годы,  когда кончится поток гнетущего и никчемного
тюремного прозябания и кончится ли он когда-нибудь вообще?
     Он лишился права получать письма, деньги, посылки, права на свидания.
За ним сохранялось только право на отчаяние и на воспоминания.
     Поначалу он чаще обращался памятью к  недавно пережитым событиям.  Но
по  мере того,  как  шло  время,  Этьен чаще вспоминал более ранние годы -
молодость,  юность,  отрочество, детство. И чем более далекие годы находил
он в  сокровищнице памяти,  тем легче было оторваться от действительности,
почувствовать себя вне тюремных стен, не слышать тяжелых размеренных шагов
стражника в коридоре. Особенно легко и быстро летело время в воспоминаниях
о  первых встречах с  Надей,  о  переезде в  Москву,  о  днях,  когда в их
комнатке появилась маленькая Таня.  Он был недоволен собой -  слишком мало
подробностей тогдашней жизни  удалось сохранить.  Неужели последующие годы
вытеснили те подробности и  для них не осталось места в  его засекреченной
памяти?
     Причудливо  и   странно   смешивались  воспоминания,   относящиеся  к
действительно  прожитой  им  жизни,   подробности,  которые  сопутствовали
"легенде" Конрада Кертнера.  Чем дольше он сидел,  тем все более отчетливо
вырисовывались реальные  воспоминания и  становились  все  более  смутными
выдуманные -  наверное,  от внутреннего сознания,  что последняя "легенда"
ему уже никогда не понадобится.
     Но   чем  меньше  новых  впечатлений  и   связанных  с   ними  чувств
привносилось теперь в его одинокую камеру, тем деятельнее становилась сила
воображения,  потому что,  чем больше тоскует человек о воле,  тем сильней
его потребность вечно думать и мечтать о ней.
     Легче всего убить тюремное время,  если мечтать. Каждый, кто попадает
в одиночку,  жадно обращается к мечтам.  Но если дать себе волю,  не знать
удержу,  бесконечно фантазировать, можно очутиться на самом краю сознания.
Потому, что наступает такая минута, когда узник уже перемечтал обо всем на
свете, когда его мозг истощен постоянной, непрерывной, бесконечной работой
воображения, когда воображение утомляет изболевшийся мозг своей близостью,
подлинностью,   почти   осязаемостью,   достоверностью   живых,   манящих,
прелестных подробностей.
     Иногда он уже сам не мог понять -  воспоминание промелькнуло или тень
сна?  Даже сны ему снились в последнее время какие-то тусклые, бессильные,
как сны раба...
     Он  путал сновидения (если они не  были фантастическими) с  событиями
действительными.  Стало все труднее бороться с  обманами чувств.  Рядом не
было  ни  живой  души,  не  у  кого  было  проверить сомнения,  когда  они
появлялись.
     Он  заметил,  что все чаще теряет грань между сном и  бодрствованием.
"Грезы  безумные" начинаются во  сне,  продолжаются наяву,  и  беда,  если
утомленному сознанию не удается с ними совладать. Человек может одурманить
себя мечтами до  умопомрачения,  может потерять власть над  этими "грезами
безумными",   и   тогда  исчезают  рамки  картины,   которая  возникает  в
воображении,  эксцессы памяти делаются неотвязными,  а это уже преддверие,
порог сумасшествия.
     "Грезы  безумные" -  сколько узников помрачилось умом,  не  будучи  в
силах противостоять галлюцинациям и  кошмарам!  Мечты,  если они  ничем не
сдерживаются,  переходят в  галлюцинации,  и  тогда узника со  всех сторон
обступают фантастаческие образы и картины.
     Только  теперь Этьен  понял  смысл  тюремного режима,  о  котором ему
когда-то  рассказывал старший  брат  Жак  и  который  был  установлен  для
политических заключенных в  царской России.  По словам брата,  в каторжном
централе,  не то в Гродно,  не то в Бобруйске, физическую работу разрешали
лишь  как  награду  за  "хорошее  поведение".  Освобождение политических в
Италии  от  всякой  работы никак  не  благо,  а  дополнительное наказание.
Здоровому человеку хочется устать физически,  работа привела бы  за  собой
аппетит,  и  здоровый сон.  Есть полицейская логика в  поощрении тюремного
ничегонеделания:    пусть,   мол,   на   досуге   задумается   над   своим
антигосударственным поведением...
