмотрительностью, а нерешительность - осторожностью?
     Илья вяло откашливался.
     - Для разведчика,  - продолжал Берзин, - нерешительность мысли смерти
подобна.  Такие люди хорошо знают только то,  чего им  не  следует делать.
Эти,   по  выражению  Толстого,  "отрицательные  достоинства"  свойственны
некоторым дипломатам:  не нарушать официального протокола,  этикета, чужих
обычаев,  не затрагивать неприятных вопросов.  Они отлично знают,  чего не
надо  делать.   А  вот  что  именно  делать,   умно  рискуя  и  действенно
осторожничая,  - это решить потруднее. В чем ваша ошибка? - Берзин с силой
провел по стриженому затылку.  - Вы рассуждаете с нашей точки зрения. А вы
попробуйте стать на  точку зрения абвера,  ОВРА или  Сюртэ женераль.  Наши
противники тоже не лишены фантазии, и у них нет единомыслия, которое нам с
вами каждый раз облегчало бы решение задачи...
     Есть   начальники,   которые  больше  всего   ценят   в   подчиненных
расторопность  -  вовремя  дать  бумаги  на  подпись,  быстро  подготовить
справку,   которую  потребовали  "наверху".  Осведомленность  тоже  бывает
различная:  творческая и показная, канцелярская. Берзин больше всего ценит
в  подчиненных умение  самостоятельно думать,  а  уже  потом  отвечать без
запинки на вопросы.  Не раздражается,  если с ним спорят,  отстаивают свою
точку зрения до того,  как пришло время выполнить приказ.  С  равнодушным,
бездумным человеком спорить не о чем,  с ним всегда легко сговориться, ему
все ясно, он ждет руководящих указаний и жадно ест начальство глазами.
     - Для того чтобы аттестовать Маневича,  - Илья басовито откашлялся, -
я должен сослаться на чье-то мнение,  получить отзыв его непосредственного
командира.
     - Вы  его  непосредственный командир!  Вот  и  попросите у  себя этот
отзыв.  А если не верите самому себе - перечитайте его последние донесения
и дайте характеристику, основываясь на этих документах.
     "Чем больше честолюбия у человека,  тем он менее доверчив,  - подумал
Берзин. - Самые недоверчивые люди - карьеристы..."
     Берзин    внимательно   посмотрел    на    Илью;    лицо    у    того
напряженно-выжидательное, как всегда, когда он находится в этом кабинете.
     Илья  причесывался  на  прямой  пробор,   и   седоватые  волосы  его,
приглаженные и блестящие,  обрамляли лоб и виски прямыми линиями,  поэтому
прическа его походила на парик;  тогда среди военных вошла в моду прическа
"под Шапошникова".
     - Может быть, запросить отзывы у наших товарищей из Италии?
     - Вы же недавно сами читали мне письмо Гри-Гри, он сообщал, что Этьен
ведет себя геройски.
     - Гри-Гри не начальник Маневича,  а  письмо не отзыв,  какого требует
аттестация.
     Есть два типа службистов.  Одни придерживаются законов,  но  при этом
всегда сообразуются со здравым смыслом и интересами дела.  Другие -  к ним
относится Илья -  придерживаются тех  же  самых законов,  но  при этом все
время ищут в них какие-то зацепки,  закорючки,  следуют не духу,  а букве,
ищут повода,  чтобы не сделать того-то, не разрешить этого - лишь бы их не
обвинили в послаблении, потворстве кому-то.
     Осмотрительность всегда сопутствует Илье.  Если Берзин задает простой
вопрос,  тот  слышит  отлично.  А  если  вопрос  сложный  и  в  нем  может
померещиться подвох, мимолетный экзамен, - Илья, чтобы не попасть впросак,
