природной, недостаточно
человеческой  жизнью,  слишком родовой,  недостаточно личной  жизнью. Личное
человеческое  начало все еще не овладевало  безличными  природными  стихиями
земли. Эту  свою исконную родовую биологию Россия  переживала  как  исконную
свою коллективную мистику и в лице иных своих  идеологов  видела в этом свое
преимущество  перед  Западной  Европой. Россия  в  массе своей  исповедывала
религию родовой  плоти,  а  не религию  духа,  смешивала родовой,  природный
коллективизм с  коллективизмом  духовным,  сверхприродным.  Но  таинственная
страна  противоречий, Россия  таила в себе  пророческий  дух  и предчувствие
новой жизни и новых откровений.
     В  этом  решительный  для  русского  сознания  час  необходимо  ясно  и
мужественно  сознать подстерегающие  нас  опасности.  Война  может  принести
России  великие  блага,  не  материальные только, но и  духовные  блага. Она
пробуждает глубокое чувство народного,  национального единства, преодолевает
внутренний раздор и вражду, мелкие  счеты партий, выявляет лик России,  кует
мужественный дух. Война  изобличает ложь жизни, сбрасывает покровы, свергает
фальшивые святыни.  Она -  великая проявительница. Но  она  несет  с собой и
опасности.  Россия  может  попасть  в плен  ложного  национализма  и истинно
немецкого шовинизма. Она  может  плениться идеалами  мирового господства  не
русского по  духу, чуждого  славянской расе. Война несет с собой и опасность
огрубения.  И  всего  более  должна  быть  Россия  свободна от  ненависти  к
Германии, от порабощающих чувств злобы и мести,  от того отрицания ценного в
духовной культуре врага,  которое  есть  лишь другая форма рабства.  Хочется
верить, что всего  этого не будет, но нехорошо  закрывать себе глаза на  эти
возможности.  В русской  национальной стихии есть какая-то вечная  опасность
быть в плену, быть покорной тому, что вне ее. И истинным возрождением России
может  быть лишь  радикальное  освобождение  от  всякого  плена,  от  всякой
подавленности и порабощенности  внешнему, внеположному,  инородному,  т.  е.
раскрытие   в  себе  внутренней  мужественности,   внутреннего  света,  духа
царственного и творящего.  Война должна освободить нас, русских, от рабского
и подчиненного отношения к Германии, от  нездорового, надрывного отношения к
Западной Европе, как к  чему-то  далекому и внешнему, предмету то  страстной
влюбленности  и  мечты, то погромной  ненависти и страха. Западная  Европа и
западная культура станет для России  имманентной; Россия станет окончательно
Европой, и именно тогда она будет  духовно самобытной и духовно независимой.
Европа  перестанет быть  монополистом культуры. Мировая  война,  в  кровавой
круговорот  которой  вовлечены  уже  все  части света и все  расы,  должна в
кровавых муках родить твердое  сознание всечеловеческого  единства. Культура
перестанет  быть  столь   исключительно   европейской   и   станет  мировой,
универсальной. И  Россия,  занимающая  место  посредника  между  Востоком  и
Западом,  являющаяся  Востоко-Западом,  призвана  сыграть  великую  роль   в
приведении человечества к единству.  Мировая война  жизненно  подводит нас к
проблеме русского мессианизма.
     Мессианское сознание не есть националистическое  сознание; оно  глубоко
противоположно  национализму;  это  -  универсальное  сознание.  Мессианское
сознание  имеет свои  корни  в  религиозном  сознании  еврейского  народа, в
переживании Израилем  своей  богоизбранности и  единственности.  Мессианское
сознание есть  сознание избранного народа Божьего, народа, в котором  должен
явиться Мессия и через который должен быть мир спасен. Богоизбранный народ -
мессия  среди  народов,  единственный  народ   с  мессианским  призванием  и
предназначением. Все другие  народы - низшие народы,  не избранные, народы с
обыкновенной, не мистической судьбой. Все народы имеют свое призвание,  свое
назначение в мире, но  только один народ  может быть  избран для мессианской
цели. Народ мессианского сознания  и назначения также одни, как один Мессия.