     Вынужденную  физическую  праздность  политические пытались  заполнить
какой-то  гимнастикой.  Ну,  а  как  быть,  когда опасно праздной остается
психика?
     Человек  в  состоянии  остановить  всякую  работу  сознания,   только
совершив грубое насилие над  интеллектом или  отказавшись от  него  вовсе,
заставив его умереть.
     Рядом  с  сознанием есть  еще  подсознательная сторона жизни,  и  она
труднее всего поддается воздействию интеллекта.  Человеку,  находящемуся в
одиночном заключении,  нельзя оставлять праздный свой ум, потому что тогда
власть подсознательного становится особенно опасной.
     Когда  сознание  так  сильно  опустошено,  в  него  вторгаются  сущие
пустяки, и голодающий мозг поглощает все подряд.
     Мысли Этьена лишились былой логики и  ясности.  Едва  возникнув,  они
крошились, дробились, распадались на кусочки, промельки, обрывки.
     Тень -  его единственный друг. Они вдвоем живут в одиночной камере, у
них одна тюремная одежда на двоих. "Привычки у тени все мои, а вот повадки
свои",  - заметил Этьен, пребывая где-то на границе яви и сна. А позже ему
померещилось -  тень  от  него  отъединилась и  стала жить самостоятельной
жизнью.
     Этьен поймал себя на том, что все чаще вступает в споры с самим собой
и личность его надолго раздваивалась.
     "Рассудок мой изнемогает...  Один я в камере или нас двое - я и "он"?
Странно!  Как же мы очутились вдвоем в одиночной камере?!  Да и спор между
мною и моим двойником какой-то странный.  Я огорчаюсь,  что годы уходят, и
убеждаю "его" снова начать хлопоты,  чтобы вырваться на  свободу.  А  "он"
возражает,  "он"  считает,  что  нет  смысла  по этому поводу нервничать и
хлопотать,  потому что время работает на нас. Решетки все время ржавеют, и
скоро  ржавчина разъест их дотла.  Одним или двумя столетиями больше - это
не играет роли.  Важно,  что когда-нибудь  все  прутья  в  решетке  камеры
превратятся в ржавый прах.  Мы оба, я и "он", спокойно, нетерпеливо, никем
не задерживаемые,  вылезем из оконца. Перед дорогой нам принесет по порции
баланды Рак-отшельник.  И, что уже совсем невероятно, он разомкнет наконец
свои губы и пожелает нам счастливого пути...  А в самом деле любопытно, на
сколько   за   последние  три  года  тюремная  решетка  стала  тоньше  под
воздействием ржавчины?  Вот так же,  наверное, за последние три года стала
еще  тоньше  ступня  ноги  бронзового  апостола Петра.  Если идти к алтарю
собора святого Петра в Риме,  статуя стоит справа,  а ступня, зацелованная
миллионами  верующих,  и  в  самом  деле  изрядно истончилась за несколько
столетий..."
     И  еще  Этьену стало  важно  знать,  на  сколько отклонилась верхушка
Пизанской башни за то время,  что он сидит в тюрьме? Следует лишь помнить,
что величина склонения у башни постоянная: один миллиметр в год.
     Среди глубокой ночи  раздался лязг отодвигаемого засова,  заскрежетал
ключ.  В  дверях  камеры  показался тюремщик.  Какой-то  новенький.  Этьен
никогда не видел его.
     "Вижу вас в первый раз. Вы что, дежурите в другом коридоре?"
     "Я не тюремщик".
     "А кто же вы?"
     "Моя фамилии Бонанно,  архитектор.  Это я допустил когда-то расчетную
ошибку при постройке башни.  Дело было в Пизе.  А явился я к вам,  синьор,
чтобы  предупредить,   что  моя  башня  падает.  Она  уже  отклонилась  от
вертикальной оси на  пять метров пятнадцать сантиметров.  И  может рухнуть
каждую минуту. Помните, я вас предупредил!"
     Этьен хотел было выяснить, как далеко отстоит Пиза от Кастельфранко и
каким образом башня в  своем падении может достичь этой тюрьмы,  но синьор
Бонанно оставил вопросы без внимания и  сказал Этьену в  утешение,  что не
следует отчаиваться из-за своих ошибок. Вот если бы он, Бонанно, не сделал
расчетной  ошибки  при  строительстве  башни,   то   никогда  не  стал  бы
знаменитостью.  Кто знал бы  его имя,  если бы  Кампаниле делла Примациале
стояла прямо и  не  падала?  А  так человечество уже восьмой век озабочено
судьбой башни в  Пизе.  Его башня "хотя и падает,  но все-таки стоит",  он
слышал, как студенты распевали эту песенку, и сам подпевал им...
