одьбе сильно наклонился вперед, в профиль он походил
на вопросительный знак.
     Встреча с  постаревшим Карузо заставила Этьена подумать о  незавидной
судьбе людей,  которые всю жизнь сторожат других людей. При этом тюремщики
по существу тоже почти узники! Еще неизвестно, кого тюрьма калечит больше:
заключенных  или  тех,   кто  их  сторожит.   Пусть  заключенный  лишается
подлинного имени и много лет живет под номерами, но и надзиратели лишены в
тюрьме имен и  живут под кличками.  Здесь,  где они проводят немалую часть
жизни, к ним никогда не обращаются по имени. И во время своих дежурств они
так  же  лишены солнца,  так  же  живут  среди стен,  пропитанных холодной
сыростью.
     "Как  часто я  за  железной решеткой чувствовал себя  более свободной
личностью, нежели ты, потому что мог думать о чем угодно. А ты, со связкой
ключей в  руке,  лишен  такой  возможности,  потому что  все  время должен
стеречь меня".
     Иногда Этьену казалось,  что Карузо и  другие старые надзиратели сами
подавлены тем, что происходит в тюрьме. Из карцера теперь часто доносились
стоны,  кряки  истязаемых,  в  тюремном  дворе  чуть  ли  не  каждый  день
раздавались выстрелы,  и  там  же  под окнами гоготали,  играли на  губных
гармошках эсэсовцы.  Они и  на  местных тюремщиков смотрели как на будущих
заключенных -  просто,  мол, еще не дошла до этих итальяшек очередь, скоро
их тоже посадят под замки, ключи от которых оставлены им временно.
     Жестокость,  садизм стали методой, тюремным бытом, нормой теперешнего
уклада в  Кастельфранко.  Этьен  просидел здесь  четыре года  и  отчетливо
ощущал разницу между  итальянскими фашистами и  нацистами,  между  режимом
Муссолини и тем режимом, который ввел Гитлер.
     За  последние месяцы  он  увидел доктрину Гитлера в  действии.  Этьен
помнил "Майн  кампф",  он  много знал  о  природе и  сущности фашизма,  но
никогда не  заглядывал в  его черную душу,  не проникал взглядом до самого
дна,  не  знал,  как  за  последние  годы  преуспело,  расплодилось  племя
садистов-палачей.
     Рассказы  соседей  по  вагону,  по  камере  дополняли  друг  друга  -
пережитое, увиденное, выстраданное.
     Этьена учили,  как всех, почтительности к своим охранникам и палачам.
Когда нужно снимать шапку при встрече с  наци?  За десять метров.  Держать
шапку  при  этом  полагалось в  опущенной книзу  руке,  опустив  голову  и
наклонив верхнюю часть туловища.  "Мютцен аб! Мютцен ауф!" - "Шапки долой!
Шапки надеть!" - эта церемония репетировалась много раз подряд.
     Из рассказов узников, которые в большинстве своем побывали не в одном
концлагере,  можно было составить представление о нравах фашистов. До чего
все-таки изощрен злой ум человекоподобного арийца,  воспитанного Гитлером!
До   чего   дошла   порочная  изобретательность  палачей,   какие   только
издевательства не  придумывают немцы  в  отношении  пленных  антифашистов,
партизан, поляков, евреев!
     Военный комендант в  Лодзи переставлял вперед часовые стрелки,  чтобы
был  повод  арестовать побольше пешеходов,  якобы нарушивших комендантский
час.
     В Майданеке  были  дни,  когда  заключенным  запрещали   пользоваться
табуретками и ложками - сидели на корточках и хлебали суп из миски.
     В Освенциме и Дахау заставляли  бить  своих  товарищей,  а  за  отказ
расстреливали.
     В Вене заставляли чистить мостовую зубными щетками.
     В Маутхаузене очень популярен ледяной душ.  Под ним коченеют узники в
одежде. Эсэсовцы называют это "баней".
     В Гузене  в  бараке  для пленных офицеров ввели премирование:  за сто
пойманных блох капо выдавал сигарету.
     В лагере  под  Витебском,  в  Собибуре,  в  Биркенау  и  Хамельсбурге
истощенных,  едва передвигающих ноги заставляют ходить гусиным шагом,  как
маршируют на парадах перед фюрером.
     В Мельке  узников,  которые  еле  держатся   на   ногах,   заставляли
карабкаться  на деревья,  разорять птичьи гнезда,  доставать яйца.  И горе
тому, кто, спускаясь, раздавит хотя бы одно яйцо.