Мессианское сознание - мировое и сверхнациональное.  В этом есть аналогия  с
идеей римской  империи, которая также универсальна и сверхнациональна, как и
древнееврейский  мессианизм. Это всемирное по  своим притязаниям мессианское
сознание евреев было оправдано тем, что Мессия явился в недрах этого народа,
хотя  и  был  отвергнут  им.   Но,  после  явления   Христа,  мессианизм   в
древнееврейском смысле  становится  уже невозможным для  христианского мира.
Для христианина нет ни эллина, ни иудея. Одного избранного народа Божьего не
может  быть в  христианском  мире.  Христос  пришел для всех народов,  и все
народы имеют  перед судом христианского  сознания свою судьбу и  свой  удел.
Христианство не допускает  народной  исключительности  и народной  гордости,
осуждает то сознание, по которому мой народ выше всех народов и единственный
религиозный  народ.  Христианство  не допускает народной  исключительности и
народной  гордости, осуждает  то сознание, по  которому мой народ  выше всех
народов  и единственный  религиозный  народ. Христианство есть окончательное
утверждение единства человечества, духа всечеловечности и всемирности. И это
было  вполне  осознано  католичеством, хотя  и  скреплено  с  относительными
телесно-историческими явлениями (папизм). Мессианское сознание есть сознание
пророческое, мессианское самочувствие  -  пророческое самочувствие. В нем  -
соль  религиозной  жизни, и  соль  эта  получена от еврейского  народа.  Это
пророческое  мессианское  сознание  не  исчезает  в  христианском  мире,  но
претворяется  и преображается.  И в христианском  мире  возможен пророческий
мессианизм,  сознание исключительного  религиозного призвания  какого-нибудь
народа,  возможна вера, что через этот народ будет сказано миру слово нового
откровения.  Но  христианский  мессианизм  должен  быть  очищен от всего  не
христианского, от  национальной гордости и  самомнения, от сбивания на  путь
старого еврейского  мессианизма, с одной  стороны, и  нового исключительного
национализма  - с другой. Христианское  мессианское сознание  не  может быть
утверждением того, что  один  лишь русский  народ имеет  великое религиозное
призвание,  что  он  один  -  христианский  народ, что  он один  избран  для
христианской судьбы и христианского удела,  а все остальные народы - низшие,
не христианские  и  лишены  религиозного  призвания. В таком  самомнении нет
ничего  христианского.   Ничего  христианского  не  было  в  вечном  припеве
славянофилов о гниении Запада и отсутствии у  него христианской жизни. Такая
юдаизация христианства возвращает  нас  от  Нового Завета к  Ветхому Завету.
Юдаизм в  христианстве  есть  подстерегающая  опасность,  от  которой  нужно
очищаться.   А   всякий   исключительный   религиозный  национализм,  всякое
религиозно-национальное  самомнение  есть  юдаизм  в  христианстве.  Крайняя
национализация  церкви  и  есть  юдаизм внутри  христианства.  И  в  русском
христианстве есть много юдаистических элементов, много ветхозаветного.