всегда переспрашивает, как тугоухий, и выигрывает время для ответа.
     Однажды Берзин услышал,  как  Илья говорил по  телефону с  кем-то  из
сотрудников:  "Можете себя,  товарищ,  поздравить с большим успехом!" Илья
разрешал  неизвестному  товарищу  поздравить  себя  с   успехом,   но  сам
поздравить его  не  решился.  Зачем очертя голову давать оценку,  если еще
неизвестна  точка  зрения  вышестоящего  начальства,  может  быть,  самого
корпусного комиссара.
     Илья  вообще  скуп  на  благодарности,   поздравления,  премирование,
похвалы своим сотрудникам,  не  очень ратует за  повышение их  в  воинских
званиях. Вдруг Маневич и в самом деле станет комбригом раньше Ильи?
     У  них  в  управлении много-много  лет  дежурил в  проходной дотошный
старшина.  Так он даже у сотрудников,  которых отлично знал в лицо, всегда
требовал пропуск.  Может,  это и  по уставу караульной службы,  но Берзина
раздражал сверхбдительный старшина,  который сперва  поздоровается и  даже
скажет:  "Доброе утро,  товарищ корпусной комиссар!"  -  а потом потребует
пропуск. Но от Ильи-то, кажется, можно требовать больше, чем от старшины!
     В отличие от Ильи,  если Берзин доверял  человеку,  то  бывал  с  ним
откровенен  и  сердечно  щедр.  В  разведывательной работе все основано на
полном доверии к тем, кто это доверие заслужил...
     Илья  удивлялся сегодня  горячности и  резкости Берзина в  разговоре,
касающемся аттестации сидящего в  тюрьме полковника Маневича.  Откуда было
Илье знать,  что и раздражение Берзина, и сама продолжительность аудиенции
по этому вопросу объяснялись совсем другим?
     Берзин  жалел,  что  допустил  в  разговоре несколько излишне  резких
выражений.  Не обязательно было говорить "втемяшить в вашу упрямую башку",
излишне было попрекать Илью тихой, спокойной жизнью: известно, какой у них
тут курорт. Во всем остальном Берзин считал, что он прав.
     "Смирволил я  когда-то Илье,  слиберальничал...  Мало быть прилежным,
осведомленным,  осторожным работником.  Разведка требует еще многих других
качеств.   Это  деятельность  творческая.   Разведчик  обязательно  должен
обладать еще воображением, темпераментом, обостренной интуицией. А главное
- ему  нужна врожденная или  благоприобретенная самостоятельность мыслей и
поступков.  Может, в каком-нибудь другом управлении Илья дослужился бы при
его исполнительности и аккуратности до больших чинов. А в нашем управлении
ему все-таки делать нечего...
     Илья -  человек обтекаемый, без острых углов в мышлении, в поведении.
Правильный,  но бледный товарищ.  Не делает грубых ошибок, никогда не имел
взысканий и,  наверно,  не  будет их  иметь.  Аккуратно платит все взносы,
какие  только полагается платить куда  бы  то  ни  было.  Партийную чистку
прошел без сучка без задоринки. Ему и вопросов-то никаких, кроме дежурных,
не задавали -  все ясно как дважды два.  Илья столько лет работает, у него
такая безукоризненная анкета,  такой стерильно чистый послужной список - и
вдруг ни с того ни с сего снять человека с поста..."
     Берзин  задумался,  глядя  в  окно,  а  когда  вновь  повернулся,  то
отчужденно взглянул на стоящего посреди комнаты Илью.
     - Я  сам напишу аттестацию,  -  сказал Берзин сухо.  -  И  сделаю это
немедленно. Вы свободны.
     Едва  Илья  вышел,  почтительно прикрыв за  собой  дверь,  Берзин без
помарок написал аттестацию на полковника Л. Е. Маневича (Этьена):

