венного
состояния. Катастрофы неслыханных войн и революций были заложены в основах
этой цивилизации, и о возвращении к состоянию общества до начала мировой
войны мечтают лишь безумцы, хотя бы безумие их казалось очень
рассудительным. Трагизм современного кризиса в -том, что в глубине души
никто уже не верит ни в какие политические формы и ни в какие общественные
идеологии. Только коммунизм пытается еще утверждать себя с демоническим
напряжением воли и кровавым фанатизмом. Но он погибает от смертельных
ударов, которые он .сам наносит собственной идее. Не только монархии
рушатся, но и демократии переживают кризис, напоминающий агонию. Рушатся
старые системы государства и хозяйства, и европейские общества вступают в
эпоху, схожую с ранним средневековьем. Проблема демократии перестала уже
быть политической проблемой, она стала проблемой духовно-культурной,
проблемой духовного перерождения общества и перевоспитания масс. Демократии
провозгласили свободу выбора, но нельзя долго задерживаться на этой
свободе, нужно ею воспользоваться, нужно сделать выбор правды, подчиниться
какой-то истине. А это выводит за пределы демократии. Единственным
оправданием демократии б,удет то, что она сама себя преодолевает. В этом
будет ее правда. Современные демократии явно вырождаются и никого уже не
вдохновляют. Веры в спасительность демократии уже нет. Демократы - это те,
про которых сказано, что они не холодны и не горячи и потому будут
извергнуты. Количеством нельзя добыть истинной жизни. Монархисты, несмотря
на значительность самого монархического принципа, движутся негативными и
бессильными чувствами, нередко полны злобы и мести, и сама монархия для
слишком многих из них есть лишь орудие восстановления их нарушенных
интересов. И по-старому принудить народы к монархии будет нельзя. Народы
должны свободно ее захотеть, чтобы она могла осуществиться, но в этом
случае она будет еовсем новой. В жизни хозяйственной, в строе социальном
рушится капитализм, пораженный смертельными ядами, им самим выработанными.
К тому индустриально-капиталистическому строю, который существовал до
мировой войны, возврата нет, ибо он и породил все несчастья человечества.
Но поколеблена уже надежда и на то, что капиталистическая система "может
быть заменена системой социалистической. В социализм уже нельзя верить. Он
перестал быть невидимой вещью, которая обличается в вере, он стал видимой
вещью. И как видимая вещь, которая может быть обличена в знании, он
переживает кризис не меньший, чем капитализм, он ведет человеческое
общество к окончательной безвыходности. Духовные основы труда, мотивация
труда определяют хозяйственную жизнь народов. Эти духовные основы труда
разрушены, и народам грозит голод. Мотивация труда капиталистических
обществ не может быть восстановлена. Народы нельзя будет принудить к той
дисциплине труда, которая господствовала в капиталистическом обществе, в
этом отношении случилось что-то бесповоротное. Социализм же сам по себе
менее всего способен создать новую дисциплину труда, дать новое его
духовное обоснование. Он обоготворяет труд, делает из него кумира и
совершенно его разлагает, упраздняет тот рабочий класс, во имя которого
готов совершить какие угодно кровавые насилия. Экономический вопрос, как и
политический вопрос, в современном человечестве становится духовным
вопросом, он сам по себе неразрешим. Восстановление труда предполагает
духовное возрождение. Но социализм рушится вслед за капитализмом не только
в силу своей хозяйственной негодности, но также в силу своей духовной
порочности. Выявляется сатанократическая природа социализма. Социализм
претерпевает такую же страшную неудачу, как и все формы общественности. И
