море.
     С пристани возвращались в душевном смятении, и нельзя было угадать: к
лучшему или худшему, что капитан парохода отказался взять их на борт.
     Все  сильно  проголодались,  седовласый староста  тяжело  вздохнул  и
напомнил, что в местных тратториях подают спагетти "аль денте", что значит
"на зубок"; в Неаполе спагетти приготовляют потверже, чем в других местах.
А  другой  сосед  невпопад  запел  в  арестантском автомобиле "Прощание  с
Неаполем".
     Этьен  уже  без  особого  интереса смотрел  на  утреннюю жизнь  улиц.
Автофургон стоял у  светофора,  пропуская трамвай,  и  он увидел вывеску у
подъезда дома: пансион "Бон сежур", что в переводе с французского дословно
значит - хорошее местопребывание.
     Да,   есть  такие  счастливцы,  которые  могут  приехать  в  Неаполь,
поселиться в  пансионе "Бон сежур",  посещать картинную галерею во  дворце
неаполитанских королей, ходить вечерами в оперный театр.
     На  тротуаре у  перекрестка он  увидел  круглую башенку.  Да  это  же
афишная тумба!  Обклеена выцветшими на  солнцепеке афишами,  они ошметками
свисали с  ее  округлых боков.  Этьен  успел увидеть набранные крупно пять
букв "Тоска",  вспомнил,  что Энрико Карузо родом из Неаполя и здесь начал
свою фантастическую карьеру.
     Но как только автомобиль подбросило на выбоине,  дернулась и лязгнула
цепь, связывающая пассажиров, Этьен забыл про Энрико Карузо и вспомнил про
его тезку, старого тюремщика из Кастельфранко.
     Кто будет сторожить его сегодня в неаполитанской тюрьме?  А вдруг это
- последний тюремщик в  жизни?  Может,  его  увезут на  вольное поселение?
Вернут имя и фамилию?  Забудут его номер 2722, и в ушах перестанет звучать
ржавая симфония тюремных засовов, замков, щеколд и решеток?!
     Он сошел со ступеньки арестантского автомобиля измученный. Не сама по
себе поездка и не бесплодное ожидание на пристани утомили его. Он отучился
воспринимать столько впечатлений, переваривать такое множество новостей.


                                    94

     У  Этьена основательно распухли запястья,  и  он  старался как  можно
меньше двигать руками.  А соседи его,  уже опытные кандальники, умудрялись
скованными руками зажигать спички,  скручивать цигарки, чистить апельсины,
бинтовать ноги,  шнуровать обувь.  Одна девка с  панели ловко подкрашивала
губы и ресницы.
     Противная все-таки  штука  эти  наручники!  Холодно -  от  железа еще
холоднее,  а  когда жарко -  железо вбирает в  себя зной и  не остывает до
вечера.   Разность  температур  железа  и  человеческого  тела  все  время
напоминает  о  кандалах.  По-итальянски  наручники  называются "маньетти".
Родственная связь  со  словом "манжеты" очевидна.  Этьен  усмехнулся:  вот
почему он всю жизнь не любил туго накрахмаленных манжет...
     Их повели на вокзал ночью.  Прошел слух, что арестантские вагоны ждут
на путях сортировочной станции. Два карабинера держали концы длинной цепи,
а  цепь  продели  сквозь  наручники всех  шагающих.  Шли  напевая,  весело
переругиваясь  и  перекрикиваясь.   В  пестрой  шеренге  оказалось  немало
проституток,     увиливавших     от     регистрации     и     медицинского
освидетельствования.  Их  принудительно высылают  из  Неаполя  под  надзор
местной полиции.
     Два арестантских вагона прицепили к товарному поезду.
     Он дотащился только до станции Парадизио.  Оттуда и  политических,  и
уголовников, и проституток отправляли машинами в Формию.
     В  этот момент откуда-то взялся крикливый офицер и наорал на капрала.
Из  обрывков их громкого разговора Кертнер понял,  что в  Формии "блошиная
вонючая тюрьма с общими камерами" и туда иностранца везти не следует.
     Кертнер остался в  одиночестве.  Капрал нанял  бричку и  повез его  в
местный полицейский участок.
     Этьен  забыл  в  вагоне  ломоть  хлеба,  выданный ему  на  дорогу,  и
мучительно проголодался.  Может,  от  свежего  морского  воздуха?  Или  от
утренней прогулки по Неаполю?
