ли и  успели вынести приговор за
неделю до 15 февраля. Я должен молиться за торопливых следователей, судей,
а также августейших молодоженов.  Благодаря новой амнистии,  объявленной в
связи  с  рождением  сына  у  наследника  царствующего  дома,  срок  моего
заключения уменьшился еще на пять лет.  Таким образом, мне остается отбыть
шесть лет и восемь месяцев,  а не двенадцать лет,  как я сообщал Вам после
суда. Вы не находите, что я сделал крупный шаг вперед?
     Если Вас не затруднит, пришлите, пожалуйста, книгу Чезаре Беккариа "О
преступлениях и наказаниях".
     Прошу еще об одном одолжении,  узнайте - не вышел ли из печати второй
том книги Крокко по авиации? В случае положительного ответа от вас попрошу
у директора разрешения купить книгу.
                                       Почтительно приветствую вас. К. К."

     Джаннина отправила ценную посылку,  а  вслед за ней раздобыла еще две
бутылки  рыбьего  жира.  Она  начала  эти  хлопоты после  получения письма
Кертнера, он писал в субботу 8 мая 1937 года:

     "Уже  несколько месяцев болит  грудь.  Боялся,  что  у  меня  больные
легкие.  Доктор  уверил,  что  ничего  опасного  нет,  однако  прописал  в
обязательном порядке рыбий жир, две столовые ложки в день...
     Очень стыдно Вас затруднять,  но, как выяснилось, болезней вокруг нас
тысяча, а здоровье только одно".

     Деньги нужны были и  для перевода в  тюрьму,  и  для покупки Кертнеру
лекарств и  книг.  Капо диретторе разрешил хорошенькой просительнице самой
оплачивать  счета   издательства,   не   ухудшая  материального  положения
заключенного, не из его тюремного бюджета.
     23 мая 1937 года Кертнер просит свою бывшую секретаршу:

     "оплатить в  издательстве и прислать книгу Себастьяна Висконти Праска
"Решительная  война".   Книга  издана  в  Милане  в  33  году.  Необходимо
возместить и все почтовые расходы".

     11  июня  1937  года Кертнер просит Джаннину оплатить в  издательстве
стоимость и  пересылку в  тюрьму книг Гегеля "Философия истории" и Рейнаха
"История религии" ("на любом из основных европейских языков").  Он получил
от  дирекции разрешение подписаться на  журнал "Восточная Европа" (издание
Института по делам Восточной Европы - Рим, ул. Лукреция Кара, 67) и журнал
"Современный Восток"  (издание Восточного института который помещается там
же).

     "Вы понимаете, с каким нетерпением я буду ждать Вашего ответа.

                                                                   К. К.".

     15  сентября  1937  года  Кертнер  обратился с  просьбой прислать ему
кое-что из мелочей (мыло, гребешок, носки) и одновременно запрашивал:

     "Можно  ли  подписаться с  октября на  журнал  "Обозрение иностранной
прессы"? Или нужно ждать нового, 1938 года?"

     Приписка капо диретторе:

     "Уважаемая синьора!  Пришлите  все,  что  заключенный просит,  но  не
приобретайте этого  журнала,  так  как  он  не  имеет права его  получать.
Следовательно,  ваши беспокойства будут напрасными,  а  журнал я  вынужден
буду реквизировать.
                                                         Дїжїоїрїдїаїнїо".

     Расходы на  подписку,  благодаря вмешательству Джордано,  отпали.  Но
Кертнер  должен  подкармливаться в  тюремной  лавке!  И  не  только  мыло,
гребешок и носки предстояло купить, собирая посылку.
     Что можно было продать еще из вещей шефа?  Через несколько дней после
ареста пришел портной и принес костюм.  Уже состоялась последняя примерка,
костюм  оплачен,  а  застрял  у  портного  потому,  что  заказчик попросил
переставить пуговицы.  Ну  что ж,  костюм опоздал весьма кстати.  Джаннина
впечатала в  опись строчку насчет костюма,  благо до  подписи полицейского
комиссара в описи было еще достаточно чистого места.
     Костюм продали через  комиссионный магазин,  и  у  Джаннины появилась
легальная возможность снова прийти на помощь бывшему патрону.
     Как раз в эти дни Гри-Гри получил из Центра шифрованную радиограмму:

     "Секретарша очень опасна, она много знает. Сообщайте, как себя ведет.
Можно опасаться,  что она наболтает много лишнего,  тем более что отчим ее
арестован.
                                                                 Иїлїьїя".

