тоит из  двадцати пяти квадратов полутьмы.  Когда дощатая дверь карцера
открыта,  сквозь  ближнюю,  решетчатую дверь  виднеется отрезок коридора и
окно с решеткой, смотрящее в тюремный двор.
     Под тощим матрацем - решетка, достаточно редкая, с дыркой посередине.
В  строгом карцере узник лежит нагишом и привязан к койке,  так что прутья
впиваются в тело. Под дыру подставляют парашу.
     Холодно,  знобко.  Сонная  немочь  одолевает  замурованного человека.
Этьен и не подозревал,  каким страшным орудием пытки может явиться тишина.
В Кастельфранко тишина не была такой удручающей,  гнетущей,  как здесь,  в
сыром полуподвале четвертой секции.
     Глухонемая жизнь,  никаких  слуховых впечатлений.  Немотствует черная
ночь.  Такой глубокой тишины он еще не слышал. Казалось, здесь умерло даже
эхо.
     У Рака-отшельника в одиночке тоже было тихо. Но все-таки Этьен слышал
птичьи  голоса,   хлопанье  крыльев,   к  нему  вдруг  доносилось  далекое
дребезжание телеги или чей-то смутный окрик.
     А  здесь лишь раз в сутки,  на исходе дня,  в карцер проникает слабый
отзвук церковного колокола.  Он  висит во дворе и  с  наступлением темноты
возвещает отбой - израсходовался еще один день.
     Этьен не  подозревал,  что  перевод из одной тюрьмы в другую невольно
воспринимается как новый арест.  А может,  это объясняется  тем,  что  при
переезде из Кастельфранко он жадно наглотался впечатлений?
     Изредка открывался глазок в  двери,  обитой железом.  Утром  появился
уборщик -  низенький,  уже в летах,  с седой бородкой.  Он подмел, убрал в
карцере,  а  перед  уходом  молча  протянул  маленький,  мелко  исписанный
листочек бумаги.


     "Я  политический,  здесь семнадцатый год.  На  Санто-Стефано есть еще
двое  политических.   Считаю  своим  долгом  предупредить,   что  в  ваших
документах указано восемь дней карцера,  на которые вам дана была отсрочка
в  той  тюрьме по  болезни.  И  еще вам предстоят десять суток карцера как
новенькому.  Значит,  восемнадцать суток карцера подряд, что бесчеловечно.
Вызовите  врача,   пожалуйтесь,  потребуйте,  чтобы  в  наказании  сделали
перерыв. На врачебном обходе пожалуйтесь на острый ревматизм.

                                          Дїжїуїзїеїпїпїеї Мїаїрїьїяїнїи".


     Пока  Этьен  читал  записку,  уборщик стоял  и  ждал,  затем  отобрал
записку, мелко изорвал ее и бросил в парашу: видимо, таково было указание.
     - Я сам неграмотный, - промолвил наконец уборщик, - но синьор Марьяни
прочел мне записку... Значит, вы тоже политический?
     Этьен кивнул.
     - Теперь вас  в  эргастало будет четверо?  Вот никак не  могу взять в
толк.  Я получил двадцать лет каторги, а у вас она вообще бессрочная. Но я
был бандитом!  Я  жил в  свое удовольствие.  Я пустил на ветер много тысяч
лир! Я кутил с красивыми женщинами! А что вы видели в жизни хорошего?
     Не рассчитывая на ответ, уборщик махнул рукой и вышел из камеры.
     Письмо  неизвестного Джузеппе Марьяни огорчило Этьена и  одновременно
обрадовало.  Огорчило  тем,  что  на  него  добавочно  обрушиваются восемь
голодных,  темных,  промозглых дней карцера. "Это старый подарок коновала,
который не  умел делать уколы".  Но в  то же время на него повеяло чьим-то
добрым участием. Пожалуй, письмо больше обрадовало, чем огорчило.
     "Всего трое политических,  может, среди них нет ни одного коммуниста.
Вот  где я  мог бы  в  свое время подать прошение о  помиловании,  если бы
Старик настаивал! По крайней мере, меня не презирали бы свои и я не принес
бы ущерба итальянским коммунистам. Но теперь, слава богу, никакие прошения
о помиловании вообще не принимают".