     Христианское мессианское сознание может быть лишь сознанием того, что в
наступающую мировую эпоху Россия призвана сказать свое новое слово миру, как
сказал  его  уже мир  латинский и мир германский.  Славянская раса, во главе
которой стоит  Россия, должна раскрыть свои духовные потенции, выявить  свой
пророчественный  дух.  Славянская  раса  идет  на  смену  другим расам,  уже
сыгравшим свою  роль, уже склоняющимся  к упадку;  это  - раса будущего. Все
великие  народы  проходят   через  мессианское  сознание.  Это  совпадает  с
периодами особенного духовного подъема, когда судьбами истории  данный народ
призывается совершить  что-либо великое и новое  для мира. Такое мессианское
сознание было в Германии в начале XIX века. А ныне ты присутствуем при конце
германского  мессианизма,   при  полном  исчерпании  его   духовных  сил.  В
христианской истории нет одного избранного народа Божьего,  но разные народы
в  разное время избираются для великой миссии, для откровений духа. В России
давно  уже нарождалось  пророческое  чувствование  того,  что  настанет  час
истории,  когда она будет призвана  для великих откровений духа, когда центр
мировой  духовной жизни  будет  в ней.  Это не  еврейский мессианизм.  Такое
пророческое чувствование не  исключает  великого  избрания  и предназначения
других народов;  оно есть  лишь продолжение и  восполнение дел,  сотворенных
всеми народами  христианского мира. Это  русское  мессианское сознание  было
замутнено, пленено  языческой национальной стихией  и  искажено  пережитками
сознания  юдаистического. Русское  сознание должно очиститься и освободиться
от этого языческого и юдаистического плена. А это значит, что русская  мысль
и русская жизнь должны быть радикально освобождены от мертвенных и мертвящих
сторон  славянофильства,   не  только   официального,  но   и  народного.  В
славянофильстве   была   своя    правда,   которую   всегда   хорошо    было
противопоставлять западничеству. Она сохранится. Но много было фальши и лжи,
много   рабства  у   материального   быта,  много  "возвышающих  обманов"  и
идеализаций, задерживающих жизнь духа.
     Россия  не может определять  себя, как Восток,  и  противополагать себя
Западу.  Россия   должна   сознавать   себя   и   Западом,  Востоко-Западом,
соединителем  двух  миров,  а  не  разделителем. Владимир  Соловьев  духовно
покончил  со   старым   славянофильством,  с  его   ложным  национализмом  и
исключительным  восточничеством.  И после  дела Вл.  Соловьева  христианский
универсализм должен  считаться  окончательно утвержденным в сознании. Всякий
партикуляризм по существу не христианской природы. Исключительное господство
восточной стихии  в  России всегда было  рабством у женственного  природного
начала и кончалось  царством  хаоса,  то  реакционного,  то  революционного.
Россия, как  самоутверждающийся Восток, Россия национально  самодовольная  и
исключительная    -    означает    нераскрытость,    невыявленность   начала
мужественного, человеческого и личного рабства у начала природно-стихийного,
национально  родового,  традиционно-бытового.  В  сознании  религиозном  это
означает абсолютизацию  и обожествление  телесно-относительного,  довольство
животной теплотой  национальной  плоти. В этом -  вечный соблазн  и  великая
опасность  России.  Женственность  славян  делает   их  мистически  чуткими,
способными прислушиваться к внутренним голосам. Но исключительное господство
женственной стихии мешает им выполнить  свое призвание в  мире. Для русского
мессианизма нужен мужественный дух, - без него опять и опять будет  провал в
эту  пленительную  и затягивающую первородную стихию русской земли,  которая
ждет своего просветления и  оформления. Но  конец славянофильства есть также
конец и западничества, конец  самого противоположения Востока и Запада.  И в
западничестве был партикуляризм  и провинциализм, не  было вселенского духа.
Западничество  означало  какое-то  нездоровое  и немужественное отношение  к
Западу, какую-то несвободу и бессилие почувствовать себя действенной силой и
для самого Запада. Русское самосознание не может быть ни славянофильским, ни
западническим,  так как  обе  эти формы означают  несовершеннолетие русского
народа, его незрелость  для  жизни мировой, для  мировой роли. На  Западе не
может быть западничества, там невозможна эта мечта о Западе, как о  каком-то
высшем состоянии. Высшее состояние не есть Запад,  как не есть и Восток; оно
не  географично  и  материально ничем не  ограничено.  Мировая война  должна
преодолеть существование России, как  исключительного Востока, и Европы, как
исключительного  Запада. Человечество  выйдет  из  этих  ограничений. Россия
выйдет  в  мировую  жизнь   определяющей  силой.  Но   мировая  роль  России
предполагает  пробуждение  в ней  творческой  активности человека, выход  из
состояния пассивности и растворенности. Уже в Достоевском,  вечно двоящемся,
есть  пророчество  об  откровении  человека,  об исключительном  по  остроте
антропологическом   сознании.   Истинный  русский   мессианизм  предполагает
освобождение религиозной жизни, жизни духа от исключительной закрепощенности
у   начал   национальных  и  государственных,  от  всякой   прикованности  к
материальному  быту. Россия  должна  пройти  через  религиозную  эмансипацию
личности.   Русский   мессианизм   опирается   прежде   всего   на   русское
странничество, скитальчество и искание, на русскую мятежность и неутолимость
духа,  на Россию пророческую, на русских  - града  своего не  имеющих, града
грядущего  взыскующих.  Русский  мессианизм  не может быть связан с  Россией
бытовой, инертно-косной, Россией,  отяжелевшей в своей национальной плоти, с
Россией, охраняющей обрядоверие, с русскими - довольными свои градом, градом
языческим, и страшащимся града грядущего.