     Уже не  в  первый раз Гри-Гри получал телеграммы по поводу секретарши
от весьма недоверчивого, переполненного подозрениями сослуживца.
     Первая шифровка на этот счет пришла вскоре после ареста Этьена:

     "Секретарша слишком легко отделалась от агентов ОВРА. Ее благополучие
подозрительно.   Очень  возможно,   ее  оставили  на  свободе,  чтобы  она
способствовала аресту других товарищей.  Как можно ей доверять? Не делайте
ничего без ведома адвоката, без его советов".
                                                                 Иїлїьїя".

     Все последние месяцы Илья только предупреждал Гри-Гри и настораживал,
с  каждым  месяцем  этот  товарищ,  занимающий большой пост в Центре,  все
больше осторожничал и все строже предостерегал.  "Этого не делайте!",  "От
этого лучше воздержаться", "Решение вопроса целесообразно отложить"...
     Черт   возьми,   но   ведь  нужно  не   только  опасаться,   бояться,
остерегаться,  надо чем-то реально помогать Этьену!  Гри-Гри не чувствовал
за  словами и  поступками Ильи той  острой тревоги за  судьбу Этьена,  той
оперативной деловитости, которая всегда ощущалась в рекомендациях Старика.
Это  Илья должен был  подобрать замену для  Этьена и  не  выполнил давнего
приказа Старика.
     Проницательность Ильи в  отношении секретарши мнимая;  он  исходит из
того,  что в  ОВРА сидят олухи.  Бдительный товарищ не  понимает:  если бы
секретарша в самом деле сотрудничала с ОВРА, итальянцы обязательно создали
бы видимость,  что ее преследуют,  и сделали бы это именно для того, чтобы
она сохранила доверие друзей Кертнера!
     "Она   могла  бы   уже   много  раз   воспользоваться  обстановкой  и
скомпрометировать нас,  -  размышлял Гри-Гри.  - Не стала бы контрразведка
ходить так долго вокруг да около!"
     И  потом Илья не знает и не принимает во внимание всех дополнительных
жизненных обстоятельств,  обусловивших нынешнее  поведение Джаннины,  -  и
гибель отца,  и смерть отчима, и ее ссоры с женихом на политической почве.
Автор бдительных шифровок не в ладах с психологией, не знает правил, каких
придерживаются  умные   контрразведчики  в   своих   тайных   поединках  с
противником.  Наконец,  разве  Грй-Гри  вправе  не  доверять  собственному
впечатлению о Джаннине,  сомневаться в ее искренности,  считать все ловким
притворством?
     Гри-Гри отправил в Центр телеграмму, в которой выразил острую тревогу
за судьбу Этьена, просил принять более действенные меры для облегчения его
участи и  подтвердил,  что ответственность за  подбор связных он полностью
берет на себя.


