зголовья стоял тюремщик,  кричал:  "Синьор!"  -  и тряс за плечо.
Время выходить на прогулку.
     Разве  прежде Этьен знал,  какая ни  с  чем  не  сравнимая ценность -
прогулка продолжительностью три четверти часа?
     Однажды его  вывели  гулять  вдвоем  с  мрачным,  молчаливым узником,
который не сказал о себе ничего, кроме того, что сидит уже двенадцать лет.
     Этьен содрогнулся от мысли:  "Как раз столько,  сколько мне предстоит
пробыть в  заключении!"  И  он с ужасом посмотрел на спутника,  видя в нем
самого себя, каким он станет...
     Седовласый,   с  всклокоченной  бородой,   землисто-серым  лицом,   с
заострившимся  носом,  с  опустошенными  глазами.  Семенящая,  неуверенная
походка узника,  который отвык свободно ходить,  а  привык прогуливаться в
каменном мешке. Ему с трудом удавалось унять дрожь рук, ног, головы.
     Уже давно Этьен вернулся с  прогулки,  а перед его глазами неотступно
стоял узник,  просидевший двенадцать лет, трагическое видение собственного
будущего.  Старик  средних  лет  быстрее забылся бы,  если  бы  Этьен  мог
вытеснить его из  памяти другим человеком.  Но кого можно увидеть в  окне,
грубо зашитом жестью?
     Где-то   в   том   направлении,   куда  смотрит  его  слепая  камера,
сравнительно  близко  находится  скрытая  купой   деревьев  русская  вилла
Абамелик-Лазарева,  женатого  на  дочери  уральского  заводчика  Демидова.
Мимоза давно расцвела, и желтый цвет возобладал в споре с зеленым. Но все,
что  воображал  себе  Этьен,  нельзя  было  назвать  даже  воспоминанием о
виденном,  потому, что о вилле "Абамелик", о загородном дворце, о цветущей
в том саду мимозе Этьен знал лишь понаслышке.  Также понаслышке знал,  что
на улице Гаэты, ј 5, находится советское посольство. Он никогда не заходил
в  то  здание,  впрочем,  как ему никогда не  пришлось бывать в  советских
посольствах в  Париже,  в  Гааге,  в Лондоне,  в Праге,  в Вене и в других
столицах.
     Никто из советских людей, и в том числе его надежный друг Гри-Гри, не
придет к нему на свидание.  Они лишены возможности прислать Этьену посылку
на пасху, передать книги, не подлежащие запрету, скрасить письмом тюремное
одиночество.
     Первое,  что  Этьену  довелось  прочесть,  оказавшись в  одиночке,  -
"Правила для  отбывания заключения",  установленные королевским декретом ј
767 от  18  июня 1931 года.  В  табличке,  висящей над парашей,  выборочно
перечислены  обязанности  заключенного.   Этьену   напоминали,   как   ему
повелевают себя вести сам Виктор-Эммануил III,  божьей милостью и  по воле
народа король Италии.

     "Мы декретируем.   ...Мы  распоряжаемся,  чтобы  декрет,  скрепленный
гербовыми  печатями,  вошел  в  официальный  свод   законов   и   декретов
Итальянского государства и был разослан всем,  кто их должен выполнять,  и
тем, кому следует дать распоряжения".