     Он попытался узнать у  капрала,  где окончится его маршрут,  куда его
отправляют.  Но капрал - трус или чинуша? - только развел руками: не имеет
права сказать.  Этьен усмехнулся:  насколько в  старину все  было  проще и
удобнее, во всяком случае для конвоиров. Вспомнить хотя бы Палаццо дожей в
Венеции.  По  крытому  Мосту  Вздохов переводили заключенных из  дворца  в
тюрьму,  на другую сторону узкого канала.  Впрочем, с теми, кого ссылали в
дальние края, хватало мороки и у средневековых стражников.
     - Я  пришлю  служанку,  закажите себе  еду,  -  сказал капрал,  когда
доехали до полицейского участка.
     Капралу  карабинеров  передан  на  хранение  весь  капитал  Кертнера:
какой-то  анонимный благодетель из  уголовников перевел недавно пятнадцать
лир на тюремный счет 2722.
     Капрал снял с Кертнера наручники и вышел.
     "Сколько лир осталось у меня?  - гадал Кертнер. - Хватит ли на обед?"
Конверт с деньгами лежал у капрала в сумке.
     Стол,  табуретка,  на стене портрет Муссолини,  обязательные лозунги:
"Верить, сражаться, победить!" и "Дуче всегда прав".
     Вскоре служанка принесла чашечку кофе  и  какую-то  аппетитную тюрю в
глиняной миске. Не хочет ли синьор вымыть руки? Он с радостью согласился:
     - От наручников руки чернеют еще больше.
     - Лишь бы не испачкать руки в крови, - вздохнула служанка.
     - Это не для моих рук. У меня другое... Мы вот с ним, - он показал на
портрет, - не поладили. Понимаете, я не уверен, что он всегда прав.
     - Муж такого же мнения.
     Она сидела, положив подбородок на сложенные руки, и молча смотрела, с
каким аппетитом арестант ест ее "минестрину" -  домашний хлеб,  нарезанный
мелкими кусочками и залитый отваром из фасоли.
     Кертнер распорядился,  чтобы капрал уплатил служанке, но та обиделась
- она  поделилась своим обедом!  Этьен выразительно на  нее  взглянул:  "Я
прекрасно знаю,  что вы меня угостили.  Но для вас безопаснее,  если я  за
обед уплачу..."
     Да,   деньги  лучше  взять,   ей   не  полагается  бесплатно  угощать
политического преступника.
     Когда Этьен уселся в  бричку,  он  увидел в  ногах у  себя  маленькую
плетеную корзинку с  яблоками и  виноградом.  Капрал сказал,  что служанка
принесла корзинку вместо сдачи.
     Этьен сел в  бричку,  совсем забыв о существовании пыли.  Забыл,  что
пыль  бывает  едкой  и  вызывает сильный кашель.  Пыль  поднял автомобиль,
который мчался навстречу.  Этьен  давно  не  видел такой бешеной скорости,
километров 75 - 80, никак не меньше...
     Просто удивительно,  как  за  трое  суток угомонилось море  -  слегка
рябит, взъерошено мелкими волнами, но все краски веселые.
     Рыбачьи лодки, которые переждали шторм на сухопутье, вновь спущены на
воду.  Где  еще  так ярко раскрашивают лодки,  как в  Италии?  Среди белых
парусов несколько желтых,  голубых и  даже  ярко-красный.  На  борту одной
лодки   красная  стрела;   очевидно,   владелец  хотел  этим   подчеркнуть
стремительность своего суденышка.
     Шторм  внес  поправку  в  расписание,   сообщение  с  островами  было
прервано, а потому на пристани скопилось много пассажиров. Кертнер рад был
увидеть своих старых попутчиков-арестантов.
     Пришла очередь Этьена подняться по трапу.  А  что делать с корзинкой?
Сам  в  наручниках,  капрал  нести  корзинку  отказался -  не  полагается;
спасибо, старый рыбак, который ехал этим же пароходом, захватил корзинку и
принес ее в трюм.
     Пароход,   куда  погрузили  заключенных,   переполнен.  Этьен  прочел
название парохода на спасательном круге - "Санта-Лючия".
     Седовласый объяснил,  что многие едут проведать ссыльных,  провести с
ними пасхальные дни.  Гуманный и  очень старинный обычай этот не  решились
отменить и  при  фашистском режиме:  два  раза  в  году родным разрешалось
навещать ссыльных.  Правительство даже выдавало неимущим деньги на дорогу,
а  местная администрация обязана всем приезжающим предоставить жилье.  Вот
почему на пароходе столько женщин с детьми.
