онять и более отталкиваются друг от друга, чем  далекие и чужие.
Родственный  язык звучит неприятно  и кажется  порчей  собственного языка. В
семейной  жизни можно  наблюдать это отталкивание  близких  и  невозможность
понять друг друга. Чужим многое  прощают, но своим, близким ничего  не хотят
простить... И никто не кажется таким чужим и непонятным, как свой, близкий.
     Русские и поляки боролись не только за землю и за разное чувство жизни.
Внешне - исторически  русские победили в этой вековой борьбе,  они не только
отразили опасность полонизации русского народа, но и агрессивно наступали на
народ польский и делали попытки его русификации.  Польское  государство было
раздавлено  и  разорвано,  но  польская  душа сохранилась, и  с  еще большей
напряженностью  выразил  себя польский  национальный лик.  Великий  духовный
подъем,  выразившийся  в  польском  мессианизме, произошел уже после  гибели
польского государства. Польский народ, обнаруживший так мало способностей  к
государственному  строительству, обладающий чертами индивидуалистическими  и
анархическими, оказался духовно сильным и несокрушимым. И нет в мире народа,
который   обладал   бы  таким  напряженным   национальным  чувством.  Поляки
совершенно  не поддаются ассимиляции.  Именно  у поляков идея  национального
мессианизма  достигла высочайшего  подъема и напряжения. Поляки внесли в мир
идею  жертвенного  мессианизма.  И  русский  мессианизм  всегда  должен  был
казаться полякам  нежертвенным,  корыстным,  притязающим  на  захват  земли.
Многое  должно после  войны  измениться во  внешней,  государственной судьбе
Польши, и невозможен уже возврат к  старому ее  угнетению. Внешние отношения
России и  Польши  коренным  образом  меняются.  Россия  сознает, что  должна
искупить  свою историческую вину перед Польшей. Но русская  и польская  душа
все еще противостоят друг другу, как страшно чуждые, бесконечно разные, друг
другу  непонятные.  Внутреннего  сближения не  происходит.  Не  явилось  еще
глубокой  потребности понять  друг друга. Польско-русский вопрос ставится  и
самими поляками  и русскими слишком внешне,  в плане политическом, и решение
его колеблется в зависимости от колебания политических настроений и  военных
удач. Освобождение  Польши сделает возможным настоящее общение между Польшей
и Россией, настоящее сближение между поляками  и русскими,  которому  доныне
препятствовало  угнетение Польши.  Но  что  внутренно  делается  для  такого
общения и сближения?  К  внешним обещаниям  поляки  относятся подозрительно.
Ныне подозрения  эти исторически не основательны,  но  психологически поляки
имеют слишком много для них  оснований. Духовно же слишком мало делается для
сближения с  поляками. И хотелось бы обратить  особое внимание  на то, что в
польско-русских  отношениях  есть более глубокая, духовная  сторона.  Только
настоящее  понимание  может  быть освобождающим, оно  избавляет  от  давящих
отрицательных чувств, и следует вникнуть  и нам,  русским, и полякам, почему
русской душе всегда так трудно было полюбить душу польскую, почему  польская
душа с таким презрением относилась  к душе русской? Посему  так чужды и  так
непонятны  друг другу эти  две славянские души? Внутри славянства  произошло
столкновение  Востока  и  Запада.  Славянский  Запад  чувствовал  себя более
цивилизованным, носителем  единой европейской  культуры.  Славянский  Восток
противополагал Западу свой собственный духовный тип культуры и жизни.

        "II"