     А  вслед  за  королевской следовала подпись Муссолини,  который,  как
известно, "всегда прав".
     На  этот раз Этьен отнесся к  королю Виктору-Эммануилу без антипатии,
потому что  прошел слух  о  новой  амнистии в  связи  с  рождением сына  у
наследника престола Умберто -  внука короля,  принца Неаполитанского.  Как
своевременно  принцесса  разрешилась  от   бремени!   Этьена  едва  успели
засудить,  -  благодаря  этим  удачным  родам  ему  скостят  несколько лет
тюремного заключения...
     На  столике возле  койки  лежала Библия.  Этьен  читал  ее  впервые и
признался себе -  с  большим интересом.  Вспомнилась книга,  с  которой он
однажды,  еще  в  юности,  провел ночь  в  крестьянской избе.  Дело было в
России,  в  Поволжье,  когда шли бои с  Колчаком.  Он должен был скоротать
ночь,  не смыкая глаз,  не раздеваясь, не разлучаясь с маузером, и хорошо,
что в избе нашлась книга,  не позволившая заснуть,  -  то были "Похождения
Ваньки Каина со всеми его сысками,  розысками и сумасбродною свадьбою".  А
сколько лет длятся его собственные похождения с сысками и розысками?
     Очень  скоро,   скорей,   чем  предполагал,   потянуло  к  книгам.  В
сопровождении надзирателя книги  из  тюремной  библиотеки разносил молодой
арестант -  одухотворенное лицо,  деликатный,  с  мягкой улыбкой.  Он  так
благоговейно брался за грязные, замусоленные переплеты!
     Этьен уныло просмотрел названия, перетрогал книжные отрепья в корзине
и сказал:
     - Библия у меня есть.  Другие книги духовного  содержания  меня  мало
интересуют.   Вот  если  бы  познакомили  меня  с  каким-нибудь  классиком
итальянской литературы!
     - На днях принесу, - пообещал книгоноша.
     И   в  самом  деле,   через  несколько  дней  он  принес  объемистую,
малозахватанную,   без   вырванных  страниц   книгу   Алессандро  Мандзони
"Обрученные".
     Вот не думал Этьен, что книга скрасит столько дней его заключения! Он
упивался  богатством  языка,   вместе  с   автором  погружался  в  глубины
психологии,  совершил увлекательное путешествие в  прошлое Ломбардии.  Как
раздвинулся мир, ограниченный четырьмя стенами! Он с сожалением перевернул
последнюю  страницу,  горячо  поблагодарил  книгоношу  и  поделился  своим
восхищением.
     - Так  ведь это  наш  Мандзони!  -  воскликнул счастливый книгоноша и
спросил: что бы синьору еще хотелось прочесть?
     Кертнер  попросил  узнать,  нет  ли  в  тюремной  библиотеке повестей
русского писателя Тургенева.
     И  самое  удивительное -  книгоноша достал  книгу!  Однако  Этьен  не
получил от нее ожидаемого удовольствия,  может быть,  потому, что тосковал
по  русскому тексту  и  ему  казалось,  что  перевод  книги  "Вешние воды"
неудачен.
     Читая повесть,  он не раз и не два подметил, что Джемма внешне похожа
на его секретаршу.
     Нос у нее был несколько велик,  но красивого,  орлиного ладу, верхнюю
губу чуть-чуть оттенял пушок;  зато цвет лица - ровный и матовый,  ни дать
ни  взять  слоновая  кость  или молочный янтарь;  волнистый лоск волос - и
особенно глаза,  темно-серые, с черной каемкой вокруг зениц, великолепные,
торжествующие глаза - даже теперь, когда испуг и горе омрачали их блеск...
     Этьен всегда страдал оттого,  что у  него не  хватало времени.  Он не
транжирил время,  расходовал его экономно,  но день не вмещал всего обилия
дел, хлопот и обязанностей, какие приносил с собой. Арест как бы остановил
внезапно Этьена на  быстром бегу.  Вот  так же,  когда тормоза с  натужным
скрипом останавливают на полном ходу мчащийся автомобиль, тот вздрагивает,
даже чуть заметно подпрыгивает.
     Теперь времени оказалось у него  в  плачевном  избытке.  Обилие  того
самого  времени,  какого  ему  всегда  так не хватало,  - и когда учился в
коллеже в Цюрихе,  и когда был комиссаром  бронепоезда,  и  когда  работал
председателем  дорполитотдела  Самаро-Златоустовской  железной  дороги,  и
когда   учился   в   военных   академиях,   и   когда   стажировался   как
летчик-наблюдатель,  и когда занимался коммерцией, и когда шифровал письма
и телеграммы.  Маленькая Таня сказала незадолго до его последнего  отъезда
из Москвы - разговор шел, кажется, о прогулке в Зоопарк или Нескучный сад:
"Опять у тебя нет времени!  У тебя,  папочка, есть все-все, кроме одного -
кроме времени".
     Трижды в день тюремщики простукивали железным прутом все решетки, так
простукивает  буксы  осмотрщик  вагонов  во  время  стоянки  поезда  -  не
дребезжит ли?  Но жизненный поезд Этьена,  увы,  стоит на месте,  а если и
движется,  то не в пространстве,  а лишь во времени...  Сижу за решеткой в
темнице сырой...  В Венеции,  в тюрьме за Мостом Вздохов, он видел решетку
толщиной в  руку.  Но так ли важно -  толщиной в руку или в палец железные
прутья, если решетка отторгает от жизни?!
     Казалось бы,  наконец Этьену представилась возможность  отдохнуть  от
перенапряжения,  вызванного  постоянной  необходимостью работать,  думать,