     От  Формии до  Вентотене ближе,  чем от  Неаполя,  и  билеты дешевле;
наверное, этим также объяснялся наплыв пассажиров.
     Не так легко спускаться в наручниках, когда покачивает.
     У лесенки, ведущей в трюм, стоял лысый дядька с благообразным лицом и
плутовскими глазами.  Он вез большие корзины с  фруктами и спрашивал всех,
кто спускался по лесенке:  "Куда вас везут?"  Будто они знали что-нибудь и
могли ответить!
     Над головами арестантов, на палубе, звучали гитары, мандолины, голоса
певцов, слышался топот танцующих.
     Аппетитные запахи проникали и сюда, в трюм.
     Рядом  с  Этьеном ехали старые знакомые -  четыре молодых дезертира и
седовласый коммунист. Оказывается, пожилой синьор уже пробыл несколько лет
в  ссылке на  острове Вентотене и  едет туда во второй раз.  Он явно хотел
подбодрить Этьена -  режим на  острове не  слишком строгий,  иным ссыльным
прежде разрешали жить не в общих казармах,  а снимать комнаты. Если жили с
семьями, то стражники запирали на ночь и семью.
     А к ссыльным повыше рангом приставляли специальных конвоиров.
     Три  раза  в  день  труба сзывает на  перекличку тех,  кому разрешено
ходить по острову.
     Корзинку с яблоками и виноградом быстро опустошили.
     Этьен щедро угощал попутчиков.  А  кто-то в  свою очередь угостил его
сыром мацарелла;  этот знаменитый козий сыр  делают в  селении Мандрагоне,
которое они сегодня проехали.
     Пароход дал гудок, машина за перегородкой уменьшила обороты, пристань
близка, машинист замедлил ход.
     Над   головой   протопали   матросы,   послышалась  команда,   машина
застопорила,  на палубе поднялась возня,  суматоха.  Кто-то истошно кричал
кому-то на пристани, перебросили трап, вольные пассажиры сходили на берег.
     На  верху  лесенки появился капрал.  Не  спускаясь в  трюм,  он  стал
вызывать заключенных по одному.
     Этьен ждал вызова, но фамилия Кертнера так и не прозвучала.
     Значит, его не высадят на Вентотене?
     Он остался с уголовниками, которых везли дальше. Куда?
     "Санта-Лючия"  только  что  отошла  от  причала,  и  капрал  разрешил
подняться из трюма на опустевшую палубу.
     Их осталось трое, пассажиров-невольников.
     Этьен  уже  более  уверенно вскарабкался наверх  по  крутой  лесенке,
которая ходила ходуном.
     Он хотел помахать седовласому синьору и  четырем парням,  стоявшим на
пристани тесной кучкой, но наручники жестов не поощряют. Рядом на пристани
стоял  возле  своих корзин лысый благообразный дядька,  который фамильярно
заговаривал с  заключенными.  Он увидел Этьена на палубе и весело крикнул,
перекрывая шум волн:
     - Не скучай без меня! До скорого свидания!
     Перед Этьеном высился берег,  сильно изрезанный бухтами и бухточками,
естественными  и  искусственными гротами,  выдолбленными  в  вулканическом
туфе.
     Слева  у  рыбачьей пристани стоял баркас;  за  парусом,  скроенным из
грубого полотна, виднелся мотор на корме.
     Пристань   успела   опустеть,    пассажиры   подымались   по    узким
лестницам-улочкам - кто под конвоем, кто конвоируя, а кто сам по себе...
     И  тут  сосед  Этьена  показал  на  скалистый  остров,  отдаленный от
Вентотене проливом шириной километра в два.
     Он глухо сказал:
     - Санто-Стефано, остров дьявола.
     Никогда Этьен не болел морской болезнью,  а в тот момент почувствовал
головокружение.
     Было что-то  зловещее в  торчащей из  моря скале,  на вершине которой
белеет круглое трехэтажное здание "эргастоло",  то  есть каторжной тюрьмы.
Или трагическая репутация острова освещает скалу таким мрачным светом?
     В зрительной памяти возник замок на скалистом острове Иф,  тот самый,
на   котором  томился  Дантес,   он   же   граф  Монте-Кристо.   Но-остров
Санто-Стефано еще более уединенный, отторгнутый от жизни.
     "Санта-Лючия"  сбросила  ход  и  задрейфовала метрах  в  двухстах  от
скалистого берега.
     Он не сразу заметил, что к пароходу направляется лодка.
     Это за ним, за Этьеном, и двумя такими же несчастливцами.