     Голод мутил сознание,  Этьен закрывал глаза,  и снова,  во второй,  в
пятый,  в двадцатый раз служанка в полицейском участке Парадизио заботливо
подавала ему минестрину. Почему он так часто вспоминал ту служанку? Потому
ли,  что  минестрина была первым блюдом,  которое за  эти  годы тюрьмы ему
подали женские руки?  Или потому,  что служанка поделилась с ним последним
куском, а произошло это в полицейском участке? А кого служанка напоминала,
когда сидела со сложенными руками,  положив на них подбородок? Ну, конечно
же,  Зину,  жену Якова Никитича!  Это  была любимая поза Зины Старостиной.
Зина  всегда  так  сидела,   когда  угощала  проголодавшегося  Леву,  и  с
удовольствием смотрела, как тот ест.
     К  концу  дня  дверь  снова отворилась,  и  в  камеру вошел капеллан.
Однорукий, глаза добрые. Зовут его Аньелло Конте.
     Не нуждается ли христианин в помощи в столь трудный для него день? Не
хочет ли исповедаться или помолиться вдвоем?
     Этьен признался,  что он человек неверующий, но относится с уважением
к верующим и к пастырям, которые заботятся о своей пастве.
     Почему капеллан пришел к  нему в  сутане?  Но тут же все выяснилось -
тот достал из-под сутаны два яйца, кусок сыра и ломоть хлеба.
     - Так это же  пармиджане!  -  Этьен жадно грыз твердый,  пахучий сыр,
похожий на швейцарский.
     Капеллан предупредил,  что яйца вкрутую и  что Чинкванто Чинкве может
есть,  не торопясь и не оглядываясь все время на дверь. Никто не осмелится
сейчас войти в камеру. А вдруг узник в эту самую минуту исповедуется?
     Пока Этьен ел,  капеллан,  сидя на его койке,  рассказывал об острове
Санто-Стефано.
     Помимо  того,  что  капеллан  облегчает страдания и  помогает общению
людей с  богом,  у  него  есть  еще  одно  занятие:  он  изучает историю и
географию Понтийского архипелага...
     Островок,  на  котором они сейчас находятся,  самый маленький во всем
архипелаге.  Его интересно объехать на  лодке,  прогулка в  два километра.
Одна  треть  квадратного километра  -  площадь,  которую  занимает  скала,
вулканическим потрясением  поднятая  из  морских  глубин  на  поверхность.
Когда-то под морем был вулкан,  островки Вентотене и  Санто-Стефано -  его
верхушка,  размытая  надвое.  Вчера  "Санта-Лючия"  проплыла как  раз  над
кратером.
     Этьен проголодался до дрожи в руках.  Последний раз он ел на пароходе
- яблоки и виноград из корзинки и ломтик мацареллы.
     - По  всему  видно,  что  остров совсем маленький,  -  сказал Этьен с
набитым ртом, - даже по размерам карцера. Остается поблагодарить короля за
то,  что он предоставил мне эти три квадратных метра своей земли.  И еще я
получу у государства два квадратных метра на местном кладбище.
     Капеллан отрицательно покачал головой:
     - Только тюрьма и дом директора стоят здесь на государственной земле.
А весь остров,  в том числе и кладбище,  уже в частном владении.  Островом
владеет семья Тальерччо - три брата и две сестры. Доминика, жена одного из
братьев  Тальерччо,  -  сестра  подрядчика  Фортунато  Верде,  который  по
договору с государством кормит к одевает здесь заключенных.  Правда,  пока
синьор Чинкванто Чинкве не может иметь  суждения  о  подрядчике,  так  как
сидит на хлебе и воде...
     Род Тальерччо унаследовал Санто-Стефано от братьев Франческо и Николо
Валлинотто,  которые купили  остров  еще  у  короля Фердинанда II  за  345
дукатов.  Полтора  века  назад  здесь  построили тюрьму,  остров  приобрел
невеселую славу.  А  государство уже  полтора века  платит роду  Тальерччо
арендную плату.
     Капеллан давно связал свою жизнь с островом, он оказывает милосердную
помощь каторжникам, учит их грамоте, арифметике, закону божьему, географии
и,   конечно,   истории.  Он  единолично  ведет  пять  классов  школы  для
каторжников.  Ну, а что касается тюремной администрации и всех стражников,
то  их  на Санто-Стефано удерживают льготы:  три года службы из-за тяжелых
условий приравниваются к пяти годам, и тем, кто дослуживает до пенсии, это
очень важно.
     Пока Чинкванто Чинкве ел, капеллан успел ему сказать, что он приводит
в  порядок местное кладбище и  решил  выбить  над  входом надпись:  "Здесь
начинается суд  бога".  Нравится ли  синьору эта  мысль?  Чинкванто Чинкве
одобрил надпись, но предложил ее дополнить. Пусть надпись будет разбита на
две фразы. Слева от входа уместно написать: "Здесь кончается суд людей", а
справа от входа: "И начинается суд бога".
