дто она понимает?
   Эльф осторожно отпустил округлое копыто Марджи.  Разогнулся.  Внимательно
посмотрел наАхмази и прорычал;
   - Это ты - недостойный? Недостойные поразбежались да в навозных кучах  от
меня попрятались, понял, пацан? Ахмази не понял. Но на всякий случай кивнул.
   - А лошадь. - Нелюдь вновь взял  ногу  кобылы.  -  Она  ведь  боится.  Не
понимает, что зла ей никто не хочет. С ней  говорить  надо.  Не  важно  что.
Важно - как. Так с детьми  несмышлеными  говорят.  И  с  женщинами...  -  Он
осекся. Молча взял у мальчишки очередную полоску  ткани.  Туго  перебинтовал
поврежденную бабку.
   - Ну вот и ладно. - Секира выпрямился.  Протянул  Мардже  засохший  кусок
лепешки. Лошадь захрустела, закивала головой. - Отнеси на место. - Он кивнул
Ахмази на горшочек и кувшин.
   - Слушаюсь и повинуюсь, - машинально брякнул мальчишка, хватая снадобья.
   Он добежал до закутка, поставил все на место, точно туда, откуда взял,  -
жизнь во дворце приучает к подобной осторожности. Заспешил  обратно,  смутно
надеясь, что успеет выйти из конюшни сразу вслед за  нелюдем,  чтобы  видели
все: он, Ахмази, не испугался. И остановился, едва  не  споткнувшись,  когда
понял, что эльф поджидает его у денника.
   - Чего встал-то? - Телохранитель халифа неспешно набивал длинную  узорную
трубку. - Пойдем. День у меня сегодня свободный, у тебя, я  вижу,  тоже.  Не
сочтешь за труд со стариком на рынок прогуляться?
   - С каким стариком? - выдавил Ахмази, еще не веря,  что  счастье  валится
ему прямо в руки.
   - Да со мной. - Нелюдь вышел на улицу и угрюмо обозрел  широкий  двор.  -
Только сперва, если не возражаешь, я конюхам выволочку устрою.  Да  отправлю
плотника разыскать. Подождешь?
   И поморщился, показав клыки, когда увидел немое обожание на смуглом  лице
скопца.
   Эльрик  так  никогда  и  не  объяснил  Ахмази,  почему  взял  под   опеку
мальчишку-раба, да еще и евнуха. Взял и все.
   Зачастую он и себе самому не мог объяснить собственные поступки.
   "Будет Свет и будет Тьма, и будут они вместе, и  будут  они  воевать,  но
быть друг без друга не смогут. Будет Свет и будет Тьма, и все в мире выберут
ту или иную сторону, ибо невозможно не сделать этого.  Будет  Свет  и  будет
Тьма, и забудут все, что так было всегда, и схватятся в битве между собою".
   Так это или не так, трудно судить смертному. Муджайя учил, что нет  Бога,
кроме Джэршэ. Он говорил не о Свете и Тьме, но о Пламени и Мраке. Зато  Тьму
и Свет поминал частенько Секира.
   И наплывали,  сменяя  друг  друга,  воспоминания.  Путались  во  времени,
толпились, не помня очередности. Когда-то  -  когда?  -  понял  Ахмази,  что
действительно равны противостоящие друг другу Силы. А  потом,  позже,  понял
еще и то, что не противостоят они. Что нелюди и люди  сами  придумали  войну
Света и Тьмы, Пламени и Мрака. И что далеко не все народы верят  в  то,  что
война эта идет.
   Есть веры жизни. И есть веры смерти. Это Свет и Тьма. Но без жизни смерти
нет - это очевидная истина. Так же как  не  может  быть  жизни  без  смерти.
Откуда же тогда война? И зачем было придумывать ее?
   Когда-то Секира рассказывал, а Ахмази внимал, приоткрыв рот,  жадно  ловя
каждое слово. Запоминая. Сопоставляя. Делая выводы.
