тво, какого-нибудь святого". "Но он делал это в средние века".  "Здесь,
внизу, все разложилось, все умерло, но там, наверху! я верю,  там  готовится
излияние  Св.  Духа,  сошествие  Божественного  Параклета"54.  Здесь  только
выразил Гюисманс свои новые чаяния, и на этом следует остановиться.
   Среди  буржуазного  Парижа,  плененного  буланжизмом,  странный  разговор
происходит  на  колокольне  St.   Sulpice   между   Дюрталем   и   звонарем,
проповедником идеи иоаннитов о Третьем Завете Св. Духа55.  Говорят  о  вещах
далеких и чуждых и современному Парижу, и всему современному  миру.  Звонарь
Gevingey - религиозный  энтузиаст,  он  последователь  Иоахима  из  Флориды,
средневекового пророка Вечного Евангелия и  Третьего  Закона  Духа43.  "Если
Третье Царство - иллюзия, какое утешение  может  остаться  христианам  перед
лицом  всеобщего  расстройства  мира,  который  мы  не  ненавидим  лишь   из
милосердия?" "Есть  три  царства:  царство  Ветхого  Завета,  Отца,  царство
страха; царство Нового Завета, Сына, царство искупления;  царство  Евангелия
от Иоанна, Св. Духа, которое  будет  царством  избавления  и  любви.  Это  -
прошлое, настоящее и будущее; это - зима, весна  и  лето;  одно,  -  говорит
Иоахим из Флориды, - дало всходы, другое - колос, третье даст хлеб. Два лица
Св. Троицы открылись, Третье должно открыться". "Третье царство, -  замечает
Дюрталь, - провозглашается  словами:  да  приидет  Царствие  Твое".  Звонарь
говорит, что действие Параклета должно очистить не только дух,  но  и  тело.
"Но в таком случае это будет земной рай!" "Да, это - царство свободы, добра,
любви!" "Нужно делать  различие  между  явлением  Параклета  и  победоносным
возвращением  Христа.  Одно  предшествует  другому.  Нужно,  чтобы  общество
сначала возродилось, охваченное Третьей  Ипостасью  -  Любовью,  чтоб  Иисус
сошел, как Он обещал, с облаков, и царствовал над  народами,  уподобившимися
Его образу". Что же будет с папой? "Времена с первого явления Мессии делятся
на два периода: период Спасителя, страдающего и искупляющего, в  который  мы
живем, и другой, которого мы ждем, период Христа,  очищенного  от  унижений,
прославленного великолепием Своего Лика. И есть разные папы для каждой  эры;
священное писание возвещает двух первосвященников". "Дух Петра живет в своих
заместителях. Он будет жить до наступления  эпохи  Св.  Духа.  Тогда  Иоанн,
который оставался в стороне, начнет свое  священство  Любви,  будет  жить  в
душах новых пап". "Но зачем папа, когда Сам Иисус  будет  виден?"  "В  день,
когда появится Иисус, первосвященство Рима прекратится". "Если позор  нашего
времени преходящий, то уничтожить его может лишь вмешательство Божье, потому
что ни социализм  и  ни  другие  нелепые  мечты  рабочих,  невежественных  и
озлобленных, не могут изменить природы людей  и  реформировать  народы.  Это
выше сил человеческих". Но Дюрталь  не  заражается  религиозным  энтузиазмом
Иоаннитов. "На что же вы надеетесь, если не верите в пришествие  Христа?"  -
"Я, я ни на что не надеюсь". - "Я вас жалею, вы,  значит,  не  верите  ни  в
какое улучшение в будущем?" - "Я верю,  увы,  что  старое  небо  грезит  над
опустошенной и изолгавшейся землей". Дюрталю предстоял еще  долгий  путь,  о
котором рассказано в "En route", "Cathedrale" и других романах Гюисманса.  А
когда он пристал к христианскому берегу, он так устал,  так  был  обессилен,
что не  до  новых  идей  ему  было,  не  до  Третьего  Завета.  Религиозного
энтузиазма нельзя ждать от Гюисманса, с трудом несет он муку жизни.