это будет самой роковой неудачей до перехода на новый путь. Существует
христианский социализм. Но не следует придавать слишком большое значение
словам. Я готовя себя признать христианским социалистом. Но это очень
несовершенное словоупотребление. Христианский социализм не есть настоящий
социализм, и настоящие социалисты его терпеть не могут. Социализмом в
строгом смысле слова следует называть направление, которое внешним,
материально-насильственным путем хочет разрешить судьбы человеческого
общества. Не таков христианский социализм. Он только признает неправду
индивидуалистически-капиталистического строя. Но главная беда в том, что
старый христианский социализм есть очень палиативяое, нерадикальное по
своему принципу направление. И потому влияние его не может быть сильным.
Христианство глубже должно брать проблему общественности.
Угасает вера в политическое и социальное спасение человечества. Подводятся
итоги ряду столетий, в течение которых происходило движение от центра и
внутреннего ядра-жизни к периферии, на поверхность жизни, к внешней
общественности. И чем более общественность делается пустой и
бессодержательной, тем сильнее становится диктатура общественности над всей
жизнью человеческой. Политика обвила человеческую жизнь, как паразитарное
образование, высасывающее у нее кровь. Большая часть политической и
общественной жизни современного человечества не есть реальная
онтологическая жизнь, это фиктивная, иллюзорная жизнь. Борьба партий,
парламенты, митинги, газеты, программы и платформы, агитации и
демонстрации, борьба за власть- все это не настоящая жизнь, не имеет
отношения к содержанию и цел"м жизни, во всем этом трудно добраться до
онтологического ядра. В мире должна начаться великая реакция или революция
против господства внешней общественности и внешней политики во имя поворота
к внутренней духовной жизни, не только личной, но и сверхличной духовной
жизни, во имя содержания и цели жизни. Людям, находящимся во власти
внешнего, это должно казаться призывом к уходу из жизни. Но что-нибудь из
двух - или духовная жизнь есть величайшая реальность и в ней нужно искать
большей жизни, чем во всем шуме политики, или она нереальна и тогда ее
нужно отрицать, как ложь. Когда все ощущается изжитым и исчерпанным, когда
почва так разрыхляется, как в нашу эпоху, когда нет уже надежд и иллюзий,
когда все разоблачено и изобличено, тогда почва готова для религиозного
движения в мире. Так всегда бывало. Так было и в эпоху античного мира.
Мировое значение социализма я вижу в том, что он ставит человечество перед
дилеммой: или единение и братство людей во Христе или единение и
товарищество людей в антихристе. Все остальное, как переходное и
поверхностное, разлагается и распадается. Дело уже так далеко зашло и важно
сознать это. Это понимал Достоевский, понимал и Вл. Соловьев. Это должны и
мы понять до глубины. Понимать такие вещи - в традициях русской мысли.
Русская революция помогает этому пониманию. Революция произошла в России,
когда либеральная демократия уже изжила себя и отцветает, когда гуманизм
новой истории подходит к концу. И в русской революции осуществляется
крайний антигуманистический социализм. Русский народ, согласно особенностям
своего духа, отдал себя в жертву для небывалого исторического эксперимента.
Он показал предельные результаты известных идей. Русский народ, как народ
апокалиптический, не может осуществлять серединного гуманистического
царства, он может осуществлять или братство во Христе, или товарищество в
антихристе. Если нет братства во Христе, то пусть будет товарищество в
антихристе. Эту дилемму с необычайной остротой поставил русский народ перед
всем миром.