     Капеллан глубоко задумался и перед тем, как уйти, повторил:
     - Здесь кончается суд людей и начинается суд божий... Неплохая мысль.
Спасибо, сын мой.
     Капеллан  собрал  яичную  скорлупу  и  спрятал  в  карман,  а  крошек
подбирать не пришлось.  Он обещал наведаться еще и выразил сожаление,  что
Чинкванто Чинкве  попал  в  карцер  на  страстной неделе и  вынужден будет
провести здесь пасху, это само по себе богопротивно.
     Чинкванто Чинкве  объяснил,  что  помимо  десяти  суток  карантина он
задолжал  восемь  суток  карцера  администрации  в  тюрьме  Кастельфранко.
Полагал, что наказание аннулировали, когда он лежал в тамошнем лазарете.
     Капеллан  покачал  головой:  плохой  христианин,  злопамятный человек
оформлял его сопроводительные документы.
     Чинкванто Чинкве спросил,  сидит ли здесь Джузеппе Марьяни, и получил
утвердительный ответ.  Но расспрашивать о неизвестном ему синьоре, который
поспешил со своим дружеским участием, Этьен не решился.
     Совет Марьяни помог.  После жалоб Чинкванто Чинкве на приступ острого
ревматизма тюремный врач  распорядился не  оставлять узника  в  карцере на
второй срок и отложить старое наказание до той поры, пока Чинкванто Чинкве
не поправится.
     Утром в страстную субботу в карцер явился капо гвардиа:
     - Завтра пасха,  день всепрощения.  Я  разрешаю вам перейти в  камеру
тридцать шесть, которая вас ждет. А потом досидите еще пять суток. Просьба
капеллана.
     - Если  в   связи  с   праздником  пасхи  администрация  решила  быть
милосердной и  отменить карцер совсем,  я с благодарностью приму такой акт
милосердия. Но временная отсрочка - милостыня, и я ее не приму.
     Капо гвардиа находился в весьма затруднительном положении.  Под конец
беседы он признался,  что требование отпустить Чинкванто Чинкве исходит не
только от капеллана. Об этом стало известно всем узникам в эргастоло.
     От  уборщика с  седой бородкой Этьен знал,  что каторжники возмущены,
ругают  тюремное начальство последними словами:  весь  пасхальный праздник
отравлен, когда в карцере томится христианская душа. Заключенным стыдно за
администрацию,  которая берет на свою душу такой грех. Чего же тогда стоят
призывы к  морали и  справедливости?!  И  держать узника на хлебе и воде в
день, когда воскрес Христос, - неприличная жестокость.
     Капо гвардиа явился еще  раз,  снова уговаривал Чинкванто Чинкве,  но
тот стоял на своем и отказался покинуть карцер.
     Этьен успел  всесторонне  обдумать  предложение капо гвардиа и только
делал вид,  что упрямится,  капризничает себе во вред.  По  всем  расчетам
покидать  сейчас  карцер невыгодно.  Во-первых,  где гарантия,  что ему не
придется отсидеть оставшиеся пять дней карантина плюс старые  восемь  дней
подряд?  Это будет мучительно. А во-вторых, маловероятно, что в пасхальные
дни его оставят в карцере на хлебе и воде.  Если же ему будут давать в эти
дни  суп,  то  сам  бог  велел  проторчать  всю  пасху  в  карцере,  чтобы
последующее наказание голодом стало не таким чувствительным.
     Он оказался прав в  своих предположениях.  В  дни пасхи ему и  впрямь
делали поблажки, чтобы все узнали о милосердии капо диретторе. И благодаря
своей  хитрости  новосел  перенес  карцер  без  голодных  обмороков,   без
приступов головокружения.
     Его вывели из  карцера в  пасмурный день,  а  он,  отвыкший от света,
щурился так, словно его ослепило нестерпимое солнце.
     Медленно поднялся он  на третий этаж и  остановился перед камерой 36.
Этьену померещилось что-то  знакомое в  лице тюремщика,  который дежурил в
коридоре.
     - Не узнаете? - спросил тюремщик.
     - Не могу вспомнить.
     - А я предупредил синьора,  чтобы он не скучал без меня.  Узнал,  что
вас отправляют сюда,  и  потому крикнул,  когда вы  стояли на палубе:  "До
скорого свидания!"  Только вот не думал,  что синьор едет к нам в гости на
всю жизнь.