   "En route" - самая интересная книга  Гюисманса,  в  ней  описывается  его
обращение в католичество. Тут чрезвычайно тонкая психология  двойственности,
вечное  колебание  веры  и  сомнения,  утонченная   смесь   декадентства   с
католичеством. Дюрталь ходит в  церковь,  плененный  красотой  католического
культа. У Дюрталя-Гюисманса преобладает литургический интерес к католической
религии. Никто еще не проникал так в литургические красоты католичества,  не
истолковывал так  готики.  Одно  это  делает  Гюисманса  большим  писателем.
Шатобриан пытался дать эстетическую апологию католичества. Но Гюисманс  выше
его как исследователь  католической  эстетики.  Он  вошел  в  церковь  через
искусство и красоту. Для него в жизни остались только красота  и  искусство,
все остальное опостылело ему. Но та культура, которая убивает  католичество,
убивает также красоту и искусство.  Католическая  культура  создала  великие
храмы, великий культ, великую эстетику и мистику, великие книги. Обращение в
католичество  не  может  быть  отречением  от  красоты,  католичество   есть
оправдание красоты. Гюисманс не был еще  католиком,  когда  уже  зачитывался
христианскими  мистиками,  любил  храмы  и  культ,  он   давно   уже   любил
католическую культуру. Что же он терял от  перехода  в  католичество?  Терял
женщин, но женщины дают ему лишь муку. Правда, от муки  этой  не  так  легко
отказаться. Дюрталь не в силах сам справиться с религиозными  противоречиями
своей больной души, он ищет  духовного  водительства.  Он  решается  идти  к
католическому аббату и ему поверить свои мучения. Он хочет жить под духовным
руководительством. Дюрталь-Гюисманс  жаждет  снять  с  себя  бремя  свободы,
отречься от своей воли, отдаться водительству. Католичество  идет  навстречу
таким душам, помогает им,  притягивает  их  к  себе.  Для  Дюрталя-Гюисманса
христианская  религиозная  жизнь  не  есть  повышение  волевой   активности,
обострение  ответственности,  а  прекращение  волевой   активности,   снятие
ответственности.  Католичество  сильно  и  властно,  оно  давит   слабых   и
безвольных. Гюисманс женственно отдается католичеству. Он  делает  последнее
усилие воли  отказаться  от  своего  прошлого  и  поверить,  а  после  этого
изнемогает, волевая активность в нем замирает. Для Гюисманса христианство не
столько религия свободы, сколько религия, освобождающая от свободы.  Свобода
измучила  его  в  декадентстве,  в  католичестве  он  от  нее  отказывается.
Подлинной свободы по безволию своему он не  знает.  В  психологии  Гюисманса
открывается тайная связь декадентства и католичества, общий им упадок  воли.
Но в католичестве есть и другая сторона,  сторона  могучей  воли  и  власти,
руководящая безволием и бессилием. Католическая мистика и католический культ
- чувственны, чувственны прежде всего, в них есть сладость и истома,  что-то
влекущее  и  обезволивающее.  Гюисманс   чувственно   принял   католичество,
соблазнился и пленился им, волевая же религиозная активность осталась в  нем
слабой. Православие труднее было  бы  так  принять.  Религиозная  мистика  и
эстетика неизбежно имеют чувственную  сторону,  но  в  здоровой  религиозной
жизни она сочетается  со  стороной  волевой  и  мужественной,  со  свободной
ответственностью. Избыток принуждающей воли и власти в католической иерархии
имеет  обратной  своей  стороной  избыток  чувственности  и  пассивности   в
католическом  культе  и  в  мистике  подчиненных  и  пасомых.  Это  особенно
чувствуется в судьбе Гюисманса.
   Дюрталь еще не верил и не обратился, когда говорил уже:  "Меня  захватило
католичество, я опьянен его атмосферой ладана  и  воска,  я  блуждаю  вокруг
него, тронутый до слез его молитвами, плененный до глубины души его псалмами
и пением. Я чувствую отвращение к своей жизни,  к  самому  себе,  но  отсюда
далеко еще до рождения к новой жизни". Дюрталь любит  старое,  средневековое
католичество и боится, что в  католичестве  современном  не  найдет  он  уже
чарующей мистики и красоты. Его мучит то, что "католицизм современный  далек
от мистики, потому что религия католическая настолько же низменна, насколько
мистика высока". Беспокоит его, что католическое духовенство не поймет  его:
"Они ответят мне, что  мистика  была  интересна  в  средние  века,  что  она
находится в противоречии с современностью. Они подумают, что я  сумасшедший,
будут убеждать меня делать как все, мыслить как все".