     Синьор Бонанно многозначительно поднял палец,  а  затем раскланялся с
такой галантностью,  которой неуклюже подражает Джордано,  когда принимает
хорошеньких просительниц.
     После того синьор Бонанно вышел из камеры и  очень расторопно,  умело
закрыл дверь на засов и на замок.
     Этьен вскочил в холодном поту,  его била нервная дрожь. Он понял, что
это была очередная галлюцинация,  а  как только понял это,  успокоился,  к
нему даже вернулось чувство юмора
     Жаль,  жаль,  что  этот  самый архитектор Бонанно не  взялся когда-то
строить тюрьму в Кастельфранко.  Может, она обрушилась бы раньше Пизанской
башни, которая хотя и падает, но все-таки стоит.
     Воспаленная  фантазия  рождала  всевозможные  планы  побега.  Как  он
научился плутовать с  самим собой,  обманывать себя непутевыми и  сладкими
грезами! Они были как запой, как мысленная наркомания - сумасбродные планы
спасения,  рождавшиеся где-то  на  границе сна  и  яви,  здравого смысла и
бессмыслицы.
     До чего  же  легко совершался желанный,  вожделенный побег из тюрьмы!
Начать с  того,  что  Рак-отшельник  сам  помогал  узнику  2722  раздирать
простыни   на  полосы  и  связывать  их  узлами  в  полотняный  канат.  По
обыкновению,  Рак-отшельник молчал и не ответил на вопрос - почему на  нем
сегодня  форма русского городового:  кокарда с двуглавым орлом на фуражке,
револьвер на оранжевом шнуре,  широкие  шаровары,  заправленные  в  сапоги
бутылками...  Этьен благополучно спустился по полотняному канату.  Едва он
ступил на землю, как увидел Старика. Тот подал знак сестре Амалии, которая
подбежала с охапкой цивильной одежды.  Вот приятный сюрприз!  Этьен быстро
снял тюремную робу.  Амалия помогла брату переодеться и тут же исчезла.  А
Этьен и Старик зашагали по круговой внутренней улице. Старик с беззаботной
неторопливостью шагал к воротам,  а по дороге рассказывал, как в молодости
бежал  из  ссылки  в  Иркутской  губернии.  "А нас выпустят?" - с тревогой
спросил Этьен,  подходя к воротам.  "Скажу,  что идешь со мной" - успокоил
Старик.  И в самом деле, когда они проходили через тюремные ворота, Старик
только сказал,  кивнув на Этьена:  "Со мной".  Дежурный капрал вытянулся в
струнку и отчеканил по-русски: "Проходите, товарищ корпусной комиссар". За
тюремными воротами их ждали лошади,  но не пролетка, какую можно увидеть в
итальянских городах, а натуральная русская тройка. Этьен и Старик вскочили
в нее,  когда кони уже тронулись с места. Выехали на шоссе и свернули мимо
оливковой  рощи  в  сторону  Модены.  Кони  неслись во весь опор,  возница
погонял их и по-ямщицки покрикивал:  "Э-э-эй,  не балуй!!!" Голос  возницы
показался  Этьену  знакомым,  и  когда  тот,  держа в руках туго натянутые
вожжи, слегка откинувшись назад, повернулся наконец к седокам, Этьен узнал
своего брата.  Когда Жак,  Амалия успели познакомиться со Стариком? Тройка
мчалась по улицам Модены. Тройка мчится, тройка скачет, вьется пыль из-под
копыт...  И не карабинеры, не тюремные стражники бегут за ними вдогонку, а
царские городовые.  Они свистят в  свистки,  размахивают  револьверами  на
оранжевых шнурах и орут благим матом:  "Держи-и-и!" Но,  к счастью, жители
городка по-русски не понимают, не обращают на крики ни малейшего внимания,
тройка уносит беглеца все дальше от тюрьмы,  в сторону Реджио дель Эмилия,
городовые безнадежно  отстают  и  скоро  становятся  невидимыми  в  облаке
дорожной пыли...
     Этьен  уже  давно  уразумел,  что  на  свете  нет  обмана  хуже,  чем
самообман.  Нельзя убегать от настоящего в эфемерное, почти потустороннее,
где все теряет свою устойчивость и равновесие - и предчувствия, и чувства,
и ощущения, и мысли, и слова.