                     Н. А. Бердяев. Новое средневековье

                               Н. А. Бердяев
                            Новое средневековье

В истории, как и в природе, существуют ритм, ритмическая смена эпох и
периодов, смена типов культуры, приливы и отливы, подъемы и спуски.
Ритмичность и периодичность свойственны всякой жизни. Говорят об
органических и критических эпохах, об эпохах ночных и дневных, сакральных и
секулярных. Нам суждено жить в историческое время смены эпох. Старый мир
новой истории (он-то, именующий себя все еще по старой привычке "новым",
состарился и одряхлел) кончается и разлагается, и нарождается неведомый еще
новый мир. И замечательно, что этот конец старого мира и нарождение нового
одним представляется "революцией", другим же представляется "реакцией".
"Революционность" и "реакционность" так сейчас перепутались, что потерялась
всякая отчетливость в употреблении этих терминов. Эпоху нашу я условно
обозначаю как конец новой истории и начало нового средневековья. Я не
предсказываю, каким путем необходимо пойдет история, в хочу лишь
проблематически начертать идеальные черты и тенденции нового типа общества
и культуры . Мысли мои часто совершенно превратно понимают и из них делают
совершенно неправильные выводы. Я объясняю это тем, что мой образ мыслей
истолковывают в категориях новой истории, что его хотят отнести к одному из
направлений новой истории, в то время как существо моей мысли в том и
заключается, что все категории мысли новой истории, все ее направления
кончены и начинается мышление иного мира, мира нового средневековья.
Духовные начала новой истории изжиты, духовные силы ее истощены.
Рациональный день новой истории кончается, солнце его заходит, наступают
сумерки, мы приближаемся к ночи. Все категории пережитого уже солнечного
дня непригодны.для того, чтобы разобраться в событиях и явлениях нашего
вечернего исторического часа. По всем признакам мы выступили из дневной
исторической эпохи и вступили в эпоху ночную.^Это чувствуют наиболее чуткие
люди . Плохо ли это, мрачно ли это, пессимистично ли это? Самая постановка
такого рода вопросов совершенно неверна, глубоко антиисторична, слишком
рационалистична. Падают ложные покровы, и обнажается добро и зло. Ночь не
менее хороша, чем день, не менее божественна, в ночи ярко светят звезды, в
ночи бывают откровения, которых не знает день. Ночь первозданное,
стихийнее, чем день. Бездна (ипегипо) Я. Беме раскрывается лишь в ночи.
День набрасывает на нее покров. Тютчев, великий поэт ночной стихии, поведал
нам тайну соотношения дня и ночи:

Над этой бездной безымянной Покров наброшен алатотканный Высокой волею
богов. День - сей блистательный покров. ...Настала ночь;

Пришла - и с мира рокового Ткань благодатную покрова Собрав, отбрасывает
прочь...

И бездна нам обнажена С своими страхами и мглами, И нет преград меж ней и
нами:

Вот отчего нам ночь страшна!

Когда наступают сумерки, теряется ясность очертаний, твердость границ.

Тени сизые смесились, Цвет поблекнул, звук уснул;

Жизнь, движенье разрешились В сумрак зыбкий, в дальний гул...

Тютчев характеризует это время как "час тоски невыразимой". Мы живем в этот
час смешения, в час тоски, когда бездна обнажилась и все покровы сброшены.
Тютчев называет ночь "святой" и вместе с тем говорит, что в час ночи

... Человек, как сирота бездомный,

Стоит теперь и немощен и гол,

Лицом к лицу пред этой бездной темной...

И чудится давно минувшим сном

Теперь ему все светлое, живое

И в чуждом, неразгаданном ночном

Он узнает наследье роковое.

Ночь метафизичнее, онтологичнее дня. Дневной покров не только в природе, но
и в истории не прочен, он легко скрывается, в нем нет глубины. И весь смысл
нашей эпохи, столь несчастливой для внешней жизни отдельных людей, в
обнажении бездны бытия, в стоянии лицом к лицу перед первоосновой жизни, в
раскрытии "наследия рокового". Это и означает вступление в ночь,

Как океан объемлет шар земной,

Земная жизнь кругом объята снами.

Настанет ночь, и звучными волнами

Стихия бьет о берег свой.

То глас ее: он будит нас и просит.

Уж в пристани волшебной ожил чёлн...

Прилив растет и быстро нас уносит

В неизмеримость темных волн.

Небесный свод, горящий славой звездной,

Таинственно глядит из глубины.

И мы плывем пылающею бездной

Со всех сторон окружены.