     Новый знакомый успел сообщить -  он был в отпуске и привез из деревни
фрукты, может доставлять их за недорогую цену.
     Чинкванто Чинкве поблагодарил,  но  отказался;  он беден как тюремная
крыса.  Тюремщик обещал принести фрукты без денег,  когда-нибудь сочтутся.
Зовут его Пьетро,  а прозвище у него "Апостол-Пьетро" - в подтверждение он
побренчал связкой ключей.  Этьен всмотрелся в  благообразное лицо -  он  в
самом деле похож на  ключаря райских врат,  каким его  изображают на  всех
картинках и иконах.
     Первая  дверь,   ведущая  в  камеру,  деревянная,  обита  железом,  с
окошечком, в которое едва можно просунуть миску с супом, стена шириной без
малого метр, второй дверью служит железная решетка.
     На  самом  деле  камера  светлая или  так  кажется после  карцера?  А
насколько здесь суше? Ему полагаются два одеяла и подушка, набитая морской
травой.
     Он  забрался  на  табуретку и  прильнул  к  окну,  закрытому "волчьей
пастью". В верхнюю щель, кроме клочка неба, видна полоска моря, оно тускло
синеет совсем рядом.
     Ему  даже  послышался натужный скрип уключин невидимой лодки.  Может,
лодка и в самом деле плывет где-то близ берега?  Нет, это скрипнула ржавая
петля или щеколда.
     Долго, очень долго стоял он на табуретке, не отрывая взгляда от моря,
уходящего к горизонту. Одни только глаза оставались у Этьена на свободе, и
он смотрел на чаек,  на море,  все в белых гребешках,  на дымок парохода в
серо-синей дали...


                                    96

     Ранним утром Гри-Гри имел обыкновение заходить в кафе  "Греко"  возле
площади Испании,  в этом кафе когда-то сиживал Гоголь.  Сегодня Гри-Гри не
успел дойти до своего столика и заказать чашку кофе, как узнал из обрывков
всеобщего  возбужденного разговора,  что Гитлер,  а вслед за ним Муссолини
объявили войну Советскому Союзу.
     В "Греко" показалось душно. Гри-Гри не стал завтракать и вышел на виа
Кондотти.
     Почему не слышно газетчиков? Все газеты уже распроданы? Или опоздали?
     Нужно  как  можно  быстрее добраться до  посольства,  с  каждым часом
осложнений будет все  больше.  А  как же  персонал торгпредства в  Милане?
Наверное,  уже укладываются. Хорошо, что Тамара в отпуске, в Крыму. Но тут
же  Гри-Гри  подумал,  что  отсутствие Тамары сейчас весьма некстати:  она
повидалась бы  с  Джанниной и  оставила бы  ей  деньги для Этьена.  А  как
Джаннина смогла бы потом объяснить происхождение денег?
     Впрочем, незачем ему сейчас над этим ломать голову. Тамары нет, денег
нет, и передать что-нибудь Этьену не удастся.
     Гри-Гри пересек площадь Испании и  поднялся по  лестнице,  восходящей
широкими ступенями к  улице  Четырех фонтанов.  На  лестнице,  несмотря на
ранний час,  оживленно,  не  протолкаться.  Излюбленное место художников -
здесь они встречаются, нанимают натурщиц, показывают свои картины, продают
их. И здесь сейчас толпа темпераментно обсуждала последние новости - война
с русскими!
     Узкая,  бесконечно длинная улица Четырех фонтанов ведет к вокзалу. На
пересечении с  виа Национале Гри-Гри свернул налево -  кратчайшая дорога к
посольству.
     На площади Гри-Гри пробился к  продавцу газеты "Мессаджеро".  Сегодня
его луженая глотка отдыхала - заголовки на первой странице кричали сами. У
стационе  Термини  митинговали,   размахивали  итальянскими  и   немецкими
флагами.
     Шагая по  улице Гаэта к  зданию посольства,  Гри-Гри  подумал:  "Если
посольство уже блокировано,  полезнее не торопиться, задержаться в городе.
Явиться  в  посольство  перед  самым  отъездом.  Вдруг  я  -  единственный
советский гражданин,  который остался по эту сторону ограды? Может, там, в
посольстве, и газет сегодняшних не видели и не могут их купить?"