   Дюрталя тянет в монастырь, настоящий монастырь, который перенес бы его  в
атмосферу средневековья. Его духовный руководитель советует  ему  поехать  в
монастырь траппистов56, в котором  сохранилась  еще  атмосфера  католической
святости. Описание этого монастыря в "En route"  -  чарующе  прекрасно,  это
классические  страницы,  которые  читаются  с  трепетом.  Дни,   проведенные
Дюрталем в монастыре траппистов, пережитая им борьба, из которой он  выходит
настоящим католиком, - все это так важно и ценно для религиозной психологии.
Многие религиозные искатели нашей  эпохи  почувствуют  в  монастырских  днях
Дюрталя родное себе и близкое. Дюрталь думал найти в монастыре полный покой,
а оказалось, что "именно монастыри обуреваемы темными силами; там ускользают
от них души, и они во что бы то ни стало хотят  их  покорить  себе.  Нет  на
земле места, которое так охотно посещалось бы  темными  силами,  как  келия;
никто не мучится так, как монах". И все же,  когда  Дюрталь  возвращается  в
опостылевший и далекий Париж, он вспоминает о днях, проведенных в  монастыре
траппистов,  как  о  пережитой  радости;  все  парижское  вызывает   в   нем
отвращение. Там, у траппистов, была такая сгущенная  мистическая  атмосфера,
чистая и прекрасная. "En route" заканчивается словами: "Если бы,  -  говорит
Гюисманс, думая о писателях, которых ему трудно будет не увидеть, - если  бы
они знали, насколько они ниже последнего из послушников, если бы  они  могли
вообразить себе, насколько божественное опьянение свинопасов траппистов  мне
интереснее и ближе всех их разговоров и книг! О,  Господи!  Жить,  жить  под
тенью молитв смиренного Симеона!" Симеон - это траппист, который потряс душу
Дюрталя своей святостью. Обращение Гюисманса  было  настоящим  подвигом.  Он
проделал страшную, трогающую нас до глубины души работу.
   В "La Cathedrale"  отражается  психология  католического  периода,  но  с
вечными колебаниями  и  сомнениями.  Дюрталя  все  более  и  более  тянет  в
монастырь. Но его удерживает неспособность к подвигу, страх перед усилиями и
перед суровой жизнью.  Его  чувственно  притягивает  созерцательная  мистика
монастыря, но у него нет сил для  волевой  религиозной  активности.  Он  все
договаривается о том, чтобы  взять  на  себя  поменьше  тяжестей.  Разговоры
Дюрталя с аббатом имеют двойной интерес: в них дана  религиозная  психология
декадента-католика и в них же дано научное исследование  католичества.  Ведь
"La Cathedrale" - замечательное  ученое  исследование  готики,  католической
литургики и мистики. Гюисманс углубляется до исследования тончайшей  мистики
цветов, животных, красок, вообще религиозной символики.  "La  Cathedrale"  -
это книга о католических храмах, культе и символике, она неоценима для  тех,
кто хочет изучить католичество в тончайших его изгибах44. В книге этой можно
научиться таким тонкостям мистики  католичества,  над  которыми  лишь  очень
немногие   задумывались.   Гюисманс   делает   огромное   усилие   перенести
современного человека в мистическую атмосферу средневековой символики.