     В Гросс-Розене   и   Заксенхаузене  заключенных  ранили  отравленными
стрелами,  делали им ядовитые уколы,  проверяя  действие  ядов  и  уточняя
смертельные дозы...
     Кое-что Этьен слышал раньше,  а  многое узнал,  когда в  камере зашел
спор о нутре и обличье фашизма. Началось с того, что бронебойщик Зазнобин,
дяденька  богатырского  телосложения,  назвал  немцев  фашистской  нацией.
Кастусь   Шостак   возразил   -   такой   нации   нет.   И   напомнил  про
немцев-антифашистов,  которые сидят в  концлагерях.  Но  Зазнобин стоял на
своем и  все твердил басом вполголоса:  миллионы немцев пользуются рабским
трудом,  и  миллионы  спокойно  нюхают  дым,  который  подымается из  труб
крематориев и воняет горелым мясом.
     Этьена в  тот  день  мучили приступы кашля,  и  потому в  спор он  не
вступал.   Его  не  так  интересовало  -  можно  называть  немецкий  народ
фашистской нацией или  нельзя,  но  преследовала мысль:  хватит ли  немцам
одного поколения,  чтобы  из  сознания вытравилась вся  гнусная мерзость и
гадость,  привитая  фашизмом,  все  нечистоплотные  идеи,  которые  Гитлер
втемяшил в  головы  "сынам  арийской расы"?  А  от  расовой  дискриминации
преследующий несет иногда больший урон, нежели преследуемый...
     Этьен понимал, что Кастельфранко для него и соседей по камере - всего
лишь   перевалочный  пункт.   Как   только   прекратятся  бомбардировки  и
восстановится железнодорожное сообщение,  их повезут в  Австрию,  а  может
быть, еще дальше.
     Каждый день пребывания в Кастельфранко чреват смертельной опасностью:
не все такие ротозей,  как старый Карузо. И не всегда успеешь отвернуться,
спрятаться за спиной рослого соседа или низко опустить голову.
     Но и скорая эвакуация ничего хорошего не сулит.
     Старостина вызвали  в  тюремную контору:  брали  на  специальный учет
генералов и полковников. В комнате, где ждали вызванные на регистрацию, он
увидел белобрысого летчика-англичанина.  Тот исхитрился подойти вплотную и
передал,  что через неделю после совещания в  Каире в Тегеране встретились
Рузвельт, Черчилль и Сталин.
     - А второй фронт? - шепотом спросил Этьен.
     - Ничего не слышно.
     - Рано или поздно ваши высадят десант.  Но, видимо, Черчилль считает,
что русских перебито еще слишком мало.
     Англичанин промолчал.
     В комнате, где допрашивали Старостина, валялись на полу окровавленные
тряпки,  их  нарочно не  убирали.  Допрашивал штурмбанфюрер со  значком за
тяжелое ранение;  значок  позолоченный,  с  лавровым венком и  скрещенными
мечами.  Когда штурмбанфюрер выходил из-за стола, то сильно пошатывался, и
не только из-за хромоты.
     Допрос был торопливый,  переводчик не потребовался. Старостин отвечал
по-немецки.  После того как  штурмбанфюрер узнал,  что  оберст находится в
плену с начала войны,  а на фронте занимался противогазами, немец состроил
презрительную  гримасу,  безразлично  отвернулся  и  скомандовал:  "Увести
назад, в камеру".
     И  надо же  было так случиться,  Старостину предстояло возвратиться в
камеру под конвоем Карузо.  Как он тут очутился? Ведь на допрос его привел
другой надзиратель.
     Когда шли  тюремным двором -  Этьен чуть  впереди,  Карузо следом,  -
конвойный вдруг ускорил шаг,  поравнялся с конвоируемым, повернулся к нему
и сказал:
     - Я  тут  подумал...  Джильи все-таки прав,  когда "Плач Федерико" из
второго акта заканчивает чистым си.  Здесь так и  просится  драматическое,
напряженное крещендо. Это же кульминация всей оперы!
     - А  я  по-прежнему считаю,  -  неторопливо,  сдерживая сердцебиение,
ответил Этьен, - считаю, что певец должен строго придерживаться партитуры.
Даже  Джильи  не   имеет  права  вносить  свои  поправки.   Украшать  арию
выигрышными нотами!  А  для чего?  Только для того,  чтобы еще раз вызвать
овацию слушателей!