     Лодку швыряло на рваной,  неряшливой волне, но гребцы были неутомимы.
Подойти вплотную к борту опасно.
     Тот, кто   сидел   у   руля,   поймал   конец,   брошенный   матросом
"Санта-Лючии",  чтобы лодку не относило назад. А чтобы лодка не ткнулась о
пароход,  на  носу стоял гребец и,  виртуозно балансируя,  отталкивался от
борта каждый раз,  когда их могло  сильно  ударить.  Старая  автомобильная
покрышка,  привязанная к носу лодки,  амортизировала удары. Лодка качалась
на волнах, тем временем спускали веревочный трап.
     Первым,  когда лодку отделяло от борта не более метра, ловко спрыгнул
капрал. Но он прыгал, балансируя руками, а Этьену и его спутникам придется
прыгать в наручниках.
     С  последней веревочной ступеньки Этьен  прыгнул так,  чтобы  угадать
между  двумя скамейками.  Его  швырнуло на  дно  лодки,  как  груз,  и  он
повалился боком, не в силах опереться руками о скамейку.
     Матрос с "Санта-Лючии" выбрал конец,  трап подняли, прощальный гудок.
Гребцы сели  на  весла.  Рулевой крикнул карабинерам,  чтобы те  выгребали
котелками  воду.  Этьен  подумал  было,  что  в  лодке  течь,  но  это  их
захлестывало волной.
     Лодка  неуместно нарядная,  белее пены.  Пожалуй,  этой  лодке больше
подошел бы черный цвет, как лодке Харона, который перевозил души умерших.
     Очень трудно пристать к  скалистому берегу,  он весь в белом кипении.
Возвратная сила волны отталкивала лодку,  отторгала ее  от острова,  будто
хотела помешать высадке Этьена.
     "А  если  бы  вообще  не  удалось пришвартоваться к  этому  берегу ни
сейчас, ни потом? - мелькнула шальная мысль. - Куда бы меня сунули?"
     Но  гребцы  знали  свое  дело,  рулевой учитывал направление ветра  и
причалил к камням, где волна теряла силу, потому что до того разбивалась о
другие, соседние камни.
     Так же неловко Этьен спрыгнул с носа лодки на камень, омываемый морем
и,  может быть,  никогда не просыхающий.  Со скованными руками он прыгал с
одного камня на другой, пока не ступил на сухую почву.
     Крутая тропа  устлана   каменными   плитами.   По   сторонам   растут
неприхотливые агавы, им достаточно даже узкой расщелины в скале.
     Тропа петляла, лавировала, но куда бы Этьен ни сворачивал, порывистый
ветер дул ему в лицо, заставляя вбирать голову в плечи и сильно щуриться.
     Ветер здесь такой сильный?  Этьен обессилел?  Или отвык за  тюремными
стенами от ветреной погоды?
     Очень трудно подыматься на  крутую гору,  когда на  руках наручники и
страдаешь от сильной одышки.
     Этьен постоял, пытаясь отдышаться, оглянулся назад. "Санта-Лючия" уже
маячила в беспокойной дали и стала размером с белую лодку.
     За нешироким проливом лежал остров Вентотене. Пестрая пригоршня домов
брошена на  крутой  берег.  Мозаика эта  беложелто-розовая,  и  только все
ставни в  домах  зеленые.  Самое  солидное,  высокое знание -  полицейский
участок с тюрьмой.
     Этьен торопливо отвел взгляд от  Вентотене и  посмотрел наверх,  куда
вела крутая тропа.  Белое трехэтажное здание тюрьмы так близко,  что видны
решетки на  квадратных окнах.  Прямая  стена  фасада возвышается метров на
десять - двенадцать.
     Тропа  подвела их  к  железной калитке под  каменной аркой.  На  арке
высечена надпись: "Оставь надежду всяк сюда входящий".


                           ЧїАїСїТїЬї ПїЯїТїАїЯ


                                    95

     Круглые башни  стерегут главный вход.  Попасть в  тюрьму можно,  лишь
пройдя через трое ворот.
     Кертнер прошел за капралом налево,  в тюремную контору, куда тот сдал
пакет с  документами вновь прибывшего и  конверт с  его деньгами.  Увы,  в
конверте перекатывалось несколько самых мелких монеток.  В конторе капралу
выдали расписку в  том,  что  заключенный доставлен,  а  его 32  чентезимо
получены. Карабинер снял с Кертнера наручники и унес их.
     Недолго,  однако,  Конрад Кертнер прожил под своей фамилией. Вместе с
тремя годами жизни он оставил в  Кастельфранко присвоенный ему номер 2722.