     У   посольства  большая   и   шумная   толпа.   Фашисты   выкрикивают
антисоветские лозунги.  Как  Гри-Гри и  предполагал,  карабинеры никого не
выпускают из  здания посольства и  не впускают туда.  На фоне безоблачного
голубого  неба  вьется  дымок  над  трубой:  нетрудно  догадаться,  что  в
посольстве горит камин, жгут бумаги.
     Гри-Гри направился к телефону-автомату.  Тщетно,  телефоны посольства
отключены. Он зашел на телеграф - связь с Москвой прекращена.
     Гри-Гри знал,  что  детей из советской колонии вывозят по субботам на
взморье автобусом.  Но,  стоя в толпе  возле  здания  посольства,  Гри-Гри
обратил внимание на то, что автобус не возвратился: из-за тесноты в гараже
автобус обычно стоял под аркой ворот,  теперь его не было там.  Можно себе
представить, как волнуются родители в ожидании детей!
     Гри-Гри  жил на  частной квартире,  как многие сотрудники посольства,
технические эксперты, представители торгового ведомства, корреспонденты.
     Конечно,  убраться из  своей  комнаты  и  переехать сейчас  в  здание
посольства или консульства было бы безопаснее.  Но удастся ли пройти туда?
Ведь у Гри-Гри нет дипломатического паспорта.  И кто знает, что ждет его в
городе, который охвачен воинственным фашистским психозом?
     Хорошо еще,  что он снимает комнату в  приличной семье и хозяев можно
не опасаться.
     Выйдя из здания телеграфа,  он решил наведаться к себе домой,  на виа
Палестро, это рядом с русской православной церковью.
     Подходя к дому,  он еще издали заметил карабинера.  Странно -  раньше
карабинер тут  не  торчал.  Хорошо,  что  дом  угловой и  кроме  парадного
подъезда есть вход со двора.  Гри-Гри свернул в переулок, пересек соседний
двор и вошел к себе в комнату через хозяйскую террасу.
     Хозяева,  люди среднего достатка,  восприняли весть о войне с Россией
как огромное несчастье,  а  к своему жильцу отнеслись весьма сочувственно.
Хозяйка считала,  что жильцу разумнее лишний раз на улице не показываться,
и взяла для него в траттории обед на дом.
     Во   время  обеда  позвонил  секретарь  посольства.   Он   звонил  из
телефона-автомата и сообщил, что Гри-Гри может перебраться на жительство в
посольство,  еще есть несколько свободных диванов,  день отъезда 24  июня.
Список  советских  граждан,   не  имеющих  дипломатических  паспортов,  но
эвакуируемых,  -  у  лейтенанта карабинеров,  который  дежурит у  входа  в
посольство. Он пропускает в здание, сверяясь со списком.
     Перед вечером хозяйка принесла срочные выпуски газет.  Гри-Гри  узнал
все события дня.  Русский посол синьор Горелкин находился утром за городом
и потому не сразу  явился  по  вызову  во  дворец  Киджи,  в  министерство
иностранных  дел,  в  резиденцию графа Чиано.  По обыкновению,  сотрудники
посольства проводили воскресный день на взморье и посла разыскали  лишь  в
полдень.
     Посол  прибыл  в  министерство иностранных дел  в  половине  первого.
Предыдущий свой  визит синьор Горелкин нанес Чиано 13  мая.  Тогда министр
любезно   поздравил  Горелкина,   ему   присвоили  ранг   чрезвычайного  и
полномочного посла...
     На этот раз Чиано был подчеркнуто официален,  сух и немногословен. Он
заявил послу Горелкину:
     - Ввиду сложившейся ситуации,  в  связи с тем,  что Германия объявила
войну СССР,  Италия, как союзница Германии и как член Тройственного пакта,
также  объявила войну  Советскому Союзу  с  момента  вступления германских
войск  на  советскую  территорию,   то  есть  с  22  июня,  3.30  утра  по
среднеевропейскому времени.
     Аудиенция длилась всего две минуты.
     Из  английской радиопередачи Гри-Гри  узнал,  что вступление Италии в
войну было полной неожиданностью и  для итальянского посла в Москве Россо;
он   узнал  о   войне  по  радио.   Английский  диктор  сообщил  несколько
подробностей, касающихся минувшей ночи.
     В  минувшую полночь германский посол предупредил министра Чиано,  что
ожидается важное сообщение.  Чиано спать не лег. В час ночи посол попросил
аудиенцию и  явился в  министерство с  папкой в руках -  там лежало личное
послание  Гитлера  к  Муссолини.  В  четыре  часа  разбудили  Муссолини  и
сос