     "Способный,   широко  образованный  и  культурный  командир.  Волевые
качества хорошо  развиты,  характер твердый.  На  работе  проявил  большую
инициативу, знания и понимание дела.
     Попав в  тяжелые условия,  вел себя геройски,  показал исключительную
выдержку и  мужество.  Так же  мужественно продолжает вести себя и  по сие
время, одолевая всякие трудности и лишения.
     Примерный командир-большевик,  достоин представления к  награде после
возвращения.
                              Армейский комиссар 2-го рангаї Бїеїрїзїиїн".

     Он вдруг подумал,  что,  когда Маневича вызволят из тюрьмы,  когда он
вернется в Москву и основательно подлечится, хорошо бы его взять в аппарат
разведуправления,  хотя бы  на  год-два.  Вот для такого назначения звание
"комбриг" окажется совсем не лишним.  А  после года-двух -  может быть,  и
обратно в конспиративное пекло!
     А  что,  если  на  место Ильи  назначить Маневича?  Он  же  знает всю
подноготную  разведки,  столько  лет  воочию  и  пристально  наблюдает  за
подготовкой Гитлера и Муссолини к большой войне.
     После того как Берзин поработал в  Испании,  поварился там в  кипящем
котле,  он на многие старые порядки,  заведенные в разведуправлении, начал
смотреть по-новому и заново переоценивал всех работников.  Каждый работник
разведуправления должен сам хлебнуть однажды опасности, почувствовать себя
в  шкуре того,  кто ходит по  краешку жизни,  кто не только циркулем мерил
карты, а мерил шагами фронтовые дороги, ходил по тылам врага в разношенных
сапогах, кто слышал орудийные залпы не только на торжественных похоронах у
Кремлевской стены...
     Лучшие  сотрудники управления рвались на  горячую оперативную работу.
Не  далее как  сегодня утром непременный и  незаменимый секретарь Берзина,
надежная и смелая Наташа Звонарева, уже в который раз попросила:
     - Отпустите меня, Павел Иванович, в Испанию.
     - Не могу,  Наташа. Хотя убежден, что ты помогла бы нашим товарищам в
Мадриде.
     - Да что же я,  в  самом деле,  -  инвентарь управления?  -  спросила
Наташа обиженно; и голос у нее был сырой, и глаза на мокром месте.
     Берзин встал, обошел кругом массивный стол и отечески обнял Наташу за
плечи.
     - Все мы - инвентарь революции. И никогда не смей об этом забывать...
     Берзин  перечитал аттестацию,  вручил ее  Наташе,  попросил отнести в
отдел к Илье, а оттуда принести личное дело полковника Маневича.


                                    68

     Когда Карузо привел заключенного 2722  в  комнату свиданий,  его  уже
ждали.  Адвокат Фаббрини встал со скамьи,  а  надзиратель остался сидеть у
дальней стены.
     Кертнер коротко кивнул адвокату и уставился на тюремного надзирателя.
Кто сегодня "третий лишний"?
     Достаточно было одного взгляда,  чтобы убедиться;  сегодня дежурит не
тот,  который вечно бегает по комнате так что рябит в глазах.  Да и лицо у
сидящего на стуле как каменное.  И не тот, седоусый и лысоватый. И не тот,
который дежурил в прошлый раз.  Значит,  по методу исключения, Этьен имеет
честь познакомиться с уроженцем Лигурии.
     И  тут  Кертнером овладел приступ буйной словоохотливости.  Будто его
привели не  из  густонаселенной камеры,  будто он  вырвался из  длительной
одиночки, устал от молчания.
     Он поздоровался с Фаббрини,  затем многословно, витиевато обратился к
"третьему лишнему" и  забросал его ерундовскими вопросами -  что-то насчет
погоды, спросил, какой сегодня день недели и сколько дней в июле.
     Надзиратель послушно отвечал на  вопросы,  а  Этьен весь  обратился в
слух.  Он успел уловить тень удивления на лице Фаббрини; тот слушал своего
подзащитного,  навострив большие  круглые  уши,  стоящие  торчком,  как  у
охотничьего пса.
     Конечно,  Кертнер сегодня не  похож на  самого себя,  но он уже успел
вслушаться:  "третий  лишний" никакой не  лигуриец.  Ну  ничего  похожего!
Растягивает гласные и произносит звук "е" очень протяжно, что изобличает в
нем  скорее миланца.  Да  и  рост не  подходит под  приметы.  Какой же  он
низенький? Небось встанет со стула - верзилой окажется.
     Значит, товарищи по камере  ошиблись,  значит,  в  тюрьме  существует
какой-то неизвестный им, пятый офицер, который дежурит в комнате свиданий.
     Фаббрини был сегодня в  приподнятом настроении и позволял себе шутки,
которые могли  показаться безобидными только  несообразительному человеку.
Он сообщил, что едва успел на свидание, так как поезд из Милана опоздал на
два часа; опять поезда разучились в Италии ходить по расписанию.
     - Хозяйственное  положение  Италии  все  улучшается,   -   сказал  он
двусмысленно, - хотя еще не является безнадежным...
     Фаббрини достал из раздутого портфеля заготовленное им письмо к  капо
диретторе.  Передавать друг другу бумаги не  разрешалось,  поэтому адвокат
заверил "третьего лишнего" - в письме нет ничего секретного.
     "Третий лишний" искоса поглядел,  кому адресовано письмо,  и сказал с
той же миланской сухостью в произношении:
     - Прочесть  прошение  синьору  капо  диретторе разрешается.  Оставить
заключенному нельзя.
     Этьен начал читать письмо, он не мог сосредоточиться.
     Какой же надзиратель сидит там на стуле, будто аршин проглотил?
     Комната затемнена частыми решетками, Этьен пересел к окну.