   Потом, когда юноша-скопец выучился грамоте, они поменялись ролями. И  уже
Ахмази рассказывал,  торопясь,  взахлеб,  спеша  поделиться  прочитанным.  И
слушал Секира. Внимательно слушал. Очень приятно рассказывать, когда слушают
так. Редко-редко, но бывало,  что  прерывал  нелюдь  поток  слов  и  эмоций,
рвущийся из парня. Спрашивал. Уточнял.
   И зарождалось тогда у Ахмази  смутное  подозрение,  что  все,  о  чем  он
рассказывает, Эльрик знает  и  так.  Но  исчезало  подозрение  так  же,  как
появлялось.
   Много позже он понял, что Эльрик действительно знал. Но зачастую то,  как
трактовал прочитанное друг-подопечный, было для нелюдя ново  и  необычно.  И
интересно. Да.
   - У меня никогда не будет ничего,  кроме  книг,  -  вырвалось  однажды  у
Ахмази. Горько так вырвалось. -  Ничего.  Один  из  смотрителей  гарема  или
придворный писец... Знаешь, как я мечтал когда-то,  что  буду  воином!  Буду
покорять города. Захватывать сокровищницы. Брать пленных, и всех, даже самых
знатных, обращать в рабов. И чтоб боялись меня и почитали, как халифа. А те,
кто обижал когда-то, спали бы вместе с собаками и свиньями.
   - Негусто, - прошелестел Эльрик, полируя свой шлем. - С такими  замашками
долго в правителях не протянешь. Скинут.
   - Если бы боялись - не посмели бы бунтовать.
   - Уважение, оно не за страх, - сухо обронил нелюдь.
   - Как? - не понял Ахмази. - А  за  что  тогда?  Тебя  же  вот  боятся.  И
уважают. Так уважают, что даже меня не трогают. Потому что с тобой ссориться
не хотят.
   - Слушай, парень. - Секира отложил шлем и уставился в лицо евнуха  своими
страшными глазами. - Ты давно уже  стал  умнее  меня,  так  не  приставай  к
старику с глупыми вопросами.
   Ахмази напрягся. Когда Эльрик называл себя стариком,  он  обычно  изрекал
что-нибудь, что резко меняло взгляд юноши на жизнь.
   С того, самого первого, раза. Когда на ярком примере перепуганных конюхов
объяснил нелюдь мальчишке, что подобострастие отвратительно  не  только  для
того, кто унижается, но и для того, перед кем.
   - Я не с глупыми, - растерянно пробормотал Ахмази.  -  Но  ведь,  Эльрик,
если боятся, значит, есть за что. А это - уважение.
   - Это страх. - Нелюдь достал свою вычурную трубку. Задумчиво  повертел  в
руках. - Знаешь, - произнес он медленно,  словно  подбирая  слова,  -  давай
начистоту. Ты не младенец уже и, думаю, поймешь все правильно.
   Юноша молчал. Слушал.
   - Для тебя действительно многое  в  жизни  недоступно.  -  Алые  глаза  в
прорезях маски, казалось,  не  отрывались  от  лица,  но  Ахмази  давно  уже
научился чувствовать, куда смотрит Эльрик. И сейчас Секира смотрел на трубку
в руках, избегая встречаться  с  собеседником  взглядом.  -  Тебе  не  стать
воином. Тебе никогда не придется познать женщину. Многие  поступки,  которые
совершают мужчины только  потому,  что  они  мужчины,  ты  тоже  никогда  не
совершишь. Это так. Но зато ты свободен, парень.
   - Я раб.
   - Это не важно. Твой разум не туманят животные инстинкты.  И  никогда  не
сотворишь ты тех глупостей, на которые толкает других похоть. И  женщины  не
смогут вертеть тобой, как вертят, скажем, халифом. Или вот мной.
   - Тобой?
   Черные губы тронула улыбка:
   - Они кем угодно вертеть могут, уж поверь  мне.  Но  мы  не  о  женщинах.