                                    58

     Большая камера о трех каменных  стенах,  а  четвертой  стеной  служит
сплошная  решетка,  выходящая в коридор.  Стена-решетка удобна тюремщикам:
ничего не укрывается от их всевидящих глаз, жизнь камеры как на ладони.
     Но  решетка позволяет видеть все,  что  делается в  коридоре,  и  нет
тюремных тайн, которые тотчас же не становились бы достоянием заключенных.
     Камера, в которую посадили Этьена, была рассчитана на восемь человек,
в   нее   втиснули  тринадцать  коек.   Здесь  сидела  группа  заслуженных
революционеров,  стойких борцов с  фашизмом -  Джованни Роведа,  Каприоло,
Бьетоллини, Будичин, Йори и другие.
     Когда мимо решетки вели политзаключенных,  они приветствовали жестами
или  возгласами  соседей  Этьена  по  камере.   Тюремщики  следили,  чтобы
проходящие не  заговаривали с  обитателями камеры.  Лишь  стражник Карузо,
когда  дежурил  один,  не  мешал  скоротечному общению  политических между
собой.
     Три  большие  камеры  для  политических  в  том  же  коридоре  набиты
преимущественно молодыми парнями  -  это  рабочие из  Милана,  Реджо  дель
Эмилии,  Турина,  Модены, Пармы, Болоньи, Брешии. И ничего удивительного в
том,   что   молодые  выражали  свое  почтение  вожакам  коммунистического
подполья, популярным в Ломбардии и Пьемонте.
     Администрация старалась    отъединить    политическую   молодежь   от
старожилов тюрьмы.  Вот почему,  несмотря на  тесноту,  две  промежуточные
камеры в коридоре пустовали...
     Началось с  того,  что уголовники,  которые разносили по  утрам хлеб,
протащили назад мимо стены-решетки мешки с  нетронутым хлебом.  В  то утро
молодые  парни  из  многих  камер  взбунтовались  и   объявили  голодовку,
протестуя против каторжного режима и против того, что ухудшилось питание.
     В  Италии  заключенные  находятся  на  довольствии у  поставщика.  Он
одевает,  обувает арестантов,  ремонтирует их одежду и обувь. Он же держит
лавку и  продает кое-какую провизию тому,  у  кого есть деньги на тюремном
счету.
     При сдаче подряда на  питание заключенных обусловливается и  качество
макаронных  изделий,   и  заправка  супа.   В  Кастельфранко  уже  не  раз
происходили   скандалы   из-за   того,   что   жуликоватый  подрядчик   не
придерживается стандарта.  Или  еще  хуже -  от  супа несет тухлятиной.  А
сам-то суп -  жиденькое хл„бово. Про такое - вспомнил Этьен - в Белоруссии
говорили: "Крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой".
     Однажды подрядчик завез такие темные макароны,  что  вызвал в  тюрьме
всеобщее возмущение.  В  тот  день стража боялась открыть двери в  камеры,
никого не  выпускали на прогулку.  Чтобы успокоить заключенных,  в  тюрьму
привезли в  запломбированном мешочке макароны -  ту  самую пробу,  которая
фигурировала при  сдаче  подряда.  Подрядчика тогда уличили в  обмане,  он
извинился,  но  его  раскаяния хватило ненадолго:  оно оказалось еще более
скоропортящимся, чем его провизия.
     Пайка хлеба и  миска супа -  дневной рацион заключенного.  Он даже не
вправе попросить кружку кипятку - только холодную воду.
     Воскресенье  -   праздник  для  всех  католиков,   в  том  числе  для
заключенных. Воскресный режим отличался от будничного: каждый получает еще
две-три  картофелины в  кожуре и  125 граммов мяса без костей;  воскресный
бульон -  отвар этого мяса.  И  вот уже не  первое воскресенье мясо давали
гнилое, а хлеб становился все менее съедобным.
     Когда утром молодым политзаключенным принесли хлеб,  они его не взяли
и  остались сидеть на  нарах со  сложенными руками.  А  в  обед отказались
подставить свои миски под черпак,  которым разливали суп. В протухшем супе
червей плавало больше, чем крупинок риса.
     Вонючий суп  вызывал тошноту еще  до  того,  как  проглатывали первую
ложку.  Молодой коммунист Бруно крикнул: "Кораццата Потьемкин!" - он видел
русский фильм "Броненосец Потемкин",  когда-то фильм шел в  кинематографах
Милана.
     Заключенные стучали по железной решетке котелками,  били табуретками.
Иные дали налить в  свои миски суп  только для того,  чтобы выплеснуть его
сквозь решетку в коридор.
     Когда раздалась команда "на прогулку", никто из камер не вышел.
     На беспорядки в тюрьме Кастельфранко оказало влияние и проникшее туда
известие о смерти Антонио Грамши. Сперва сообщили о его тяжелой болезни, и