     "Многоуважаемый капо диретторе!
     Считаю необходимым сообщить Вам  о  моих  впечатлениях и  моей  точке
зрения на  проблему Кертнера,  потому что  информировать Вас является моим
долгом.
     а) Добиться от Кертнера признания, с какой страной он связан, не было
никакой возможности.  Очевидно,  он решил молчать до конца,  получил такой
приказ и должен его выполнить, несмотря на состояние своего здоровья.
     б) Уверен,  что в свободной,  без свидетелей беседе  Кертнер  решится
дать  мне "отправные пункты",  к которым мы можем обратиться для выяснения
его подлинной национальности.
     в) Если   Кертнер  даст  мне  "отправной  пункт"  (например,  богатый
родственник за границей),  скорее всего, он назовет человека, находящегося
вне  нашего  влияния,  и  этот человек явится такой же проблемой,  как сам
Кертнер.  Но во всяком случае,  попытку следует сделать  для  того,  чтобы
проследить, какие и откуда к Кертнеру последуют инструкции и приказы.
     г) Необходимо  изучить,   какую   политическую   или   другого   вида
компенсацию  и  от  кого  может  требовать и получить наша страна в случае
помилования и освобождения Кертнера.  Ответ на этот вопрос  также  требует
свидания с моим бывшим подзащитным с глазу на глаз.
     Вот, досточтимый синьор, коротко то, что возможно было бы выяснить во
время свидания без свидетелей.
                                 С глубоким почтением Б. Фїаїбїбїрїиїнїи".

     Кертнер  дочитал письмо  и  с  повышенным интересом,  как  бы  заново
взглянул на Фаббрини.  Вот не думал,  что он до такой степени изворотлив и
так хитро хочет войти в доверие к директору! Пожалуй, во время следствия и
на  суде  адвокат ни  разу не  действовал так  находчиво.  Подобное письмо
вполне мог бы сочинить агент контрразведки.
     А  Фаббрини тем временем болтал с "третьим лишним" насчет засушливого
лета, они оба посетовали на отсутствие дождей в Ломбардии.
     - Кстати,  вы  не знаете,  почему в  Италии такое засушливое лето?  -
спросил Фаббрини, когда Кертнер возвращал ему письмо.
     Тот недоуменно пожал плечами.
     - Потому, что все итальянцы набрали в рот воды!
     И  Фаббрини  первый  с  удовольствием,   даже  несколько  театрально,
рассмеялся.  А  потом  сказал  какую-то  скабрезность про  Клару  Петаччи,
любовницу дуче.  Может,  шутки адресованы Кертнеру,  чтоб тот не забывал о
подлинных политических взглядах Фаббрини, когда читал его подобострастное,
подхалимское, смахивающее на донос письмо?
     В прошлый раз адвокат вел себя значительно осмотрительнее.  Он не раз
прикладывал тогда палец к  губам,  напоминал Кертнеру об  осторожности.  А
сейчас так неопрятен в словах.
     Изменилось настроение?  Опасался тогда "третьего лишнего"? Но ведь на
первом свидании сидел самый безобидный свидетель из всех!
     Или Фаббрини очень уверен в сегодняшнем свидетеле?
     Все-таки сегодня в  словах Фаббрини насчет режима и порядков в Италии
была некая сознательная неосторожность, желание прослыть вольнодумцем.
     Но перед кем?
     Перед третьим лишним? Бессмысленно. Значит - перед Кертнером.
     Сегодня Этьен очень внимательно следил и  за Фаббрини,  и за "третьим
лишним", не спуская с них глаз. И в камеру вернулся встревоженный.
     - Ну кто из четырех голубчиков мозолил тебе глаза на свидании?
     - Из тех четырех, которых вы знаете, - никто. Какой-то пятый.
     Бруно вскочил с койки.
     - Пятый? Откуда же он взялся?
     Кертнер только пожал плечами.
     - А как пятый выглядит?
     - Никаких  особых  примет.   Рослый.  Сидит  на  стуле  -  как  шпагу
проглотил... Впрочем... Мне показалось, что иногда он чуть-чуть косит.
     - И  притом -  левым глазом?  -  оживился рыжеволосый мойщик окон  из
Болоньи.
     - Да.
     - Так это же не пятый свидетель, а целая "пятая колонна"! - вскрикнул
Бруно.  -  Тебя  можно  поздравить!  Ты  познакомился с  самим Брамбиллой!
Числится  помощником капо  ди  ретторе,  но  жалованье получает  в  тайной
полиции...
     Соседи по камере уже заснули,  а Этьен лежал в тревожном смятении. Он
перебирал в  памяти каждую из двадцати минут сегодняшнего свидания,  и оно
тревожило его все больше.
     Пожалуй,  было  что-то  неестественное в  том,  как  держался "третий
лишний".  Вспомнить хотя  бы  снисходительную усмешку  косящего тюремщика,
которой  он  сопроводил очередную  двусмысленность адвоката.  Эта  усмешка
значила больше,  чем  все улыбки,  какие адвокат наклеивал на  свое лицо в
течении всех двадцати минут свидания.
     Можно ли допустить,  что Фаббрини не знал,  кто такой Брамбилла? Ведь
сам говорил, что много лет ездит по делам в эту тюрьму, хвастался, что ему
тут все знакомо!
     Конечно,  это  всего  только  интуиция,  предощущение,  но  у  Этьена
возникло подозрение,  что  Фаббрини и  косоглазый хорошо  знакомы  друг  с
другом.  В  выражении лица косящего было нечто такое,  что выдавало в  нем
сообщника;  он  как бы  все время оценивал -  хорошо или плохо играет свою
роль адвокат.
     А  почему Фаббрини сегодня тяготел к политическим анекдотам?  Кертнер
на них никак не реагировал,  не поддерживал разговора на скользкие темы. И
почему  адвокат,  такой  предусмотрительный,  говорил крамольные вещи,  не
снижая голоса? Ради чего он рисковал?
     Вот  где,  пожалуй,  психологическая разгадка  поведения  Фаббрини  -
убедить Кертнера,  что,  несмотря на провокационное письмо, он заслуживает
полного доверия...