говорить и даже чувствовать в двух разных ипостасях,  жить в двух  шкурах.
Великое это искусство - отключиться от треволнений.  Все равно что заснуть
под шум и адский грохот,  при ясном свете, бьющем в глаза. Но оказывается,
не  так-то  просто  заставить  себя не думать,  этому тоже нужно учиться и
переучиваться.  Никак не хотела отвязаться профессиональная  привычка  все
запоминать,  запоминать, запоминать, хотя сейчас можно было позволить себе
разгрузить память. Теперь он вправе забыть многое из того, что не позволял
себе  забыть,  будучи  на  свободе.  То  были  какие-то  условные  сигналы
конспирации,  адреса явок, которые нужно помнить и нельзя доверить бумаге,
- мало ли всякой всячины хранилось в его кодированной памяти!
     И тут он убедился,  что ему не удается забыть ничего из того,  что он
разрешил себе предать забвению.  Забывчивость не хотела являться к нему, и
память его оставалась отягощенной всем,  что надлежало помнить и Этьену, и
Конраду Кертнеру,  но  что  совсем не  было  нужно заключенному.  Конечно,
память  -  одно  из  самых  ярких  проявлений человеческого интеллекта,  и
памятливость -  клад. Но все-таки страшно было бы сознавать, что мы ничего
не в состоянии забыть, что мы все запоминаем навсегда.
     У  каждого человека,  кто  бы  он  ни  был,  есть  священное право на
одиночество. Прежде Этьен тоже дорожил этим правом, любил время от времени
уединяться.
     Забрести одному в лесную чащобу,  между двумя полетами или в ожидании
летной погоды. Рядом с их аэродромом под Москвой - дремучий лес. Однажды в
нем заблудился даже штурман эскадрильи, и все над ним потешались.
     А  уплыть  одному  в  море,  чтобы  полоска берега едва  виднелась на
горизонте?
     Иногда человеку и  в  самом  деле  нужно драгоценное одиночество.  Но
только  очутившись в  камере-одиночке,  Этьен  узнал,  что  насильственное
одиночество  -   страшное  наказание.   Оно   мучительно,   когда  хочется
перекинуться словом с кем-нибудь,  слышать,  как рядом дышит человек, даже
если человек тебе совсем чужой.
     Этьен лежал на койке,  уперев руку в стену,  будто хотел оттолкнуться
от  волглой тюремной стены,  оттолкнуться от  яви,  от  невеселых мыслей и
скорей заснуть.  Ах,  если бы  он уставал физически!  Работа привела бы за
собой аппетит и  сон.  А  он  обречен на ничегонеделание при изнурительной
привычке все  время напряженно размышлять,  анализировать,  сопоставлять и
обобщать,  вновь  вести  психологический анализ своих  и  чужих поступков,
вспоминать каждый вопрос следователя и каждый свой ответ.
     Будучи на воле,  он никогда не общался с итальянскими коммунистами, а
сейчас крыша  "Реджина чели"  объединила его  с  сотнями единомышленников,
хотя он  по-прежнему оставался для  всех богатым австрийским коммерсантом,
преданным суду Особого фашистского трибунала по обвинению в шпионаже.
     В первые дни после ареста,  подавленный всем случившимся, он перестал
есть и  спать,  он  сокрушался,  что так мало сделал,  будучи на  свободе.
Словно он  попал в  плен к  противнику,  не  расстреляв всех патронов,  не
нанеся ему чувствительного урона.
     Но  сейчас,  читая вынужденные признания фашистской печати о  стойком
сопротивлении  республиканцев в  Испании,  слушая  новости  о  саботаже  и
рабочих   забастовках,   узнавая,   что   в   самой   Германии  не   убито
противодействие Гитлеру,  он осязал руки, локти, плечи сидящих рядом с ним
в  "Реджина чели" и  в  других тюрьмах безвестных коммунистов и все больше
ощущал себя активным бойцом.
     Находясь на воле,  Этьен по эгоизму, такому естественному для каждого
свободного  человека,  не  так-то  часто  думал  о  революционерах,  своих
современниках,  томящихся в фашистских застенках,  изредка вспоминал то об
одном,  то  о  другом.  А  ныне он обращался памятью и  сердцем к  Антонио
Грамши,  томящемуся  где-то  в  заточении  одновременно с  ним,  к  Эрнсту
Тельману,  который  страдает в  одиночке с  начала  1933  года,  к  группе
венгерских коммунистов,  сидящих в  тюрьме чуть ли не с  1925 года,  и  ко
многим   другим.    Он    ощутил   себя   в    одном   строю   со    всеми
узниками-коммунистами,  своими единомышленниками и товарищами по духу. Это
придавало ему новые силы, воодушевило и наполнило гордостью.
     Он так долго воюет в  разведке,  один-одинешенек послан он в поиск на
долгие  годы.  А  в  римской  "Реджина чели",  переполненной коммунистами,
антифашистами,  он оказался в  одном ряду с боевыми товарищами,  хотя и не
имел права никому из них в этом сознаться.
     Вечером, когда после приговора Кертнера привезли из Особого трибунала
по  защите  фашизма,   в   стены  его  камеры  стучали  беспрерывно.   Все
волновались, все спешили узнать, каков приговор.
     И,  едва  освоив  "римский  телеграф",  он  отстукивал своим  заочным
товарищам: "двенадцать лет, двенадцать лет, двенадцать лет..."