Понимаешь, Ахмази, тебя не одолевают очень многие эмоции... чувства, которые
мешают здраво воспринимать жизнь. У тебя есть возможность смотреть и  видеть
больше, чем видят другие. Больше понимать.
   - Если следовать за твоей мыслью, такая возможность есть у любого скопца.
Да только не видел я среди нас ни одного достойного подражания.
   - А я вот вижу одного. Уже лет пять, как вижу. Только моли богов, Ахмази,
чтобы подражать не начали. Ты ведь один из немногих, кто научился  читать  и
кому это понравилось. Ты уже сейчас рассказываешь мне о жизни двора  больше,
чем вижу я сам, хотя я-то наблюдаю этих людей много дольше и много чаще, чем
ты. Ты привык к тому, что тебя перестали обижать, но по-прежнему ставишь это
мне в заслугу. А ведь на самом деле,  парень,  ты  давно  уже  научился  сам
избегать столкновений. У тебя получается, пусть самую малость, но получается
влиять на других.
   - Секира, но ведь это ты  мне  рассказывал,  как  кого  приструнить.  Ну,
помнишь, объяснял, к кому какой подход нужен, кого чем запугать  можно,  или
улестить, или...
   - Или... Я у тебя что, единственный свет в окошке? Ты за мной себя видеть
перестал. А ведь мы с  тобой  далеко  не  обо  всех  говорили,  кого  ты  на
сегодняшний день с руки кормишь. Разве нет?
   - Я... не помню.
   - Зря. Ты давно уже все делаешь сам  и  не  нуждаешься  во  мне.  Кстати,
матушка халифа, я слышал, очень недовольна своим сказителем. Мол, старый  он
совсем, воняет, читать стал хуже, не знаю, что ей там еще не по нутру.
   - Да она вечно всем недовольна... - Ахмази  недоговорил  и  уставился  на
наставника чуть испуганными глазами. - Секира,  -  выдохнул  он,  -  а  ведь
старую Жайсану владыка слушается до сих пор. А я читаю лучше многих...
   Ты... думаешь, у меня получится?
   - Заодно и попробуешь. Если не ты, то кто? Юноша медленно кивнул, уходя в
какие-то свои мысли и расчеты.
   Эльрик закурил, прокручивая в памяти разговор. Ахмази  нравился  ему,  но
детские обиды на тех, кто издевался над ним, и несколько лет, которые прожил
мальчишка хуже, чем последний шелудивый пес, да плюс к тому еще и  осознание
своей неполноценности - все это не могло не  заразить  евнуха  ненавистью  и
желанием отыграться. Низким желанием. И недостойным.
   Вопрос в том,  получится  ли  у  самого  Ахмази  избавиться  от  подобных
устремлений. Объяснять-то можно сколько угодно, а вот поймет ли парень  сам?
Захочет ли понять?
   - Секира. - Ахмази тронул де Фокса за рукав. - Ответь  мне  еще  на  один
вопрос, ладно?
   - Ладно...
   - Ты здорово объяснил, как это хорошо - быть евнухом.  И  я  даже  понял,
что, не оскопи меня в детстве по приказу халифа, был бы я  сейчас  жалким  и
ничтожным рабом собственной похоти, игрушкой женщин, самодовольным  слепцом,
как все твои приятели-вояки. Да. Я понял.  Но  скажи,  а  ты  сам  хотел  бы
получить власть, почет, богатство и уважение взамен на свою  мужественность,
которая лишь осложняет жизнь?
   - Нет, - честно сказал Эльрик. - Только, Ахмази, у тебя выбор  небольшой.
Либо плакать по поводу того, что тебе недоступно, либо ставить себе  цель  и
идти к ней. По-моему, ты выбрал уже давно.
   - Я выбрал. Но не давно. Я только что выбрал. Секира, это страшная  цель.
И дорога страшная.