     Все своеобразие славянской и русской мистики - в искании града Божьего,
града грядущего, в ожидании сошествия на землю Небесного Иерусалима, в жажде
всеобщего спасения и всеобщего  блага, в апокалиптической настроенности. Эти
апокалиптические,  пророческие  ожидания  находятся  в  противоречии  с  тем
чувством, что русские уже град свой имеют и что град этот - "святая Русь". А
на  этом бытовом  и  удовлетворенном  чувстве  основывалось  в  значительной
степени     славянофильство     и     основывается    вся     наша    правая
религиозно-национальная идеология. Религия священства, - охранения того, что
есть,  сталкивается  в  духе  России  с  религией  пророчества, -  взыскания
грядущей правды. Здесь одно из коренных противоречий  России. И  если  можно
многое  привести  в  защиту  того  тезиса, что  Россия  -  страна  охранения
религиозной святыни по  преимуществу и  в этом ее религиозная миссия, то  не
меньше можно  привести в защиту того антитезиса, что Россия  по преимуществу
страна  религиозного алкания, духовной  жажды,  пророческих  предчувствий  и
ожиданий. В лице  Достоевского воплощена эта религиозная антиномия России. У
него   два    лика:    один    обращен   к    охранению,    к   закрепощению
национально-религиозного  быта,  выдаваемого  за  подлинное бытие,  -  образ
духовной сытости, а другой  лик - пророческий, обращенный к граду грядущему,
- образ  духовного голода. Противоречие и  противоборство духовной сытости и
духовного голода - основное для  России, и  из него объяснимы  многие другие
противоречия  России.   Духовная  сытость  дается  пассивной  отдачей   себя
женственной национальной  стихии.  Это не  есть  еще насыщение  Божественной
пищей,   это   все   еще   натуралистическое   насыщение.   Духовный  голод,
неудовлетворенность   натуралистической   национальной   пищей,   есть  знак
освобождения мужественного начала личности.  То  же противоречие, которое мы
видим  в национальном  гении  Достоевского, видим мы  и  в  русской народной
жизни,  в  которой всегда  видны  два  образа. Духовная  сытость,  охранение
старого, бытовое  и внешне-обрядовое  понимание христианства  -  один  образ
народной  религиозной  жизни.   Духовный  голод,  пророческие  предчувствия,
мистическая  углубленность на  вершинах  православия в иных сторонах  нашего
сектантства и раскола, в странничестве -  другой образ  народной религиозной
жизни. Русская мистика, русский мессианизм связаны со вторым образом России,
с ее духовным голодом и жаждой  божественной правды на земле, как и на небе.
