орону
вульгарного противоположения альтруизма и эгоизма. Мораль христианская  тоже
лежит  по  ту  сторону  противоположения  альтруизма  и  эгоизма,  ибо  даже
отношения людей она выводит из отношения человека к Богу: не во имя  свое  и
не во имя другого, а во имя Бога и божественной ценности. Человек -  боль  и
стыд, человек должен быть преодолен, всякий человек - и я, и ты.  Откровение
о человеке будет преодолением человека как высшей гуманистической  ценности,
будет откровением божественного  человека.  Великим  падением  христианского
сознания      была      попытка      придать      христианству      характер
альтруистически-утилитарный. Поистине,  всякий  альтруизм  есть  в  существе
своем   замаскированный   утилитаризм,   он   есть   религия   человеческого
благополучия. Альтруизм - все та же  буржуазная  мораль,  мораль  буржуазных
ценностей. Альтруизм только переносит буржуазные ценности с "я", на "ты", он
всегда хочет для других буржуазного благополучия, а тем украдкой хочет и для
"я" воспользоваться буржуазным благополучием. Христианство и для "я", и  для
"ты" одинаково признает другие, не буржуазные ценности. Ведь с мировой точки
зрения всякое "ты" есть  лишь  замаскированное  "я".  И  то,  что  для  "ты"
признается ценным, то оказывается ценным  и  для  "я".  Если  для  "другого"
признается ценным богатство и  благополучие,  то  богатство  и  благополучие
признается ценным и для "себя". В альтруизме нет еще  выхода  из  буржуазных
ценностей,  из  "мира  сего".  Альтруизм  глубоко   противоположен   всякому
творчеству,  он  пытается  создать  моральную  задержку  творчеству.  Морали
альтруизма  противоположна  мораль  творческого  повышения  качеств   жизни.
Утилитарно-альтруистическая  мораль  не  допускает   восхождения   человека,
слишком большого повышения качеств и ценностей индивидуальности,  как  греха
против "других". Она требует уравнения качеств в количествах. Это  -  мораль
механического равенства, обезличивание и обесценивание, мораль  плоскостная.
Для христианства важно не "я" и не "ты", не  их  уравнение,  а  божественная
ценность и божественная  правда,  превышающая  и  "меня",  и  "другого".  На
альтруизме лежит  печать  духовного  плебейства,  это  -  идеология  ложной,
механической  демократии.  Ценность   индивидуальности,   раскрывающаяся   в
христианстве во всей ее  интимности  и  безмерности,  окончательно  тонет  и
гибнет  в  альтруистически-демократической  морали.   Мистика   жертвенности
неведома  этой  морали,  и  вот  она  требует  жертвы  качества  количеству,
индивидуального средне-общему, ценности благополучию, т.е. того, что от мира
иного, тому, что от мира сего. Творческая мораль революционно сметет  мораль
альтруистически-демократическую,  т.е.  по  истине  переоценит  ценности.  В
христианском сознании бесконечная ценность  индивидуальности  соединяется  с
моральным   космизмом   и   универсализмом.   Поразительно,    что    именно
альтруистической морали чужд всякий космизм и универсализм, непонятна  связь
человека с космосом. Альтруизм весь погружен в человеческое,  оторванное  от
космического, непонятна и чужда ему забота  о  космической  гармонии,  а  не
только об Иване  и  Петре.  В  демократическом  альтруизме  есть  неприятное
самодовольство человеческой ограниченности.  Альтруистически-демократическая
идеология знает  индивидуализм,  знает  серединную  общность,  но  не  знает
индивидуальности,  не  знает  космоса.  Только  космическая  мораль,  всегда
ведающая место индивидуальности в мировой иерархии, предотвращает ту  гибель
личности в индивидуализме, которую  так  гениально  раскрыл  Ибсен  в  "Пере
Гинте". Творческая мораль индивидуальна и космична, в ней творческая энергия
индивидуальности  переливается  в   космос,   и   космос   наполняет   собой
индивидуальность. В творческой морали  личное  переживается  как  мировое  и
мировое  как  личное.  Для  нее  перестает  быть  интересным   банальный   и
элементарный вопрос об эгоизме и альтруизме.  Есть  божественная  правда  не
только в любви к другому, но и в любви  к  себе.  Христос  заповедал  любить
ближнего, как самого себя, т.е. и самого себя любить, как  образ  и  подобие
Божье. Божественная любовь к себе не имеет ничего общего с эгоизмом. Эгоисты
могут относиться к  себе  с  отвращением.  Нелюбовь  к  себе  есть  источник
подпольности, больного самолюбия, зависти, неблагородства. Творческая мораль
есть мораль призвания, она  утверждает  нравственный  смысл  призвания,  она
знает  лишь  неповторимые  индивидуальные  пути.   От   индивидуальности   и
индивидуального пути  нельзя  отказаться,  потому  что  и  всякий  отказ  от
индивидуального  пути,  всякая  отрешенность  от  индивидуальности   глубоко
индивидуальна. И трудно сравнивать людей в моральном отношении. Ибо никто не
знает, сколько кому  что  стоит.  Моральная  задача  каждого  -  неповторимо
индивидуальна. И потому задача моральной  оценки  есть  задача  интуитивного
вникновения  в  тайну  индивидуальности,  а  не   количественной   моральной
механики. Потому и сказано: не судите.