на  весь мир раздались голоса протеста -  от  Ромена Роллана до настоятеля
Кентерберийского собора.  Муссолини вынужден был согласиться, чтобы Грамши
перевезли сначала в  клинику доктора Козумано в Формии,  а затем в клинику
"Квисисана" в Риме.  Увы,  слишком поздно!  27 апреля 1937 года, через три
дня после освобождения, Грамши не стало. Государственный преступник ј 7047
расстался с решеткой, но ему уже нечем, нечем было дышать.
     В  траурный  день  многие  вспомнили циничные слова  тюремного врача,
который заявил Грамши:  "Как  фашист,  я  могу  желать лишь вашей смерти".
Сосед  Этьена  вспомнил  фотографию:   Муссолини  сидит  в  парламенте  на
правительственной  скамье   и,   приставив  ладонь   к   уху,   напряженно
вслушивается в  слова своего противника.  Вспомнили в  камере и  последнее
слово Грамши, перед тем как его приговорили к 20 годам, 4 месяцам и 5 дням
тюремного заключения:  "Вы приведете Италию к катастрофе,  мы, коммунисты,
ее спасем!"
     "А что я предпочел бы для себя? - подумал Этьен. - Прожить на свободе
после десятилетнего заключения эти  жалкие три  дня или умереть в  тюрьме?
Пожалуй, три безнадежных дня на свободе стали бы самой жестокой пыткой. Уж
лучше отдать богу душу, не снимая тюремной одежды..."
     Следующая  причина  волнений  заключенных  могла   показаться  совсем
несущественной:    на   почтовых   конвертах,    которые   отправляли   из
Кастельфранко,   тюремная  администрация  ставила  свой  штамп,  что  было
незаконно.  Зачем сообщать почтальону,  а  значит и  всей  округе,  откуда
письмо?
     Наконец,  еще  одно событие способствовало тюремному бунту -  подошло
Первое мая.
     Внешность стражника  Карузо  никак  нельзя  назвать  привлекательной:
колючие угольно-черные глаза,  посаженные так близко,  что  между  ними  с
трудом умещается узкий,  с горбинкой нос, брови-щеточки, острый профиль. И
однако же именно к нему  Этьен  рискнул  накануне  Первомая  обратиться  с
просьбой: подойти к решетке камеры в 8 часов и подать знак.
     По  московскому времени будет 10  утра.  Этьену захотелось вообразить
себе ту минуту,  когда бьют кремлевские куранты, а из ворот Спасской башни
выезжает  нарком.   Сейчас  он  примет  рапорт  командующего  первомайским
парадом,  объедет войска  и  поздоровается с  ними.  Этьен  даже  вспомнил
смешную оговорку диктора в  какой-то праздничной радиопередаче:  "Из ворот
Спасской башни выезжает нарком, вы слышите цокот его копыт".
     Тишина,   торжественная,   полная  сдержанного  ожидания,  овладевает
площадью в  праздничном убранстве.  Литыми  квадратами стоят  войска.  Еще
неподвижны древки знамен, их золотые стрельчатые наконечники. Маршевый шаг
колонн  еще  не  наполнил ветром  знамена,  лишь  слегка колышется шелк  и
бархат.  Безмолвен оркестр,  еще  не  раздались голоса повелительной меди,
мелодии  не   согреты  живым  теплом,   дыханием  трубачей.   Но  в   этой
сосредоточенной тишине  уже  угадывается первый марш.  Все  ближе,  ближе,
ближе величественная и гордая минута -  вот-вот начнется парад.  И сколько
раз  ни  стоял  Этьен  в  такие  минуты  на  Красной площади,  нетерпеливо
поглядывая на стрелки кремлевских часов,  его всегда переполняло радостное
волнение, рожденное предчувствием большого торжества...
     Первомайская голодовка, такая упорная и дружная, вызвала беспокойство
у тюремной администрации,  потому что к молодым бунтовщикам присоединились
другие камеры, включая уголовников.
     Стало известно,  что капо диретторе Джордано уже получил на  сей счет
запрос  из  министерства.   2   мая  он  начал  переговоры  с   делегатами
политических заключенных. В делегацию вошли Роведа, Каприоло, Бьетоллини и
заключенный из  новеньких,  австриец Конрад Кертнер.  Он  снискал уважение
тем, что защищал несправедливо обиженных и не уступал в стычках с тюремной
администрацией.  Он  не  называл себя коммунистом,  и  однако же  все  его
поведение позволяло видеть в нем убежденного революционера.
     Четырех делегатов от  заключенных ввели в  кабинет к  капо диретторе.
Тот был взбешен и  не  пытался этого скрывать.  Больше всего его раздражал
заключенный 2722,  из новеньких. Упрям, неуступчив в споре и, если на него
кричать,  тоже начинает повышать голос,  подчеркивая тем  самым,  что  его
непочтительность - ответная.
     Этьен уже знал, какой лицемер этот самый Джордано: с родственниками и