   В "L'Oblat" описывается дальнейший католический путь  Дюрталя.  Но  книга
эта  уже  менее  интересна,  многое  в  ней  повторяется,  утомляют   мелочи
католической  жизни.  "Sainte   Lydwine   de   Schiedam"   -   жизнеописание
католической  святой  печалит  своим  творческим  бессилием,  подрезанностью
крыльев. Гюисманс хочет реставрировать средневековое католичество с мелочным
педантизмом, с духовной  робостью.  Он  упивается  болезнями  и  страданиями
святой  Лидвины,  и  образ  святой  выходит  у  него  почти   отталкивающим,
принижающим, л не вдохновляющим. Характерен католический срыв  св.  Лидвины:
она смотрит на свои страдания как на искупительную жертву,  подобную  жертве
Христовой. В этой совсем уж католической, католической  без  муки  сомнений,
книге Гюисманса нет подъема и вдохновения. Под конец жизни Гюисманс  покорно
и смиренно нес непосильную тяжесть своих болезней, и его  пленило  в  святой
Лидвине это смирение перед болезнями, это мистическое упоение  болезнями.  В
тяготении Гюисманса к  средневековому  католичеству  была  мечтательность  и
подъем,  его  окрыляло   восхищение   перед   литургическими   красотами   и
мистическими богатствами еще далекого католичества.  Но  когда  он  вошел  в
католическую жизнь, сказалось роковое отсутствие  творчества,  активности  и
воли в его религиозности.  Прошла  тревога  и  творчество  угасло.  Все  его
творчество было лишь повествованием о пережитых муках. Дерзновения воли  нет
у него, нет религиозного почина. Так же  принял  католичество  и  Верлен:  в
католических стихах Верлена те же переживания,  что  и  у  Гюисманса.  Через
Гюисманса мы подходим к тайне католичества.
   II
   У Гюисманса есть индивидуальное религиозное чувство, но  нет  вселенского
религиозного чувства. Его судьба, его  мука,  его  гибель,  его  трагические
противоречия - вот  исключительный  предмет  его  интереса.  В  христианстве
Гюисманса нет отношения к другим людям  и  к  человечеству,  нет  даже  этой
проблемы. Есть у него религиозное отношение к предметам, но нет религиозного
отношения к людям. Его не мучит вопрос о судьбе человечества, о связи  своей
индивидуальной судьбы с судьбой вселенской. Он  никогда  не  задумывается  о
социальной стороне той католической религии, которую принимает,  никогда  не
думает о связи католичества с мировой историей. Гюисманс не выходит из себя,
переходит за грани своей индивидуальности лишь в восприятии красоты. Он  так
до конца и не  воспринял  христианства  внутренно,  как  вселенскую  правду.
Гюисманс - очень типичный католик, католик даже в декадентский свой  период.
Но целая половина католичества его почти не интересует, ему остается  чуждым
католичество как власть, действующая в мировой истории, полная  человеческой
активности,  в  высшей  степени   волюнтаристическая.   Чувственно-пассивная
сторона лишь одна сторона католичества, но она непонятна без другой стороны,
властной и активно-волевой. В католичестве  индивидуальные  душ  и  отдаются
водительству  с  сладостной  пассивностью,  но  в  католичестве  же  есть  и
водительство душами, устроение вселенского царства. Читая  Гюисманса,  можно
подумать,  что  католичество  есть  исключительно  религия  литургических  и
мистических красот, религия женственная. Но для католичества  св.  Тереза  и
Григорий VII одинаково характерны57. Мистика католическая -  преимущественно
чувственная, в ней много сладострастной истомы. Но власть  католичества  над
историей волевая и мужественная.  Мистическая  чувственность  и  религиозная
эстетика есть одно из орудий власти католического царства над миром и душами
людей. Католическая церковь  идет  навстречу  слабым  и  изнеможенным,  тем,
которые жаждут отречься от своей воли и сложить с себя  ответственность.  Но
сама  учащая  церковь  властна,   волюнтаристична,   она   берет   на   себя
ответственность за души пасомых и  сознает  свою  свободу.  Тут  сказывается
основное для католичества деление церковного общества на клир  и  мирян,  на
пасущих  и  пасомых,  на   учащих   и   учащихся,   на   активно-водящих   и
пассивно-ведомых.
   Даже в богослужении католическом и  таинствах  сказывается  это  деление,
отражается эта пропасть. Под двумя видами  приобщается  лишь  клир,  мир  же
приобщается  под  одним  видом,  мир  отделен  от  совершения   таинства   и
допускается к крови Христовой  лишь  через  иерархию  учащую  и  пасущую.  В
православной  церкви  каждый  молящийся  участвует  в  совершении   таинства
Евхаристии58, потому  что  церковь  есть  свободное  общение  в  любви  всех
верующих. В православии иерархический принцип не  играет  такой  роли  и  не
руководит  так  душами.  Православие  и   есть   по   преимуществу   религия
литургическая,  в  нем  меньшее  занимает   место   элемент   дидактический.