     - А  какая была  овация!  Браво,  брависсимо!!  -  Карузо оглянулся и
добавил  шепотом,   будто  поверял  самую  большую  тайну,   какой  только
предстояло стать известной заключенному на  все  триста лет  существования
тюрьмы:  -  Я слушал Джильи в "Арлезианке". Третьего декабря сорок первого
года.  Какая премьера!..  А насчет чистого си в "Плаче Федерико", когда он
поет:  "Ты столько горя приносишь мне, увы!.." - будем считать, что каждый
из нас остался при своем мнении.  -  Карузо вовремя умолк:  мимо прошагали
двое  заключенных,  они  пронесли на  носилках труп со  связанными руками.
Спустя  минуту  Карузо добавил:  -  Желаю  вам,  синьор Кертнер,  навсегда
потерять меня из виду.  Наша третья встреча будет,  пожалуй, лишней. Тогда
австрияк,  теперь русский... Скажите по секрету, с кем я буду иметь дело в
следующий раз?  - Карузо глубоко вздохнул. - Впрочем, в третий раз вы меня
здесь не найдете...


                                   123

     Ночью   колонну   арестантов  гнали   через   безлюдную,   притихшую,
затемненную Вену.  Мигали карманные фонари конвойных.  Или ночью конвойных
больше,  чем днем,  или каждый движущийся светлячок бросается в глаза? Так
или иначе, колонна двигалась, густо оцепленная мерцающими огоньками.
     Эшелон разгрузили на  задворках Южного вокзала после полуночи,  потом
часа  три  топтались на  аппеле,  потом разбивали на  группы,  потом опять
пересчитывали арестантское поголовье.
     В  разворошенной памяти  Этьена  все  отчетливей  возникали  знакомые
когда-то перекрестки,  и  он быстро сориентировался в городе.  За спиной у
него,  неподалеку от  Южного  вокзала,  на  тихой  Райзештрассе,  осталось
советское посольство.  Этьену и  в Вене не пришлось побывать в посольстве,
но в давние времена он не раз проходил мимо.
     А  где-то  далеко  за  левым  плечом  высился дворец Шенбрунн.  Этьен
поселился вблизи того дворца,  когда к  нему приехала Надя с  десятилетней
Танечкой.  Они встречали в Вене новый, 1932 год. За ужином Таня забылась и
принялась напевать:  "Ура,  ура,  Советская страна!"  Хорошо,  не услышала
прислуга, им тогда полагалось разговаривать по-немецки.
     Сейчас в  Вене не увидеть и клочка снега,  но с гор доносилось зимнее
дыхание.  Когда-то  в  мирные довоенные субботы,  по  таким же  бесснежным
улицам Вены,  длинными вереницами ехали утром автомобили,  все в  западном
направлении, в сторону гор. На крышах машин лежали лыжи или торчали стоймя
на запятках,  они казались чужеродными,  будто их везли из другого времени
года.
     Некогда  он  видел  на  улицах  Вены  шикарный автомобиль президента,
вместо номера красовался государственный герб Австрии.  И видел автомобиль
канцлера Шушнига с  традиционным ј 1.  Был он и на приеме у канцлера в его
резиденции  Ам  Бальхаузплац.  Это  туда  нагрянули  бандиты  Скорцени,  а
Зейсс-Инкварт, находившийся в здании, открыл для них боковые входы. Жив ли
канцлер Шушниг и где его прячут?  По сведениям английского летчика, Шушниг
сидит в концлагере Заксенхаузен.
     На этот раз англичанин оказался в  одной колонне со Старостиным.  Они
стояли рядом на аппеле,  а  сейчас брели локоть к  локтю,  переговариваясь
по-английски.
     Еще на  аппеле англичанин поделился со своим соседом всеми известными
ему  подробностями о  неудачных боях  союзников в  Италии,  в  долинах рек
Гарильяно,  Вольтурно и Сангра, а также о боях за городок Монте-Кассино. В
конце  января и  начале февраля там  шли  кровопролитные бои,  и  союзники
объясняли свои неудачи тем,  что над городком господствует гора, а на горе
находится  аббатство  святого  Бенедикта,   превращенное  в   неприступную
крепость.  Союзники  решили  разрушить  здание  аббатства,  но  не  смогли
сохранить свое решение в тайне,  и немцы хорошо подготовились к возможному
штурму.  Немцы не стали занимать само аббатство,  а использовали окрестные
холмы  для  огневых  позиций и  наблюдательных пунктов.  Союзники сбросили
листовки,  предупредили монахов и жителей, чтобы все покинули здания, а на
следующий день в  небе было черно от бомбардировщиков,  и  аббатство стало
грудой камней.  Ну и чего же союзники добились? Монте-Кассино превратилось
в  неприступную крепость,  потому что теперь немцам стало легче и  удобней
оборонять развалины и  груды камней.  Немцам не  нужно было  бояться крыш,
которые  могут  обрушиться  на   голову,   камни  пошли  на  строительство
оборонительных  рубежей;   подземелья  и  погреба  стали  неуязвимы...   К
сожалению, англичане повторили ошибку Гитлера.