   Тайна искупления освобождает от  морализма  и  открывает  путь  к  высшей
морали творческой любви. Новозаветная любовь  ослабляет  тяжесть  морализма.
Тайна искупления ослабляет тяготу закона, но  возлагает  тяготу  творчества.
Искупление ведет  от  закона  к  творчеству.  То,  что  началось  в  законе,
заканчивается в творчестве.  И  в  морали  можно  вскрыть  элементы  закона,
искупления, творчества. Закон и доныне еще не изжит человеком. Роль закона -
отрицательная. Но он может быть направлен против ветхого греховного хаоса  и
против творчества нового космоса. В первом случае  мораль  закона  сохраняет
свой  религиозный  смысл.  Во  втором  случае  она  становится  демоническим
морализмом, злым отяжелением, источником мировой  реакции.  Уже  во  времена
явления Христа произошло  демоническое  отяжеление  и  омертвение  закона  у
книжников и фарисеев. Ныне  же  само  освобождающее  искупление  обратили  в
отяжелевший и омертвевший закон. И добро может стать  демоническим,  подобно
эстетизму. Добро, враждебное творчеству, -  демонично,  в  нем  демоническая
тяжесть и мертвенность. Сплошная моралистическая  возвышенность  может  быть
грехом  против  богатства  творческой  природы  человека,   против   полноты
индивидуальной жизни, против смысла множественности. Моральное  совершенство
и моральная  возвышенность  не  должна  угашать  фаустовского  стремления  к
полноте жизни. Истребление творчества во имя добра, во имя закона  морали  -
страшная реакция,  препятствующая  исполнению  Божественных  предначертаний,
задерживающая   наступление   разрешающего   конца.   Силы,    исключительно
приверженные закону, не понимают и  не  принимают  той  высшей  правды,  что
творчество - уже большее, чем первоначальное послушание воле Божьей, что Бог
сам возжелал откровения воли человеческой. Творчество никогда не  есть  бунт
ветхого  хаоса,  творчество  всегда  есть  образование  нового  космоса.   В
хаотическом бунте нет ничего творческого, он всегда есть религиозная реакция
и подлежит изобличению закона. Творчество  -  космично,  а  не  хаотично,  и
потому оно вне изобличения  закона,  всегда  обращенного  к  ветхому  хаосу.
Творчество менее всего есть анархия.  Творческий  дионисизм  есть  дионисизм
преображенный,  прошедший  через   закон   и   искупление,   соединенный   с
аполлонизмом. В творческом дионисизме  лицо  не  утопает  и  не  исчезает  в
изначальной стихии, индивидуальность не растворяется.  Мораль  законническая
враждебна всякому дионисизму, всякому  экстазу,  она,  в  известном  смысле,
исключительно аполлонична,  она  всегда  есть  предупреждение  об  опасности
исчезновения  личности.  Но  эта  законническая  мораль  знает  лишь  ветхую
дионисическую стихию, стихию хаотическую, она не знает  экстазов  дионисизма
преображенного, творческого. Творческая мораль -  дионисическая  мораль.  Но
это всего менее дионисизм старого хаоса, это -  дионисизм,  прошедший  через
религиозный смысл культуры. Варварский дионисизм, не  просветленный  мировым
Логосом, - препятствие на пути  наступления  религиозной  эпохи  творчества.