     Я всегда думал,  что распря России  и Польши есть, прежде всего, распря
души православной и души католической. И внутри славянства  это столкновение
православной  и  католической  души  приобретает особенную  остроту.  Россия
исторически привыкла со стороны  Запада  охранять свою  православную душу  и
свой  особый  духовный уклад.  В прошлом полонизация и  латинизация русского
народа  была бы гибелью его духовной самобытности, его  национального  лика.
Польша  шла на русский  Восток  с чувством своего культурного превосходства.
Русский духовный тип казался полякам не иным духовным типом, а просто низшим
и  некультурным  состоянием.  Историческая  борьба России  с  Польшей  имела
положительный  смысл, и  духовное  своеобразие  русского народа было  в  ней
утверждено  навеки.  Воспоминание  об  этой  борьбе оставило  в  душах обоих
народов  след  столь  глубокий, что  и сейчас  трудно  от него освободиться.
Россия выросла в колосса, как государственного, так и духовного, и давно уже
раздувание  польской опасности, как  и  опасности  католической,  постыдно и
обидно для достоинства русского народа. Более  сильному обидчику не подобает
кричать  об опасности со стороны более слабого и им  же раздавленного.  Ныне
перед  Россией  стоят  задачи  творческие, а не  охранительно-утеснительные.
Русская  политика  относительно   Польши   давно   уже  стала   историческим
пережитком,  она  связана с  далеким прошлым  и не дает возможности  творить
будущее. В этой неумной  политике виновный  не мог простить тому, перед  кем
виноват.  Это в сфере внешне-государственной. В сфере же  внутренно-духовной
русской  душе  все  еще мешает  подойти к  душе польской  чувство чуждости и
враждебности, вызываемое латинско-католической прививкой  к славянской душе,
создавшей польский национальный  лик. Для  погруженной  в себя русской души,
получившей сильную православную прививку, многое не только чуждо и непонятно
в поляке, но неприятно, отталкивает и  вызывает вражду. И даже отпадавшие от
православия русские люди остаются православными по своему душевному  типу, и
труднее  всего им постигнуть  католическую  культуру и душевный  тип, на  ее
почве  вырастающий.  Германский  протестантизм   менее  отталкивал  русского
человека, и это было настоящим несчастьем для судьбы России.
     В   типической   русской   душе   есть   много  простоты,   прямоты   и
бесхитренности, ей чужда всякая аффектация, всякий взвинченный пафос, всякий
аристократический  гонор,  всякий жест.  Это  душа -  легко  опускающаяся  и
грешащая, кающаяся и до болезненности сознающая свое ничтожество перед лицом
Божьим.  В ней  есть какой-то  особый,  совсем  не западный  демократизм  на
религиозной  почве,  жажда  спасения всем  народом. Все остается в глубине у
русского народа,  и  он не  умеет  себя пластически-благообразно выявить.  В
русском  человеке  так  мало  подтянутости,  организованности  души,  закала
личности,   он  не  вытягивается  вверх,  в   складе  души  его  нет  ничего
готического. Ждет русский человек, что сам Бог организует его душу и устроит
его жизнь. В самых высших своих проявлениях русская  душа  -  странническая,
ищущая града не здешнего  и  ждущая  его сошествия  с неба.  Русский народ в
своих  низах  погружен  в хаотическую,  языческую еще земляную  стихию, а на
вершинах своих  живет в апокалиптических  чаяниях,  жаждет  абсолютного и не
мирится ни с чем  относительным.  Совсем иная душа польская. Польская душа -
аристократична и  индивидуалистична  до  болезненности, в  ней так сильно не
только чувство чести, связанное с рыцарской культурой,  неведомой России, но
и  дурной  гонор.  Это  наиболее утонченная  и  изящная  в славянстве  душа,
упоенная своей страдальческой судьбой,  патетическая до аффектации. В складе
польской души русских всегда  поражает  условная  элегантность  и  сладость,
недостаток   простоты  и  прямоты  и  отталкивает  чувство  превосходства  и
презрения, от которых не свободны поляки. Полякам всегда недоставало чувства
во Христе,  связанного с признанием бесконечной ценности каждой человеческой
души. Особое духовное шляхетство отравляло польскую  жизнь и сыграло роковую
роль в их государственной судьбе. Русский человек мало способен к презрению,
он не любить давать  чувствовать другому человеку,  что то ниже его. Русский
человек  горд  своим  смирением.  Польская  душа вытягивается  вверх. Это  -
католический  духовный тип. Русская душа распластывается  перед Богом. Это -
православный  духовный тип. У поляка есть любовь к жесту. У  русского совсем
нет  жеста.  В  польской  душе  есть  переживание  Христова  пути,  страстей
Христовых,  Голгофской  жертвы. На  вершинах польской  духовной жизни судьба
польского народа  переживается, как  судьба  агнца, приносимого в  жертву за
грехи мира. Таков польский мессианизм, прежде всего жертвенный, не связанный
с государственной силой, с успехом и господством в мире... Отсюда  рождается
в  польской  душе пафос страдания  и жертвы.  Все  по-иному  в русской душе.
Русская душа больше связывает себя с заступничеством Богородицы, чем с путем
Христовых страстей, с переживанием  Голгофской жертвы.  В русской  душе есть
настоящее  смирение,  но   мало  жертвенности.  Русская  душа  отдает   себя
церковному коллективизму, всегда связанному  для  нее  с  русской  землей. В
польской  душе чувствуется  судорожное противление  личности,  способность к
жертве и неспособность к смирению. В польской душе есть всегда отравленность
страстями. Дионисизм русской души  совсем  иной, не  такой окровавленный.  В
польской душе  есть страшная зависимость  от  женщины, зависимость,  нередко
принимающая отталкивающую форму, есть судорога и корчи. Эта  власть женщины,
рабство пола  чувствуется  очень  сильно  у современных польских  писателей,
Пшибышевского, Жеромского и др. В русской душе нет такого рабства у женщины.
Любовь играет меньшую  роль  в русской жизни  и  русской литературе,  чем  у
поляков. И русское сладострастие, гениально  выраженное  Достоевским, совсем
иное, чем у поляков. Проблема женщины у поляков совсем иначе ставится, чем у
французов, - это проблема страдания, а не наслаждения.