Апокалиптическая настроенность глубоко отличает русскую мистику  от  мистики
германской, которая есть лишь погружение в глубину духа и которая никогда не
была устремлением к Божьему  граду, к концу, к преображению мира. Но русская
апокалиптическая  настроенность  имеет  сильный  уклон   к  пассивности,   к
выжидательности, к женственности. В этом сказывается характерная особенность
русского  духа.  Пророчественная  русская душа  чувствует  себя  пронизанной
мистическими токами. В народной жизни это принимает форму ужаса от  ожидания
антихриста. В последнее время эти подлинные народные религиозные переживания
проникли  и  в  наши культурные  религиозно-философские течения,  но  уже  в
отраженной  и  слишком стилизованной, искусственной  форме. Образовался даже
эстетический  культ  религиозных  ужасов   и  страхов,  как  верный  признак
мистической настроенности.  И в этом опять нет того мужественного, активного
и  творящего духа, который  всего более нужен России  для выполнения мировой
задачи,  к  которой  она  призвана. Россия  пророческая  должна  перейти  от
ожидания  к  созиданию, от  жуткого  ужаса к  духовному дерзновению. Слишком
ясно,  что  Россия  не  призвана  к  благополучию, к  телесному  и духовному
благоустройству,  к закреплению старой плоти  мира.  В ней нет дара создания
средней  культуры, и  этим  она  действительно глубоко  отличается от  стран
Запада, отличается не только по отсталости своей, а по духу своему.
     Здесь  тайна  русского   духа.  Дух  этот  устремлен   к  последнему  и
окончательному, к абсолютному во всем; к абсолютной свободе  и к  абсолютной
любви. Но в природно-историческом процессе царит относительное  и среднее. И
потому русская жажда абсолютной свободы на практике слишком часто приводит к
рабству  в  относительном и  среднем  и русская жажда абсолютной  любви -  к
вражде  и  ненависти.  [Русская  революция наглядно  показала всю  опасность
русской абсолютности.] Для  русских характерно какое-то  бессилие,  какая-то
бездарность  во   всем   относительном  и  среднем.  А  история  культуры  и
общественности  вся ведь в среднем  и относительном; она не  абсолютна  и не
конечна.  Так как  царство  Божие есть царство абсолютного и  конечного,  то
русские легко  отдают все относительное и среднее во власть царства дьявола.
Черта эта очень национально-русская. Добыть себе  относительную общественную
свободу  русским  трудно не  потому  только,  что  в  русской  природе  есть
пассивность и подавленность, но и  потому, что русский дух жаждет абсолютной
Божественной  свободы.  Поэтому  же  трудно русским создавать  относительную
культуру, которая всегда  есть дело предпоследнее,  а  не последнее. Русские
постоянно находятся  в рабстве в среднем и в относительном и оправдывают это
тем, что  в  окончательном  и  абсолютном  они свободны. Тут  скрыт один  из
глубочайших  мотивов славянофильства. Славянофилы  хотели оставить  русскому
народу  свободу  религиозной  совести,  свободу думы,  свободу  духа, а  всю
остальную жизнь отдать во  власть  силы,  неограниченно  управляющей русским
народом.   Достоевский  в  легенде   о  "Великом  Инквизиторе"  провозгласил
неслыханную свободу  духа,  абсолютную  религиозную  свободу  во  Христе.  И
Достоевский  же  готов  был  не  только  покорно  мириться,  но  и  защищать
общественное рабство. По-иному, но  та же русская черта сказалась и у  наших
революционеров-максималистов,  требующих абсолютного во всякой относительной
общественности  и не  способных создать свободной  общественности.  Тут мы с
новой  стороны подходим к  основным  противоречиям  России.  Это все  та  же
разобщенность  мужественного и женственного начала в недрах русской стихии и
русского  духа.  Русский  дух,   устремленный  к  абсолютному  во  всем,  не
овладевает мужественно сферой относительного и  серединного, он  отдается во
власть внешних сил.  Так в  серединной культуре он всегда  готов отдаться во
власть   германизма,   германской   философии   и   науки.   То   же   и   в
государственности, по существу серединной и относительной. Русский дух хочет
священного государства в абсолютном и готов мириться с звериным государством
в относительном. Он хочет святости в жизни абсолютной, и только святость его
пленяет,  и он же готов мириться с грязью  и низостью в жизни относительной.
Поэтому святая  Русь имела  всегда  обратной  своей стороной  Русь звериную.
Россия как  бы всегда хотела