                          ЧїАїСїТїЬї ТїРїЕїТїЬїЯ


                                    55

     Новая  тюрьма  Кастельфранко дель  Эмилия  резко  изменила  положение
Конрада Кертнера.  После приговора он потерял свое имя,  фамилию и получил
тюремный номер 2722.
     Он  весело улыбнулся,  вспомнив свои  визитные карточки на  глянцевом
белоснежном картоне;  пакет  принесли  в  "Эврику" из  типографии накануне
ареста. Он положил тогда в бумажник одну-единственную карточку, которую на
допросе с  вежливой насмешкой вручил следователю-коротышке.  Все остальные
лежат в  его  комнате нетроганые и  на  много лет  никчемные.  Ему в  пору
заказать себе новую визитную карточку: "Узник ј 2722, тюрьма Кастельфранко
дель Эмилия, текущий счет в тюремной лавке под тем же номером".
     Его раздели донага, обыск был тщательным. Рылись не только в одежде и
белье -  по  всему телу  шарили грубые,  холодные руки.  Одежду отобрали и
выдали тюремную робу,  серую в коричневую полоску.  Его наголо остригли, а
он еще долго по привычке проводил рукой по волосам.
     Первые сутки его, по тюремному распорядку, продержали в одиночке.
     Он прилежно обстукал одну стену - молчание, другую - безвестный сосед
торопливо ответил ему.  И в этой тюрьме знают "римский телеграф"! И в этой
тюрьме он не чувствовал себя безнадежно одиноким!
     Он подбежал к окошку и крикнул из всех сил:
     - Понял! Я понял!!!
     Загремел  засов,  проскрипела дверь,  появился  уже  знакомый  Этьену
тюремщик -  горбоносый, брови торчат двумя кустиками, черные глаза сверлят
насквозь, но беззлобно. Он протянул кувшин с водой.
     - Номер двадцать семь двадцать два!  У  нас кричать не  положено.  Вы
можете получить карцер,  а я из-за вас -  выговор от капо гвардиа...  Вода
питьевая.
     - Двенадцать лет, - Этьен склонился над тазом и выплеснул всю воду на
голову. - Когда же я увижу нашего любимого дуче? Двенадцатого декабря 1948
года.  Ай-яй-яй...  Осталось четыре тысячи сто двадцать два дня, не считая
сегодняшнего.  А  если амнистия королевской милостью?  Скостят годика три.
Сорок пятый год.
     - У  нас в Сицилии говорят,  что домашние расчеты с базарной ценой не
сходятся.
     - А  если сбегу на  половине срока?  Уже  сорок второй год.  Если еще
раньше?
     - Должен вас огорчить,  но  из тюрьмы Кастельфранко дель Эмилия никто
не убегает...
     В  тот  же  день Этьен узнал,  что  ему предоставлено право тратить в
тюремной лавке пять лир в  день,  не больше.  Газеты,  журналы и почти все
книги стали запретными.  Посылки он  сможет получать два раза в  год -  на
пасху и на рождество.
     Но - от кого?
     После суда компаньон Паганьоло заявил адвокату Фаборини,  что  отныне
судьба Кертнера его не интересует; он прекращает всякие хлопоты.
     Во  время  следствия  и   суда  Фаббрини  выступал  как  защитник  по
назначению, но после приговора его функции окончились.
     Кто же теперь позаботится о судьбе заключенного?
     Гри-Гри запросил Москву:

     "Какого  адвоката  нанять  для   дальнейших  хлопот?   Можно   нанять
знаменитого.  А  можно  нанять адвоката подешевле,  того,  который защищал
Этьена на суде".