   - А иначе не интересно. - Нелюдь сверкнул своими острыми зубами. И Ахмази
не решился в тот раз  сказать  ему,  что  нашел  летопись,  где  описывается
внешность  эльфов.  Не  решился  сказать,  что  когти,  и  клыки,  и  маска,
скрывающая жуткое лицо, летописцем не упоминались.

   "Будет игра, и правила той игры станут камнем на  шее  у  игроков.  Будет
игра, и выигравший будет плакать, но и проигравший радости не обретет. Будет
игра, и призом в той игре станет страх, и сойдут светила с  путей  своих,  и
мир встанет на краю пропасти".

   Игра была. Славная игра. Пусть  Жайсана,  почтенная  матушка  владыки,  и
зажилась на свете,  отравив  жизнь  не  одному  поколению  наложниц  халифа,
молоденькому евнуху-чтецу она помогла.
   Правитель Эннэма приметил скромного  и  разумного  раба.  Раба,  которому
покровительствовали Жайсана и лучший из телохранителей владыки.
   Это само по себе заслуживало внимания. Халиф Барадский верного пса-нелюдя
боялся, но любил.
   Гордился тем, что сумел  приручить  столь  жуткого  зверя.  В  голову  не
приходило ему, что зверь и дрессировщик давно поменялись  ролями.  И  сперва
двигало халифом простое любопытство: что же за евнух такой, который и  вечно
недовольной Жайсане угодил, и грозному беловолосому убийце глянулся,  и  при
дворе о пареньке - как же имя его? Ахмази, да, и при дворе о нем  отзываются
хорошо. Не сказать, что уважительно - раб все же.  Однако  с  нотками  пусть
пренебрежительного, но все же признания  -  старательный,  мол,  мальчик.  И
вежливый. И место свое знает.
   Халиф приблизил Ахмази поначалу просто от скуки.  Потом  уже  понял,  что
привык во всех вопросах советоваться с разумным и почтительным скопцом.
   - Послушай, Секира, я поверить не могу! До  сих  пор  поверить  не  могу.
Халиф у меня - у меня! - советов спрашивает. И моим советам следует.
   - А он знает, что это твои советы, а не его мысли мудрые?
   - Нет, конечно.
   - Так чему ты тогда удивляешься?
   Но как же было не удивляться тому Ахмази? А сыграли  они  чисто.  Красиво
сыграли. Хотя Секира хмыкал и высказывался в том смысле, что игра еще  и  не
начиналась.
   Ахмази не понимал. Точнее, понимать-то понимал, но даже думать  боялся  о
том, что прав его друг и защитник.
   Разве не достаточно того, что уже сделано?
   Разве мало поработал Эльрик,  своим  влиянием,  своей  репутацией,  силой
своей расчищая скопцу путь на вершину?
   Разве мало  поработал  сам  Ахмази,  улещивая  там,  где  не  мог  Эльрик
напугать. Кланяясь там, где нелюдь не мог смести  с  дороги.  Ища  выходы  в
ситуациях, когда друг его могучий говорил: "На нас двоих только одна  голова
с мозгами. И она не моя".
   Марджа и Маридж! Да даже слова эти: "на нас двоих" казались тогда  Ахмази
достаточной наградой за все старания - прошлые и будущие.
   Будущие.
   Остановиться хотелось, но что-то в душе требовало:
   - Вперед!
   И сомневаться он научился вскоре после приближения к халифу.
   Повод для сомнений появился сам по себе,  на  охоте,  куда  владыка  взял
любимого раба и, разумеется, в числе других, любимого бойца.
   Ахмази не слишком понял, что произошло и  откуда  взялись  те  два  льва,
злые, как ифриты, которых окатили водой, и страшные, как джинны, вырвавшиеся
из заточения.
   Впрочем, ясно было, что  появление  зверей  все-таки  случайность,  а  не
преднамеренный проступок загонщиков.  Страстным  охотником  был  владыка.  И
храбрым. Но ума небольшого. Кто  же  с  большого-то  ума  полезет  в  логово
звериное, чтобы детеныша достать?