     Рассвет  набирал силу,  и  город  все  лучше  просматривался.  Справа
показались голые деревья Шубертринга.
     Дальнозоркому англичанину первому  удалось  прочесть вывеску вдали  и
уличную табличку на угловом доме.
     Вена  провожала их  огромным количеством и  бесконечным разнообразием
торговых   домов,   магазинов,   лавок.   Оголодавшие  пришельцы  остались
совершенно равнодушными к банкам,  домам моды,  к ювелирам.  Но их взгляды
как  магнитом  притягивали бакалейные лавки,  колбасные,  гастрономические
магазины,  кафе,  рестораны, пивные, возле которых, по старинному венскому
обычаю,  на  тротуаре стояли  бочки,  -  привлекало все,  где  продавалось
съестное, где когда-то можно было наесться досыта.
     Оба обратили   внимания  на  кондитерскую  -  на  золоченом  кренделе
указано:  фирма основана в 1835 году.  Этьен даже чуть-чуть замедлил  шаг.
Шутка  сказать,  больше  ста  лет подряд здесь выпекали знаменитые венские
булочки и пирожные.  Трудно даже вообразить себе,  сколько сытой,  вкусной
всячины напекли булочники и пекари за столетие!  Хватило бы кормиться всей
колонне голодных арестантов до конца их дней.
     Тем временем колонна втянулась в узкие улочки старого  города.  Здесь
топот и шарканье сотен ног сделались громче.  Из-за крутых черепичных крыш
то показывался,  то прятался за ними шпиль собора святого Стефана.  В день
святого Стефана,  26 декабря, Этьен еще сидел в Кастельфранко. Ну никак он
не может разминуться  с  этим  святым!  То  сидел  на  каторжном  острове,
названном  его именем,  то его гонят куда-то в тюрьму мимо Сан-Стефанского
собора.  Этьен  подумал  об  атом,  глядя  на  стрельчатую  башню  собора,
сотканную из каменных кружев.
     Уличные таблички указывали,  что их ведут по Лихтенштейнштрассе, и он
поделился с  англичанином догадкой,  что  скорей  всего  их  ждет  тюрьма,
которая находится в  девятом районе города,  у  Альзерштрассе.  В  Вене ее
испокон века  называют "Ландесгерихт" -  "Суд страны".  Прошло полчаса,  и
Этьен убедился, что был прав в невеселой догадке.
     Так сердит мартовский утренник или приближение к тюрьме заставило его
зябко ежиться в своем дырявом ватнике?
     Этьен  держался  близко  к  саперу  Шостаку,   своему  спасителю.   С
содроганием подумал,  что было бы с ним, если бы товарищи не пришли ему на
помощь той ночью в арестантском вагоне... Конрад Кертнер шагал бы прямо на
расстрел...
     А  сейчас как Старостин ни  был изможден,  с  каким трудом ни волочил
ноги, он чувствовал себя солдатом в строю, он не потерял присутствия духа,
стойкости, готовности к борьбе и веры в победу.
     Промозглым   весенним   утром   полковника   Старостина   в    группе
военнопленных  офицеров  повезли  из  "Ландесгерихт"  на  Морцинплац,  там
помещалось управление политической полиции и гестапо. Это зловещее большое
здание  находится  возле  набережной Донау-канала.  Морцинплац пользовался
плохой  славой.  Там  в  подвалах  пытали,  избивали  во  время  допросов.
Английский летчик,  когда его  уводили,  трижды перекрестился и  поцеловал
ладанку, висевшую на шее.
     Допрос,   который  устроили  полковнику  Старостину,   прошел  вполне
благополучно.  Он уверенно отвечал на вопросы,  и "легенда" его не вызвала
подозрений. Бандеровец, присутствовавший на допросе, пытался было запутать
Старостина, уличить его в противоречиях, но ему это не удалось.
     Когда-то на Санто-Стефано он испугался, что становится тяжкодумом. Но
в  минуты допроса на  Морцинплац к  нему вернулась молодая стремительность
мысли.  Благополучный исход  допроса  был  прежде  всего  результатом  его
сообразительности.