     Было время,  когда он всерьез собирался симулировать сумасшествие. Но
сейчас он на такое зловещее притворство не решился бы, потому что на самом
деле опасался -  как бы не повредиться в  уме,  и его нередко преследовала
боязнь сумасшествия.
     "Не дай мне бог сойти сума!.."
     Да,  самое  важное -  не  потерять контроль над  уходящим,  меркнущим
сознанием,  не потерять душевного,  психического равновесия.  Как избежать
страшной опасности?
     Этьен понял,  что нужно заставить себя совершить поворот к реальности
и  тем  самым  избавиться от  неустанного воображения,  которое так  часто
граничит с болезненными, опасными иллюзиями.
     Беда в  том,  что он  не смог совладать со своей апатией,  смирился с
тем, что его мозг стал бездеятельным.
     Как можно скорее вернуться к книгам, регулярным занятиям!
     В  конце концов,  дело не  в  том,  принесет ли работа плоды и  какие
именно.  Нужна  гимнастика мозга,  он  отучился  работать.  Само  мышление
поможет выздоровлению и  отвадит от встреч со своим двойником или синьором
Бонанно.
     Не дай  бог  так  обеднить свою жизнь в камере!  Лишь кажется,  что в
твоей жизни ничего не происходит.  Если не следить за календарем,  сдаться
на  милость  монотонной  и застывшей тюремной жизни,  то и душа твоя может
стать такой же неподвижной, а чувства застынут, окостенеют, как распорядок
тюремного  дня.  И  вот  уже ты,  незаметно для себя,  подчинишься убогому
распорядку  настолько,  что  начнешь  возвращаться  к  одним  и   тем   же
мелкотравчатым  мыслям  и  крошечным  чувствам,  к одним и тем же тусклым,
нищим словам.
     Он  уже  знал,  что  сделал ряд серьезных ошибок.  Он  не  должен был
отказываться от  книг  из  тюремной  библиотеки,  какие  бы  они  ни  были
завалящие.  Не имел права отказываться от прогулок. Тем более нельзя этого
делать сейчас,  когда он живет впроголодь,  когда у него нет двадцати двух
чентезимо   на   бутылочку  молока,   когда   ему   нечего   надеяться  на
рождественскую  посылку.   Не   было  денег  даже  на  поганую  воскресную
газетенку, он давно не знает, что творится в мире.
     Этьен недавно заметил,  что у него начали дрожать руки и ноги. Может,
и голова?  Он вспомнил узника,  с которым больше трех лет назад встретился
во дворе "Реджина чели",  того седобородого с  всклокоченными волосами,  с
землисто-серым лицом и  с  опустошенными глазами,  кому с трудом удавалось
унять беззвучную дрожь всего тела.
     Но тот узник уже просидел двенадцать лет!  Не рано ли Этьен начал ему
уподобляться?
     Вот уже четверо суток, как он не спал. Исчезли и сон и аппетит. Он не
мог прикоснуться к еде и каждый кусочек проглатывал через силу.
     Он   уже  замечал  на  себе  обеспокоенные  взгляды  тюремщиков.   Не
показалось ли Раку-отшельнику, что узник 2722 решил уморить себя голодом?
     Одиночка принесла ему страдание, умноженное на бесконечность. И днем,
когда  апатия  лишала его,  казалось,  всех  мыслей и  чувств,  и  ночами,
удлиненными бессонницей,  он часто вспоминал слова из Библии: "Смерть, где
жало твое?"  Теперь его  мало волновал вопрос,  сколько он  еще проживет -
сколько дней, месяцев или лет.
     Он уже  много  раз  читал  и  перечитывал  Библию,  лежавшую у него в
камере, взял ее в руки и сегодня.
     Библию  читали  почти  все  узники.  Одни  находили в  ней  отклик на
сохранившуюся в  душе потребность веры.  Иные,  обманутые и обманувшиеся в
религии,  не  могли  читать  Библию без  раздражения.  А  Этьен  находил в
библейских рассказах пищу для ума,  для полемики с  безвестными философами
древности.  Вел  длинные  жаркие  дискуссии с  седобородыми мудрецами,  не
смущаясь высокими титулами своих оппонентов - святые апостолы, пророки.