Католический разрыв церковного общества на две части сказался еще в том, что
мир был лишен священного писания как непосредственного источника религиозной
жизни  и  духовенство  стало  между  Евангелием  и  душами  человеческими59.
Активный и волевой характер  католической  иерархии  связан  с  пассивным  и
чувственным характером религиозности мирян. Пассивный и безвластный характер
православной  иерархии  связан  внутренно  с  более   активной   и   волевой
религиозностью  мирян45.  Сравните  св.  Серафима  Саровского60,  величайшее
явление мистической святости  в  православии,  с  св.  Терезой,  мистической
святостью католичества. Православная мистика более мужественная  и  волевая,
католическая    мистика    более    женственная    и    чувственная46.     В
восточноправославной мистике Христос принимается внутрь человека, становится
основой жизни, в  западнокатолической  мистике  Христос  остается  предметом
подражания,  объектом  влюбленности,  остается  вне   человека.   Подражание
страданиям Христовым, вплоть до принятия  стигматов,  есть  последнее  слово
католической мистической чувственности. Сладость страстей Господних, упоение
ранами Христовыми - вот пафос католической мистики.  На  Востоке  Христос  -
субъект, дан внутри человека, на Западе Христос - объект, дан вне  человека.
Восточная мистика, восточное  богословие,  восточная  метафизика  выработала
идею ?c????'а - обожения человеческой природы  (Дионисий  Ареопагит,  Максим
Исповедник, Григорий Нисский и др.). На Западе человеческая природа остается
внебожественной, далекой, лишь устремленной и жаждущей.  Идея  обожествления
человека у Мейстера Эккерта и германских мистиков  получена  с  Востока,  от
Дионисия Ареопагита, развивалась в протесте против католического  разобщения
человека и Божества и ведет к  пантеизму.  В  католичестве  непосредственное
чувство  Христа  слабее,  чем  в  православии.  На  Востоке  -   мистическая
насыщенность, на Западе - мистический  голод.  Эта  разница  сказалась  и  в
архитектурном стиле  храмов.  В  храме  готическом  чувствуется  вытягивание
человека к Божеству, в храме восточноправославном - распластание человека  и
схождение Божества. Чувственная мистика св. Терезы и мистика  квиетизма47  -
обратная сторона властного деспотизма и юридического формализма католической
иерархии. Тут есть таинственная связь. Таинственный промысел Божий в истории
установил для  таинственных  целей  разделение  христианского  мира  на  тип
восточноправославный и западнокатолический. Но  в  разделении  этом  есть  и
человеческий грех, и потому  воля  человеческая  должна  быть  направлена  к
воссоединению и восполнению.  Два  типа  и  два  пути  одинаково  нужны  для
вселенской  полноты  религиозной  жизни.  Без   православной   насыщенности,
обожествляющей   изнутри   человеческую   природу,   и   без    католической
устремленности,  творящей  религиозную  культуру,  одинаково   неосуществимы
вселенские цели Церкви.
   Судьба Гюисманса трагична и поучительна. Он пережил новую муку и пришел к
тому, что стал  жить  прошлым,  отдался  целиком  реставрации  прошлого.  Он
слишком католик и недостаточно христианин. В католичестве Гюисманса,  как  и
Верлена, чувствуется дух  рафинированной  упадочности.  Современность  знает
целый ряд мучеников нового духа. Мучениками  были  Бодлэр  и  Оскар  Уайльд,
Ницше и Вейнингер.  В  мученичестве  их  что-то  приоткрылось.  Но  Гюисманс
вернулся в церковь и исцелил в ней свои раны. Он  особенное  имеет  для  нас
значение. Именно на судьбе Гюисманса ясно видно, что религиозное возрождение
ныне возможно лишь путем усиления волевой активности и творческого  подъема.
Господь ждет от вернувшихся  к  Нему  активности  и  творчества,  свободы  и
дерзновения.   В   этом   скажется   высшая   покорность   Богу,   праведное
богоборчество, а не  злое  противление.  Утонченная  упадочность  предваряет
возрождение, но само возрождение идет от сдвига воли, от активного почина.
   Из судьбы Гюисманса всего менее можно извлечь  утвер