     Ответ гласил:

     "Лучше того, кто уже знаком с делом".

     Гри-Гри жалел, что телеграмма подписана не Стариком, даже не Оскаром,
а  Ильей,   сотрудником,   которого  Гри-Гри  недолюбливал.   Может,  Илья
руководствуется желанием сэкономить деньги?  Или там,  в Москве,  довольны
ролью адвоката в ходе следствия, суда и не видят оснований отказываться от
его дальнейших услуг?
     Гри-Гри оставалось только ломать голову.
     Через посредство Тамары -  Джаннины он связался с адвокатом Фаббрини.
Выяснилось,  что доступ в  тюрьму и  разрешение на свидание с Кертнером не
аннулированы.   Значит,   надо  воспользоваться  еще  не  утратившим  силу
разрешением!  Может,  удастся заполучить копию приговора?  Лишь  с  копией
приговора на руках адвокат вправе продолжать хлопоты.
     Джанинна заверила адвоката, что его будущие хлопоты будут оплачены, и
Фаббрини  согласился вести  дело  Кертнера дальше,  по  его  словам  -  из
симпатии к бывшему подзащитному.
     До  суда Фаббрини получал свидания с  Кертнером часто,  и  это бывали
свидания с глазу на глаз, а беседы - из уха в ухо. А теперь все изменилось
- свидания могут проходить только при надзирателе.
     Впервые   Этьен   очутился  в   комнате  свиданий.   Две   скамьи   у
противоположных стен  и  стул для  надзирателя,  стоящий у  третьей стены,
напротив двери.
     Когда Фаббрини вошел,  Этьен поднялся и церемонно поблагодарил его за
участие и за помощь во время следствия и суда.  Этьена смущало присутствие
соглядатая,  грузного и  сонливого надзирателя,  который на  жестком стуле
пытался сидеть, будто развалясь в кресле. А Фаббрини относился к "третьему
лишнему" точно к мебели, - сказывалась профессиональная привычка.
     После дежурных вопросов о  здоровье,  самочувствии Фаббрини перешел к
делу.  Он понимает,  что синьор Кертнер не может быть с  ним откровенным в
этих  условиях,  -  выразительно кивнул на  "третьего лишнего".  Но  когда
Фаббрини добьется свидания с  глазу  на  глаз,  синьор Кертнер обязательно
должен сообщить имя  и  адрес  своего родственника,  чтобы тому  написать.
Компаньон Паганьоло устранился,  и  нужно  другое легальное лицо,  которое
министерство юстиции сочтет правомочным и от кого можно будет ждать всяких
усилий, связанных с освобождением, - писем, денег, посылок.
     Фаббрини  пожаловался  синьору  Кертнеру:   у   него   были   крупные
неприятности при добывании недостающих документов. Если верить Фаббрини, в
министерстве юстиции состоялся такой разговор:
     - Зачем   вам   эти   документы?   -   допытывался  у  него  какой-то
столоначальник.
     - Хочу добиться пересмотра дела.
     - Всех материалов мы дать не можем. Много секретных.
     - На секретных я не настаиваю.
     - А каких документов у вас, синьор Фаббрини, нету?
     - Мне нужны протоколы открытых судебных заседаний.
     - Принесите и  покажите все,  что у вас есть на руках.  Тогда я смогу
решить, какие документы вам дополнительно нужны.
     Фаббрини принес судебные бумаги,  сдал их,  а когда на следующий день
явился за дополнительными материалами,  ему не дали новых и  не возвратили
старых бумаг.
     - Передавать  материалы  судебных   процессов  в   Особом   трибунале
запрещено,  -  заявил столоначальник.  -  И вообще,  синьор Фаббрини, ваша
заинтересованность делом Кертнера наводит меня на грустные размышления. Вы
сами не находите это подозрительным?
     Фаббрини заявил,  что их первое свидание после суда задержалось также
и  в связи с расходами на поездку в Кастельфранко.  Секретарша из "Эврики"
явилась к нему домой и принесла деньги. Однако Фаббрини от них отказался.
     - Посудите сами, синьор Кертнер, как я могу вести дело дальше, если у
меня нет от вас или от доверенного лица официального поручения?  И могу ли
я  взять у  той синьорины деньги на поездку сюда?  Так можно легко вызвать
кривотолки и подозрение тайной полиции!  Из тех же соображений я не вправе
ехать сюда  на  свои  средства.  Не  забывайте,  я  защищал вас  только по
назначению коллегии адв