                                    69

     Берзин не  хотел заглядывать в  личное дело Маневича-Этьена до  того,
как отправит аттестацию. Ему незачем искать в бумагах подтверждение своему
лестному отзыву.
     Просто  ему  захотелось  остаться  наедине  с   Этьеном  и  подробнее
выспросить:  "Ну, чем ты занимался последние месяцы, пока я был в Мадриде?
Что  успел  сделать?  Чем  бывал встревожен?  Кто  виноват,  и  виноват ли
кто-нибудь в провале?.."
     Берзин  раскрыл папку  и  начал  с  конца  перелистывать личное  дело
полковника Маневича.
     Среди  последних  донесений,  аккуратно подшитых  к  делу,  на  глаза
попался  клочок  папиросной бумаги,  неведомо  как  и  с  кем  пересланный
Этьеном:

     "Дорогой и  уважаемый Старик!  Горячо поздравляю тебя с девятнадцатой
годовщиной РККА. Передаю привет всем старым товарищам.
                                                                  Твой Э."

     А вот еще записка,  неровные буковки, неуверенные штрихи, будто Этьен
писал трясущейся рукой:

     "Вдребезги болен  и  сегодня плохо соображаю.  Прошу Старика написать
мне несколько слов для ободрения духа. Передаю ему свой тоскующий привет.

                                                               Эїтїьїеїн".

     "Вот ведь какая планида у всех у нас,  -  подумал Берзин невесело.  -
Даже тоскующий привет другу занумерован,  и  хранится он в папке с грифами
на   обложке:   "Совершенно   секретно",   "Хранить   вечно",   "В   одном
экземпляре"... Так-то вот".
     Записка от вдребезги больного пришла, когда Берзин находился где-то в
горах Гвадаррамы.
     Сегодня же послать ответную шифровку в Италию!


     "Как же ты, Ян, после возвращения из Испании не перечитал внимательно
все дело Этьена,  не разобрал все буквы-закорючки до единой,  не поговорил
по  душам  с  далеким другом?  Конечно,  дел с первого же дня,  как только
вернулся и переступил порог разведуправления, навалилось поверх головы, но
это не может служить мне оправданием..."
     На Берзина нахлынуло