Здесь  его  вновь  разлучат с  именем и  фамилией.  Какой номер заменит их
отныне?  Этьен  узнал,  что  приговоренные к  различным срокам  заключения
получают на Санто-Стефано номера,  начинающиеся с  пяти тысяч,  а те,  кто
сидит пожизненно, - начиная с тысячи.
     Человек,  обреченный на пожизненную каторгу, занумерован навечно. Имя
канет в Лету, а номер будет высечен на могильной плите.
     Кертнер получил  номер 1055.  И пока он сидел в конторе,  пока у него
снимали отпечатки пальцев,  кладовщик уже  ставил  номер  1055  на  вещах,
которые выдадут.  Из старой одежды ему оставили только грубые ботинки, они
еще не просохли от морской воды,  которая заливала  лодку.  Белье,  носки,
постельное белье,  летние полосатые серо-коричневые куртка и штаны,  такой
же берет с жестким околышем и "казакка" - рубаха, похожая на толстовку, из
той  же  серо-коричневой  холстины.  Уж  не имеет ли "казакка" чего-нибудь
общего с казакином? Откуда вдруг взялось это слово в итальянском языке?..
     Он вышел из вещевого склада,  размещавшегося,  как и контора,  внутри
стены  внешнего  обвода  крепости,  прошел  через  вторые  ворота.  Внутри
эргастоло,  построенной в виде трехэтажной подковы,  -  двор, разделенный,
как и в Кастельфранко, на отсеки, а в центре двора - часовня.
     Апрельское солнце  Санто-Стефано  могло  бы  потягаться с  июльским в
Ломбардии, на севере Италии.
     "Неужели и я сам и тень моя до конца дней своих проживем под конвоем?
- горько подумал Этьен.  -  Мы неразлучны.  То я бреду за своей тенью, как
приговоренный, то она за мной..."
     Его переодели и занумеровали, конвоир повел каторжника 1055 в баню.
     Первые две цифры в обращении к каторжнику для удобства опускались,  и
конвоир уже называл его Чинкванто Чинкве, то есть "55".
     - Послушай,  Чинкванто Чиккве,  что ты такое натворил,  чтобы попасть
сюда? - спросил конвоир добродушно, когда они шли по двору.
     - Убил богатую синьору,  ее конюха и украл двух скаковых лошадей. Это
было в Риме, на вилле Боргезе, среди бела дня.
     Конвоир даже отшатнулся.  Его испуг рассмешил Этьена, и тогда конвоир
понял:  Чинкванто Чинкве шутит.  А  Этьен  был  доволен своим дурачеством.
Наперекор всему, он еще не разучился смаяться!
     Навстречу им шагал другой тюремщик. Конвоир Этьена показал встречному
четыре пальца, тот понимающе кивнул - направляются в четвертую секцию.
     Еще в  конторе капо гвардиа сообщил,  что по законам каторжной тюрьмы
каждый вновь прибывший 10 дней отсиживает в карантине в четвертой  секции.
За  особо тяжелую провинность каторжника наказывают строгим карцером - без
матраца,  без  постели,  хлеб  и  вода,  суп  раз  в  неделю.  А   обычный
карцер-карантин дает заключенному право на матрац, одеяло и суп два раза в
неделю.  Так как на  десятидневку  обязательно  приходится  хотя  бы  одно
воскресенье, выдают суп и в третий раз. Воду приносят два раза в сутки.
     Казалось бы,  все уже отняли у Этьена -  свободу передвижения,  право
дышать  чистым воздухом больше сорока минут  в  сутки,  отняли возможность
есть досыта,  а  вот,  оказывается,  можно отнять еще  нечто и  посадить в
темный карцер, где лишаешься света.
     Четыре квадратных метра темноты.
     И не удивительно,  что Этьену в первую же ночь приснилось солнце.  Он
так озяб душой и телом, чувствовал острую потребность в солнечном свете.
     А  почему каторжника,  ничем не  провинившегося,  заталкивают в  день
приезда в темную камеру? Это делается для острастки. Подавить склонность к
бунтарству,  если  она  еще  сохранилась!  Сделать  новосела  покладистым,
смиренным, чтобы он тут не скандалил, не нарушал тюремный распорядок и был
доволен камерой, где окажется после карантина, - ведь все относительно.
     Глухое  окошко над  дверью.  Четыре железных прута  поперек и  четыре
прута вдоль окошка; поперечные прутья вкованы в продольные. Значит, окошко
сос