Тютчева принято считать поэтом природы, ее ночной стихии. Стихи его,
посвященные истории, совсем иные, они написаны еще при свете исторического
дня. Но Тютчев глубже, чем думают. Он - вещее явление. Он предшественник
ночной исторической эпохи, провидец ее. Поэтом наступающей ночи был и А.
Блок. "Развязаны дикие страсти под игом ущербной луны". Он видел не "зори",
как думает про него и про себя А. Белый, а наступающие сумерки ночи. Оба
они сами не понимали своих предчувствий и давали ложную символику грядущей
"революции". Революция не восход, не заря, не начало нового дня, а закат,
сумерки, конец старого дня. Мы вступаем в период исторического
странствования, про которое можно сказать: "мы плывем пылающею бездной со
всех сторон окружены"; "прилив растет и быстро нас уносит в неизмеримость
темных волн". А вспомните прославление ночи у Микель-Анжело, в его "дне и
ночи". День может изолгаться, порядок дня может истомить, энергия дня
истощиться, покровы дня разложиться. Человек, живущий на поверхности, может
стосковаться по приобщению к первоосновам, первоистокам бытия. Самый
процесс движения в глубину, в недра должен прежде всего производить
впечатление угасания дневного света, погружения во тьму. Старая символика
исторической плоти рушится,и человечество ищет новой символики, которая
должна выразить совершающееся в духовной глубине.

День истории перед сменой ночью всегда кончается великими потрясениями и
катастрофами, он не уходит мирно. Закат исторического дня античного мира
сопровождался и большими потрясениями и катастрофами, он давал чувство
безвозвратной гибели. Начало новой эпохи сопровождается варваризацией. В
исторический космос, образованный античной цивилизацией, ворвались
хаотические силы. И мы всегда должны помнить, что страшные войны и
революции, крушение культур и гибель государств не только создаются злой
волей людей, но также посылаются Провидением. Мы живем в эпоху, аналогичную
эпохе гибели античного мира. Тогда был закат культуры несоизмеримо более
высокой, чем культура нового времени, чем цивилизадия XIX века. Тогда не
могли еще понять, что Платон - величайшее явление культуры эллинской - был
обрашен к грядущей ночной эпохе, был уже выходом за пределы эллинского дня.
И в наши дни есть еще историки, как, например, Белох, которые видят в
Платоне реакцию против поступательного, прогрессивного хода греческого
просвещение и греческой цивилизации. Да, конечно, реакцию, но реакцию,
которой суждено было длиться очень долго, тысячелетия, реакцию, обращенную
вперед, к грядущей эпохе. Таким реакционером суждено, вероятно, быть
Достоевскому. Средневековье можно назвать ночной эпохой всемирной истории.
И это совсем не в смысле "мрака средневековья", выдуманного просветителями
новой истории, а в более глубоком и онтологическом смысле слова. Новым
средневековьем я называло ритмическую смену эпох, переход от рационализма
новой истории к иррационализму или сверхнационализму средневекового типа.
Пусть просветителям новой истории это представляется мракобесием. Меня это
мало беспокоит. Я думаю, что сами эти просветители-люди в высшей степени
"отсталые", что образ мыслей их совершенно "реакционный" и целиком
принадлежит отживающей эпохе. Я исхожу из глубокого убеждения в том, что
нет возврата ни к тому образу мыслей, ни к тому строю жизни, которые
господствовали до мировой войны, до революции и потрясений, захвативших не
только Россию, но и Европу и весь мир. Все привычные категории мысли и
формы жизни самых "передовых", "прогрессивных", даже "революционных" людей
XIX и XX веков безнадежно устарели и потеряли всякое значение для
настоящего и особенно для будущего. Все термины, все слова, все понятия
должны употребляться в каком-то новом, более углубленном, более
онтологическом смысле. Скоро неловко, невозможно уже будет употреблять
слова, применяя к ним старые квалификации "прогрессивности" или
"реакционности". Скоро слова получат свой подлинный онтологический смысл.
Скоро для всех будет поставлен вопрос о том, "прогрессивен" ли "прогресс" и
не был ли он часто довольно мрачной "реакцией", реакцией против смысла
мира, против подлинных основ жизни. Условимся в употреблении слов, чтобы
избежать совершенно лишних и праздных споров о словах.