   А ведь Секира пытался владыку от неразумного риска отговорить. Лучше б  и
не пытался. Недолгий у них разговор  вышел.  И  неприятный.  Ахмази  пожалел
даже, что, вопреки обыкновению, не остался с теми из охотников, у кого  кони
похуже, а гнал безжалостно кобылку свою, чтобы  от  владыки  с  Эльриком  не
отстать.
   И то сказать, лошадь ему Эльрик сам же и  выбирал.  Немногим  она  Мардже
уступала.
   Мало он услышал тогда. Но больше, чем ему хотелось.
   Когда халиф голос повысил:
   - Я сам львенка достану!
   Секира только головой покачал. Сказал что-то, по-прежнему тихо. И решил -
привык, видно, - что сказанного достаточно. Спешился да пошел  к  логову.  А
владыка аж покраснел от гнева. Криком зашелся:
   - Ты разум потерял, ничтожный,  в  дерзости  своей!  Господину  указывать
смеешь?!  Сегодня  же,  сейчас  же  плетей  получишь!  Чтоб  вспомнил  место
подобающее!
   Лицо Секиры под  маской  белым  стало.  На  какое-то  мгновение  страшное
показалось Ахмази, что нелюдь просто  возьмет  и  убьет  халифа.  Вот  прямо
сейчас убьет. Но только плечами воин пожал. Отвернулся молча.
   А вот когда полез владыка в заросли, откуда плач  детеныша  слышно  было,
тут-то львы и явились.
   - Почему? - спрашивал потом евнух, сам для себя ответа не найдя. - Почему
ты не дал его убить? Ведь даже не узнал бы никто. Ведь в голову же никому не
пришло бы, что может один человек с двумя такими зверями справиться.
   Эльрик  отмалчивался.  Крутил  на  пальце  браслет  драгоценный,  халифом
подаренный в благодарность за жизнь спасенную. Не  умел  владыка  вину  свою
признавать, но чувствовать себя виноватым все-таки умел.
   - Он же с тобой, как с рабом  последним,  говорить  посмел.  -  Ахмази  с
ненавистью взглянул на браслет. - И наградил - как псу кость  бросил.  Зачем
ты его спас?
   - Работа у меня такая, - ответил наконец Секира. - Ты пойми, он же платит
мне за это. За то, чтобы я его охранял. А договор нарушать нельзя - это дело
чести.
   - А я? - ошеломленно выдохнул парень. -  А  меня  ты  тоже...  как  этих?
Потому что дело чести?
   - Что, созрел наконец-то? - без всякого удивления поинтересовался Эльрик.
- Давно пора. И скольким еще, скажи на милость, ты веришь, как мне?
   - Никому. - Горько было ужасно. Но  хватило  сил  и  мужества  горечь  за
сухостью скрыть. За тоном ледяным. - Я тебе только верил.
   - Это плохо.
   - Это хорошо!
   - Да я не о том, что ты не веришь. Я о том, что нет  вокруг  тебя  людей,
которые веры заслуживают. Искать надо, Ахмази. Тебе самому искать.
   - Зачем теперь?
   - Ты что, передумал халифа менять на более покладистого?
   - Я? Я никогда и...
   - И в мыслях не держал? Ну-ну.
   - Я опять ничего не понимаю.
   - А пора бы. Большой уже. Ахмази, между львами и халифом я делаю выбор  в
пользу халифа.
   - Договор?
   - Да. Но между халифом и тобой я выбрал тебя.
   - А как же честь?
   -  В  этом  нет  бесчестья.  Но,  чтобы  понять  это,  тебе  нужно  стать
бессмертным.
   - Ты предашь своего господина?
   - У меня нет господина. - Эльрик пожал плечами. - С точки зрения людей  -
это предательство. А с моей - предательством  было  бы  пойти  против  тебя.
Объяснить это трудно, да и не собираюсь я объяснять.