Хаотический  дионисизм  все  еще  подсуден   закону,   которому   неподсудно
творчество. В  творчестве  же  открывается  серафическая  природа  человека.
Страстная природа человека не может и не должна быть угашена и задавлена,  а
лишь творчески преображена. В морали индусских иогов есть  ценный  призыв  к
самодисциплине воли, к  духовной  сосредоточенности,  но  есть  и  опасность
окончательного подавления дионисически-страстной природы  человека.  Эта  же
опасность  угашения  дионисически-страстных  истоков  творчества  есть  и  в
современном теософическом движении.
   Перед  нами  открылись  два  моральных  пути:  послушание  и  творчество,
устроение "мира" и восхождение из "мира". Мировой  религиозный  кризис  есть
также моральный кризис,  переход  к  морали  творчества.  Мораль  послушания
выполнила свою миссию и выполняет  ее  доныне,  поскольку  в  человеке  есть
греховный хаос, но она должна быть преодолена, поскольку в  человеке  должно
совершиться творческое откровение космоса. Мы увидели, что этика  творчества
не есть этика гуманизма. Этика гуманизма в последних  своих  пределах  может
привести к антихристовой этике. Этика творчества  должна  быть  отделена  от
путей человекобожества,  ибо  в  ней  возвышение  и  обожествление  человека
совершается через Абсолютного Человека - Христа, через  Богочеловека.  Этика
творчества вызывает вражду к себе, ибо это этика  празднично-поэтическая,  а
не  буднично-прозаическая,  этика  духа  аристократического,   а   не   духа
плебейского. Категории аристократизма  и  плебейства  -  не  социологические
категории и не связаны с буржуазным иерархизмом этого мира. Этика творчества
должна освободить человека от того давящего чувствования себя волом, от того
самосознания, которое одинаково присуще и ветхой книге Бытия, и новым книгам
по  экономическому   материализму.   Это   освобождение   от   подавленности
достигается через вольную жертву. В человеке не только  отрицательно  должен
быть изобличен законом и искуплен грех, но и положительно должна  раскрыться
его творческая природа, его  серафически-безгрешная,  богоподобная  природа.
Отрицание греха гуманизмом не могло быть откровением  серафически-безгрешной
природы человека, природы, предназначенной к творчеству.  В  этом  отрицании
был новый грех, закрывавший образ Божий в человеке, ибо было  отступничество
от божественного в человеке. Только творческая религиозная эпоха приведет  к
положительному самосознанию человека,  освободит  от  тяжести  исключительно
отрицательного самосознания. В этике  творчества  будет  вдохновение  новой,
небывшей еще жизни. Это -  жизнь  в  Духе,  а  не  в  мире,  жизнь,  духовно
свободная от реакций на мир и мирское171. Из  этики  творчества  вытекает  и
новая оценка общественности. Новая творческая жизнь не  может  двигаться  ни
вправо, ни влево по линии "мира", а лишь ввысь и вглубь по линии Духа.
   ГЛАВА XII. ТВОРЧЕСТВО И ОБЩЕСТВЕННОСТЬ
   XIX и XX века - эпоха небывалого обострения общественности  и  небывалого
обострения  индивидуализма.  Мы  одинаково   стоим   под   знаком   крайнего
социологизма  (общепринятое  ныне  сознание  -   сознание   социологическое,
социология заменила теологию)  и  крайнего  индивидуалистического  уединения
личности. Какое же  соотношение  между  этими  двумя  полюсами  современного
сознания? Социологизм и индивидуализм глубоко между собой связаны,  это  две
стороны  одной  и  той  же  разобщенности  мира,  два  выражения   того   же
некосмического состояния мира. Социологизм есть  ложная  общность,  общность
индивидуалистического   разъединения,   пониженное   общение    отчужденных.