близкими заключенных он умел быть добрым,  старался прослыть гуманистом. А
с заключенными жесток и не одного из них уже свел в могилу.
     Мудрый Роведа сказал директору:
     - Вы  сами виноваты в  смуте,  которой охвачена тюрьма.  Вам пришла в
голову  вздорная  мысль  -  выделить специальные камеры  для  политической
молодежи.  Мы голодаем в  знак солидарности,  но вовсе не считаем эту меру
самозащиты разумной.  Мы  не  хотим,  чтобы молодые люди шли к  краю своей
гибели.  Мы  не  собираемся учить их  смирению,  мы тоже протестуем против
ущемления своих прав. Но если бы мы сидели в камерах вместе с молодыми, до
голодовки не дошло бы, и молодые не бунтовали бы так анархически...
     Переговоры окончились безрезультатно.
     Вскоре после беседы с  капо  диретторе делегатов отправили в  карцер.
Накануне этого дня Этьена перевели в лазарет.  Он мучительно кашлял,  но в
знак солидарности с тремя другими делегатами потребовал перевода в карцер.
Через два дня всех четверых вернули в  камеру,  расправа с делегатами лишь
усилила позиции молодых бунтарей.
     На  следующий день  все  политзаключенные и  многие  уголовники вновь
отказались от хлеба, отказались от прогулки, отказались от супа, уже почти
съедобного, и продолжали сидеть на нарах, демонстративно сложа руки.
     Джордано вызвал  к  себе  делегатов и,  после  долгих препирательств,
вынужден был сдаться.
     Он  признал справедливым и  протест насчет  писем;  тюремное клеймо с
конвертов уже  снято.  А  самая главная победа -  капо  диретторе разрешил
перевести  в  молодежные  камеры  троих  из  четверых  приходивших к  нему
делегатов.
     Этьен шел по коридору с  узелком в руке и одеялом под мышкой;  оно из
такого же серо-коричневого сукна, как и тюремная одежда.
     В какую камеру приведет его судьба?
     Невысокий парень  с  живыми  черными глазами стоял  у  открытой двери
камеры. Он спросил у проходящего по коридору:
     - Ты австриец из четверки?
     - Да.
     - Иди к нам!  Мы ждем тебя! - Парень выхватил у Этьена узелок из рук,
затащил в камеру, и тут же за ними захлопнулась дверь-решетка.
     А к соседям перебрались на жительство Каприоло и Антонио Бьетоллини.
     В  камеру  Этьен  вошел  улыбаясь,   его  окружили  изможденные,   но
счастливые молодые люди, на их лицах отблеск добытой победы.
     Этьен  положил одеяло  на  пустовавшую койку  и  развязал свой  тощий
узелок.
     Кусочек мыла.  Алюминиевая кружка.  Зубная щетка.  Деревянная ложка и
такая же вилка;  один зубец этой вилки сбоку заострен, и деревянное лезвие
служит ножом. Кроме убогого арестантского скарба в узелке несколько книг -
целое богатство!
     Из-под нависших бровей Этьен бегло оглядел всех,  кто его окружил,  и
сказал:
     - Дорогие друзья! Особый трибунал и фашистская полиция знают меня как
австрийца Конрада  Кертнера.  Таким  я  должен  остаться  и  для  вас.  Не
задавайте вопросов,  не  смогу  на  них  правдиво ответить...  Ну,  а  что
касается голодовки,  молодые друзья, она может подорвать ваши силы. Нельзя
жертвовать здоровьем в  самом начале борьбы!  Здоровье вам еще пригодится.
Самое сильное оружие надо беречь для решительного боя. И плох тот стрелок,
у  которого так  ослабела рука,  что свою последнюю пулю он  посылает мимо
цели. Пусть каждый ваш выстрел будет метким!


                                    59

     Дорога  вдоль  апельсиновой  рощи  изрыта  воронками.   Пыль  еще  не
улеглась,  бомбежка была  совсем недавно.  По  дороге,  объезжая воронки и
вихляя из стороны в  сторону,  мчался мотоцикл с  коляской.  Мотоциклист и
пассажир в форме бойцов Интербригады.
     Мотоцикл  проехал  мимо  догоравшего  грузовика,  мимо  покосившегося
дорожного  столба  с   указателем-стрелкой  "Толедо",   мимо   деревьев  с
расщепленными стволами и срубленными макушками,  мимо опрокинутой двуколки
и убитой лошади в постромках.
     Сквозь  стрекотанье мотоцикла все  отчетливее слышался рокот  другого
мотора.  Пассажир в  коляске первым  заметил самолет и  жестом  приказал -
свернуть с дороги.
     Оба  бросились под чахлые придорожные оливы,  упали плашмя на  землю.
"Фиат"  снизился  и  пролетел вдоль  дороги,  прошивая очередями реденькую
оливковую рощицу.  Одна  пуля  пробила полевую сумку пассажира,  две  пули
попали мотоциклисту в спину.
     "Фиат" улетел, стих его