   - Это ты служил халифу Баруху?  -  брякнул  Ахмази  неожиданно  для  себя
самого.
   - Я. - Нелюдь зашвырнул браслет в угол. - Где вычитал?
   - В старом-старом свитке. Его уже мыши погрызли, так я  подумал,  что  он
ненужный, наверное, и сжег.
   - Молодец.
   - Значит, ты называешься шефанго.  Скажи,  только  честно,  а  Баруха  ты
защищал бы от меня?
   - Странный ты человек, Ахмази, - устало проговорил Секира. - То  взрослый
совсем. То вопросы задаешь, как  дите  малое:  "А  кто  сильнее,  джинн  или
ифрит?"
   - Ифрит - это тоже джинн. Только... ну, другой.
   - В том-то и дело. Барух умер. А ты живой.
   - А если бы...
   - Самые мерзкие слова, какие я только знаю, парень. "Если бы..." Тебе они
ни к чему.
   - Но, Секира, - евнух потерянно смотрел на воина, - как же я могу  знать,
можно ли верить тебе?
   - А никак. - Тот покачал головой. - Ты не  обо  мне  думай.  Ты  о  людях
думай, вот там действительно сложно:
   "веришь - не веришь". Их учись понимать.
   - А ты?
   - Я - стихийное бедствие, - совершенно серьезно сказал Эльрик. - И будешь
ты доверять мне или не будешь, ничего от этого не изменится.
   - Слишком сильный, чтобы с кем-то считаться?
   - Ты действительно думаешь так? Ахмази помолчал, ища ответ в себе  самом.
И ответил честно:
   - Нет.
   - Правильно. Сейчас и здесь я считаюсь с тобой. И пока ты не умрешь - так
оно и будет. Главное, не лазь за львятами.
   - Почему?
   - Родители у них царапаются, сволочи.

   "Будут Четверо, те, кого посчитают за фигуры и поставят на  доску.  Будут
Четверо, и фигуры станут игроками, и сойдутся Цветок и Сталь, Смех и Расчет,
и доска станет ареной, а зрители - фигурами. Будут Четверо, и  мир  на  краю
пропасти встанет на дыбы, и будет уже поздно что-то менять".

   Разумные люди не верят пророчествам. Это Ахмази знал  всегда.  Какими  бы
путями ни шли звезды и светила - пути  эти  далеки  от  дел  земных,  и  нет
небесам заботы до смертных.
   Да, пророчествам верить нельзя. Но как же не верить, если сказано ясно:
   "Будут Четверо..."

   Империя готов.
   Эзис.
   Сипанго.

   И земля,  что  лежит  далеко-далеко  за  морем.  На  Западе  называют  ее
Готландией, землей Бога.
   Четверо. Те, кто вот-вот развяжут войну, равной которой не было.
   И если не лжет пророчество, говоря о Четверых, можно ли думать, что лживо
оно во всем другом?

   "Будет война, и реки потекут кровью, а поля вместо хлебов  родят  мечи  и
копья. Будет война, и Четверо пронесут ее по всему миру, и не будет  преград
для той войны. Будет война, и мир рухнет в пропасть и будет лететь долго,  и
крик умирающего будет исторгаться из его глотки".

   Война неизбежна.  И  в  войне  этой  Эннэм  остался  без  союзников,  без
прикрытия, почти без сил. Ведь не один только султан двинет свои  войска  на
барадские  земли.   Весь   Запад   обратится   против   одного-единственного
государства. Нет выхода. Нет спасения. И не уйти от войны.
   Мысли цеплялись за слово "война", как цепляется плуг за камень. Цеплялись
и останавливались на нем  снова  и  снова.  Крошкой,  засохшей  на  шелковой
простыне, было слово. Мешало. Терло. Выпячивалось.
   Война.
   И вновь погружался Ахмази в поток воспоминаний, мыслей, неясных  догадок.
Знал, что омытое размышлениями слово, которое мешает сейчас, покажет себя