Современный  социологизм  глубоко   противоположен   всякой   соборности   в
религиозном  смысле  этого  слова.  Ложно   противополагать   индивидуализму
общественность.  Общественность   и   индивидуализм   прекрасно   соединимы.
Ультра-"общественное"   мировоззрение   марксизма    есть,    в    сущности,
атомистическое мировоззрение. Марксизм утверждает общественность враждующих,
разъединенных,  распавшихся  атомов.  В  марксистском  сознании  нет  ничего
органического, никакого признания реальности общего, сверхличного (в нем нет
и признания реальности личного). Марксистская общественность  возникает  уже
после греха индивидуалистического отъединения. Крайний социологизм марксизма
есть лишь одно  из  выражений  крайнего  индивидуализма.  Такой  социологизм
невозможен  для  внутренно  соединенных.  Марксизм  говорит   о   том,   как
соединиться из жизненной необходимости в общество тем атомам, которые  чужды
друг другу и ненавидят  друг  друга.  Индивидуалистическая  отчужденность  и
разъединенность лежит в основе всякой  "политики",  всякой  "общественности"
нашей эпохи.  Мы  слишком  общественны  потому,  что  слишком  отъединены  и
отчуждены друг  от  друга.  Такая  отъединенность  и  отчужденность  создает
необходимость  крайней  общественности,  крайнего   социологизма   сознания.
Социологизм есть лишь выражение  нашего  рабства,  нашего  приспособления  к
природной  необходимости.  В  этом  социологизме  нет  ничего  свободного  и
творческого. В господстве "общественности" над  современным  сознанием  есть
что-то давящее, как кошмар. Эта внешняя "общественность" закрывает и угашает
все подлинные,  последние  реальности.  Все  подлинные,  последние  ценности
подменяются ложными и внешними  ценностями  "общественности".  Общественное,
социологическое  мирочувствие   и   мировоззрение   современности   отрицает
реальность человека и реальность космоса, в нем  отражается  распыление  как
человека, так и космоса. В сущности, социологизм42 всегда  есть  позитивизм.
Социологизм отрицает микрокосмичность человека, он есть результат  отрывания
от космоса, ложного индивидуализма. Ограниченное  сознание  позитивизма  все
ведь покоится на разрыве человека  и  космоса,  на  отъединении  человека  и
приобщении его к отъединенному, на  утере  сознания  реальности  человека  и
космоса. Социологический позитивизм есть  крайнее  выражение  некосмического
состояния  человека,  отъединения  человека   от   мира   и   исключительной
поглощенности  возникшими  на  почве   этой   отъединенности   человеческими
отношениями.  Индивидуализму  метафизически   противоположен   универсализм,
космизм. Это -  органическое  противоположение.  Самосознание  человека  как
микрокосма, сознание  органической  принадлежности  человека  к  космической
иерархии - вот сознание, исключающее всякий индивидуализм и  отъединенность.
Общественность  есть  лишь  частный  случай  универсализма,  лишь  одно   из
выражений космической общности людей. И вся острота проблемы  общественности
совсем не в том, нужно ли идти от общества или от личности и  за  чем  нужно
признать первенство. Вся острота проблемы в том,  что  нужно  и  общество  и
личность    принять    онтологически-космически.    Господствующая    теперь
"социальность" сознания закрывает творческую тайну общения, ибо отрицает, не
хочет  знать  космическую  природу  человека  и  общества,   отрывается   от
органических   корней   общения.   Человек,   уединенный   в   исключительно
человеческом и исключительно человеческих отношениях, не  может  знать  тайн
общения. Человек позитивно-социологического сознания не знает себя и  своих,
не знает мира  и  своей  связи  с  миром172.  Вся  "политика",  общественная
практика нашего мира совсем не сознает своей природы,  мнит  себя  свободным
творчеством или стремлением к свободному творчеству. Но природа  "политики",
общественной практики этого мира всего менее  творческая  и  свободная,  она
возникает из злой необходимости и  является  послушанием  последствиям  зла.