     Будь Старостин помоложе и поздоровее, он мог бы рассчитывать, что его
отправят на  военный завод,  или на  шахту,  или на ремонт железнодорожных
путей, разрушенных бомбардировкой, или в помещичье имение на скотный двор.
Лишь бы  из тюрьмы "Ландесгерихт" не погнали к  пристани Дуная.  Путь тех,
кого ведут к пристани, лежит в лагерь смерти, расположенный выше по Дунаю.
     Сбылись самые  худшие  предположения.  Их  погрузили на  арестантскую
баржу, и буксир потащил их вверх по течению. Мелкие льдины терлись о борта
баржи, царапали обшивку и крошились с легким шуршанием.


                         ЧїАїСїТїЬї СїЕїДїЬїМїАїЯ


                                   124

     Этьен  хорошо и  надолго запомнил день,  когда  в  Маутхаузен прибыли
итальянцы.  Это  были  солдаты и  офицеры,  которые после выхода Италии из
войны отказались сражаться заодно с вермахтом, бросили оружие, потребовали
возвращения на родину. Вчерашние союзники Гитлера стали смертниками.
     Тюремные ворота раскрыты настежь,  итальянцы шли  по  пять  человек в
ряду.  Они были в военной форме, им даже разрешили оставить знаки различия
и  ордена.  Особенно жалко  выглядели берсальеры в  шляпах  с  выщипанными
перьями.
     Поначалу итальянцы  старательно  работали  в   каменоломне.   "Работа
приносит  свободу!"  Недоразумение  вот-вот  выяснится,  и их освободят за
добросовестную работу. Но день за днем иссякали силы, улетучивалась вера в
посулы,  ветшали желто-зеленые мундиры и шинели,  которые выделялись среди
пестрого одеяния остальных узников.  Вскоре от итальянской формы  остались
одни  отрепья,  обноски.  Да  и  тот,  кто не работал в штайнбрухе,  давно
потерял  бравый  воинский  вид.  Брюки  и  мундиры  казались  мешковатыми,
особенно  бросались  в  глаза непомерно широкие воротники.  Будто какой-то
сумасбродный портной специально обшивал и одевал итальянскую армию в форму
не по меркам.
     Почему Этьена так  сильно тянуло к  итальянцам?  Ведь они столько лет
держали его за  решеткой?  Да,  но  за  той же решеткой сидели итальянские
антифашисты. А самозабвенное великодушие итальянских женщин!
     Если бы он был набожным,  как белобрысый английский летчик, он уже не
раз помолился бы  за Джаннину,  Орнеллу,  Эрминию,  за безвестную служанку
полицейского участка в Парадизио, отдавшую обед, за многих...
     Ему  нравился итальянский характер,  которого не  смог испортить даже
Муссолини.  Хотя  итальянский фашизм старше немецкого,  он  не  проник так
глубоко во  все слои общества и  не  оказал столь растлевающего влияния на
народ.  Этьен,  например,  был уверен, что в Италии не могли бы возникнуть
концлагеря для массового истребления пленных.  Соседи по  нарам,  поляки с
Западной  Украины,  рассказывали,  что  итальянцы не  участвовали в  актах
террора  против  населения,  в  обысках,  облавах,  экзекуциях.  Возможно,
итальянцы еще не забыли о  своей борьбе за освобождение,  немцы же издавна
ведут  завоевательные войны.  Этьен  узнал  от  поляков,  что  итальянские
солдаты передавали оружие тем, кто готовил восстание во львовском гетто.
     Но откуда же тогда брались тюремные надзиратели Кактус, "Примо всегда
прав"? Они подошли бы для любой зондеркоманды, сделали бы неплохую карьеру
у Кальтенбруннера и могли бы дослужиться до лагер-фюреров.  Откуда взялись
черные рубашки, которые насильно поили арестованных рабочих касторкой? Да,
в семье, как говорится, не без урода. И смешно, конечно, предполагать, что
какие-то  черты  национального характера  обязательно  распространяются на
каждого.
     В  сочельник итальянцы испросили разрешения провести  молебствие -  в
такие  дни  даже  эсэсовцы  бывают  сговорчивее,   хотят  показаться  богу
приличными  людьми.  Только  что  в  лагерь  пригнали  партию  итальянцев,
задержанных при облавах в Милане недели полторы-две назад.  С этой партией
прибыл и  мол