     Вчера ему показалось -  притупилась не только острота восприятия,  но
стала  тускнеть  память.   Если   отказала  память  -   он   кончился  как
профессионал-разведчик.   Может,   он   вдобавок   еще   разучился  быстро
соображать, стал недогадливым, сделался тяжкодумом?
     Он  так боялся забыть последний шифр,  словно обязан был передать его
какому-то преемнику,  словно в  противном случае не выполнит свой воинский
долг.  Он  обязан помнить шифр так же,  как русский алфавит,  или арабские
цифры, или григорианское летосчисление.
     Встревожился всерьез и решил устроить себе экзамен.
     Раскрыл  Библию,   углубился  в  работу  и  скоро,  довольный  собой,
убедился,  что память ему не изменила.  Может быть, впервые за тысячелетие
кто-то вздумал шифровать библейский текст:
     "Вначале сотворил бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и
тьма над бездною;  и дух божий носился над водою.  И сказал бог:  да будет
свет.  И стал свет. И увидел бог свет, что он хорош; и отделил бог свет от
тьмы. И назвал бог свет днем, а тьму ночью. И был вечер, и было утро: день
первый..."
     Этьен  закончил работу измученный,  с  головной болью,  ослабевший от
переутомления,  но  был  собой доволен.  Шифр продолжал жить в  его мозгу,
будто выгравированный навечно.  Все  тюремные годы последний шифр прятался
где-то в  самом укромном уголке сознания,  не умирал и  не позволил сейчас
умереть своему хозяину.
     Бессмысленная,  казалось бы, работа помогла Этьену приободриться, так
как он знал, что сделал ее безукоризненно.
     Есть еще порох в пороховницах! Рано ему складывать оружие!
     А это значит -  он не имеет права на апатию,  безразличие к жизни, он
обязан, если хочет себя по-прежнему уважать, вновь обрести живую душу.
     Не проклят,  а благословен сегодняшний день и все другие, которые ему
доведется прожить!
     После работы над библейским текстом он наконец заснул и  спал долгим,
глубоким сном,  будто  решил  отоспаться за  все  четверо суток.  А  когда
проснулся и встал - впервые за последние дни почувствовал голод.
     В тюрьме свобода ограничена внутренней жизнью, а воля становится лишь
волей  к  сопротивлению.  Тем  более  нетерпимо,  что  ему  изменила воля!
Конечно, жизнь, которая зиждется на одной лишь воле, скудна и убога, но от
него самого зависит, чтобы она не была бесплодной.
     Он позволил  безразличию овладеть его сознанием.  Так и душа потеряет
способность чувствовать,  и сердце остынет.  Он обязан собрать  все  силы,
чтобы преодолеть моральное бессилие!
     Если уж  ему суждено дожить до отчаяния,  то пусть это будет отчаяние
бурное,   даже  скандальное,   но  не  тихое,  застывшее,  умиротворенное,
бессильное.
     Недавно он  хотел отстать от  календаря,  потерять счет опостылевшим,
проклятым дням.  А  сейчас порывисто бросился к  двери,  вызвал тюремщика,
потребовал,  чтобы к нему срочно явился капо гвардиа, узнал, какой сегодня
день,  потребовал,  под  угрозой голодовки,  чтобы его  снабдили бумагой и
чернилами для прошений, заявлений, какие он хочет направить и прокурору, и
в министерство юстиции, и следователю, и по другим адресам.
     Капо  гвардиа согласился с  требованием узника 2722.  Едва  закрылась
дверь,  Этьен,  после длительного перерыва,  попытался сделать нечто вроде
гимнастики, затем встал на табуретку и снял в углу камеры старую паутину.
     На первых порах ему помогли и занятия языками. Почему-то он все время
помнил,  что на испанском языке слова "хотеть" и "любить" равнозначны, так
же как и слова "ждать" и "надеяться".
     Ждать и надеяться!
     Он взял  себе  за  правило  каждый  день  думать,  говорить  вслух  и
декламировать стихи на разных языках,  каждый день недели - на  другом.  В
понедельник  в камере слышалась немецкая речь,  он читал на память Гейне и
Рильке;  во  вторник  -  английская;  в  среду   -   французская,   немало
стихотворных  строк  удалось ему наскрести на дне памяти - Гюго,  Беранже,
Ронсар,  Поль  Верлен;  в  четверг  звучала  испанская   речь   и   гостем
камеры-одиночки  становился  Дон  Кихот;  пятница  стала итальянским днем;
суббота - русский день.  И только по воскресеньям  жил  в  камере-одиночке
интернационалист,  кото