Коренная ложь всякой "политики" в том, что она  выдает  себя  за  творчество
нового общения, в то время как она есть лишь выражение старой разобщенности,
некосмичности мира,  приспособление  к  злой  необходимости.  "Политика",  в
сущности, всегда обращена  назад,  всегда  есть  реакция  приспособления.  И
всякая политика  мира  сего,  реакционная  и  революционная,  либеральная  и
радикальная, есть послушание, а  не  творчество.  "Политика"  не  реальна  в
последнем, метафизическом смысле этого слова и не радикальна, не затрагивает
корней бытия. "Политика" остается на поверхности и создает призрачное бытие.
"Политика" входит в общую культуру, но она не есть путь  к  новому  миру,  к
новой  жизни.  И  "политика"  приходит  к  мировому  кризису,  подобно  всей
культуре. В социализме, в анархизме, в исканиях  общественности  религиозной
совершается мировой  кризис  "политики",  потрясение  всякой  общественности
"мира сего", общественности по необходимости. Но это не значит, конечно, что
политика не нужна.
   Все основные элементы общественности, несмотря на  претерпеваемую  ими  в
истории эволюцию, - ветхи. Всякое государство, право, хозяйство -  ветхо  по
существу, принадлежит к царству закона, послушно  необходимости,  религиозно
пребывает     все     еще     в     Ветхом     Завете      и      язычестве.
Хозяйственно-государственно-правовая     общественность,     консервативная,
либеральная или революционная, феодальная, буржуазная или  социалистическая,
- всегда  общественность  по  необходимости,  а  не  по  свободе,  всегда  -
приспособление, а не творчество,  всегда  -  ветхая  общественность.  То  же
приспособление к злой необходимости  есть  и  в  абсолютной  монархии,  и  в
социалистической республике,  то  же  отсутствие  общения  в  Духе,  общения
творчески свободного, то же послушание бремени закона, изобличающего грех. В
той же плоскости остается и анархизм - он механически бунтует против всякого
закона, справедливо изобличающего грех, оставляет в грехе не искупленном и в
эпохе не  творческой.  Всякий  правовой  строй  есть  узаконенное  недоверие
человека к человеку, вечное опасение,  вечное  ожидание  удара  из-за  угла.
Государственно-правовое существование есть существование враждующих.  Всякое
хозяйство есть тяжелая забота,  труд  в  поте  лица,  библейское  проклятие.
Хозяйственный труд, как и всякий труд, не есть еще творчество и предполагает
несение послушания последствиям греха173. В заботе, опасении и трудовом поте
хозяйства, права и государства нет даровой благодати любви. Новый  Завет  не
знает  ни  государства,  ни  права,  ни  хозяйства.  Эти   ветхие   элементы
общественности "мира сего" создались вне новозаветного откровения.  И  Новый
Завет  не  открыл  новых,  своих  элементов   общественности.   Новозаветное
христианство оправдывает государство, право,  хозяйство  не  как  откровение
нового общения в Духе, а как послушание последствиям греха, т.е. оправдывает
ветхую общественность ветхозаветно, тем, что  закон  нужен  еще  и  все  еще
должен изобличать грех. Что начальствующий носит меч не напрасно, это истина
ветхозаветная, а  не  новозаветная,  но  подтвержденная  Новым  Заветом  для
ветхого, греховного мира. Само же Евангелие проповедует  свободу  от  вечной
заботы об устроении жизни. Евангельское чувство жизни не хозяйственное и  не
государственное, в  нем  нет  отяжеления  в  грехе  -  в  нем  облегчение  в
искуплении. Общение в Духе Христовом не  знает  хозяйственно-государственных
забот и попечений. Таким откровением жизни  в  Духе  Христовом,  не  знающем
тяготы и  бремени  общественности  этого  мира,  была  жизнь  св.  Франциска
Ассизского - величайший факт христианской истории после жизни Самого  Иисуса
Христа174. Но путь к этой новой жизни лежит  через  подвиг  и  жертву.  Путь
новой  жизни  человечества  к  общению  в  Духе  может  лежать  лишь   через
коллективный,  соборный  жертвенный   подвиг,   через   отречение   от   той
безопасности и устроенности,  которые  даются