* * *

Русские люди очень любят обсуждать вопрос о том, реакционно ли что-либо или
нет. Им даже это представляется главной задачей всякой критики. Это есть
старинный обычай русской мыслящей интеллигенции. Можно было надеяться, что
революция отучит от этой дурной привычки. Но нет, и до сих пор у нас ведут
бесконечные и нудные споры о том, что реакционно и что прогрессивно, как
будто не перевернулось все в мире вверх ногами, как будто бы старые
интеллигентские критерии сохранили еще хоть какой-либо смысл. Попробуйте
применить к эпохам всемирной истории ваши критерии реакционности или
революционности, пра-вости или левости. Тоща понятна станет вся
смехотворность этих критериев, весь жалкий провинциализм мысли, протекающей
в этих категориях. В эпоху падения античного мира и явления христианства
"реакционно" было отстаивать начала античного просвещения и античной
цивилизации и в высшей степени "прогрессивно" и даже "революционно" было
отстаивать те духовные начала, которые потом восторжествовали в
средневековой культуре. Творческое движение вперед, революция духа того
времени вели к "мраку средневековья". Не последние граждане, не последние
писатели и философы античного мира, а отцы и учителя Церкви были людьми
подлинного движения духа. В эпоху Ренессанса, на заре новой истории возврат
к античности, к древним началам культуры был творческим движением вперед.
Ж. де Местр, романтическое движение начала XIX века были реакцией против
французской революции и просвещения XVIII века, но это было творческим
движением вперед, оплодотворившим всю мысль последующего века. Можно было
бы сказать, что "реакционным" является возврат к недавнему прошлому, к тому
строю мыслей и строю жизни, которые господствовали до начала революции,
переворота и кризиса . Так, после французской революции совершенно
реакционно было возвращение к духовному и материальному строю XVIII века,
который и привел к революции, и совсем не реакционно возвращение к
средневековым началам, к вечному в них, к вечному в прошлом. К слишком
временному и тленному в прошлом нельзя вернуться, но можно вернуться к
вечному в прошлом. В наше время "реакционным" нужно признать возврат к тем
началам новой истории, которые восторжествовали окончательно в обществе XIX
века и ныне разлагаются. Призыв задержаться на началах новой истории и есть
"реакция* в глубочайшем смысле слова, помеха на путях творческого движения.
Старый мир, который рушится и к которому не должно быть возврата, и есть
мир новой истории с его рационалистическим просвещением, с его
индивидуализмом и гуманизмом, с его либерализмом и демократизмом, с
его,блестящими национальными монархиями и империалистической политикой, с
его чудовищной индустриально-капиталистической системой хозяйства, с его
могущественной техникой и внешними завоеваниями и успехами, с безудержной и
безграничной похотью жизни, с его безбожием и бездушием, с разъяренной
борьбой классов и социализмом как увенчанием всего пути новой истории. Мы
охотно готовы пропеть слова революционной песни "Отречемся от старого
мира", разумея под "старым миром" этот мир новой истории, обреченный на
гибель.

Когда мы говорим, что какой-либо исторический мир обречен на гибель, мы,
конечно, не хотим сказать, что ничего от этого мира не останется, что в нем
ничего нет для вечности, что само существование его было абсолютно
бессмысленным. Этого нельзя сказать ни про какую историческую эпоху. Не
случайно была пережита новая история. В ней было великое напряжение
человеческих сил, великое испытание человеческой свободы. Мы не хотим
забыть Леонардо и Микель-Анжело, Шекспира и Гёте, и всех великих
провозвестников свободы человека. Гуманистическое самоутверждение было
существенным моментом в судьбах человеческого духа,и опыт, пережитый в нем,
не пропадет даром, обогатит человека. Ересь гуманизма, созданная новой
историей, поставила великую т