        "III"

     В  каждой народной душе есть свои сильные  и  свои слабые стороны, свои
качества и свои недостатки. Но нужно взаимно полюбить качества народных души
и  простить  их недостатки. Тогда лишь возможно истинное общение.  В великом
славянском мире должна быть и русская стихия и стихия польская. Историческая
распря изжита и кончилась,  начинается  эпоха  примирения и  единения. Много
можно  было бы  указать черт противоположных  в  народной польской душе.  Но
можно открыть  и черты общеславянские, изобличающие принадлежность  к единой
расе. Это общее и роднящее чувствуется на вершинах духовной жизни русского и
польского  народа,  в мессианском сознании. И русское и польское мессианское
сознание   связывает   себя   с  христианством,  и   одинаково   полно   оно
апокалиптических предчувствий  и ожиданий.  Жажда царства Христова на земле,
откровения  Св.  Духа есть  жажда  славянская,  русская  и  польская  жажда.
Мицкевич  и  Достоевский,  Товянский  и Вл.  Соловьев  в  этом  сходятся.  И
справедливость требует  признать,  что  польский  мессианизм  более чистый и
жертвенный,  чем  мессианизм  русский. Много было грехов в старой шляхетской
Польше,  но  грехи   эти  искуплены  жертвенной  судьбой  польского  народа,
пережитой им Голгофой. Польский мессианизм - цвет польской духовной культуры
-  преодолевает польские недостатки и пороки, сжигает их на жертвенном огне.
Старая легкомысленна Польша с  магнатскими пирами, с мазуркой  и  угнетением
простого  народа  перевоплотилась в  Польшу страдальческую. Но если польское
мессианское сознание  и  может быть  поставлено  выше русского  мессианского
сознания, я верю, что в самом народе русском есть более напряженная и чистая
жажда правды Христовой  и  царства Христова на земле, чем в народе польском.
Национальное чувство искалечено у нас, русских, наших внутренним рабством, у
поляков   -   их  внешним  рабством.  Русский  народ  должен  искупить  свою
историческую вину перед народом польским, понять чуждое ему в  душе Польши и
не  считать дурным непохожий  на его собственный духовный склад. Польский же
народ  должен почувствовать и  понять душу России, освободиться от ложного и
дурного  презрения,   которому  иной   духовный  склад  кажется   низшим   и
некультурны.  Русская  душа  останется   православной  по  своему  основному
душевному типу, как польская душа останется католической. Это  глубже и шире
православия и католичества, как вероисповеданий,  это - особое чувство жизни
и  особый склад души. Но эти  разные  народные души могут не только понять и
полюбить друг друга, но и почувствовать свою принадлежность к единой расовой
душе и сознать свою славянскую миссию в мире.

     Религия германизма

        "I"

     Мы  представляем себе слишком  упрощенно  нашего врага, плохо  знаем  и
понимаем его  душу, его  чувство  жизни,  его  миросозерцание,  его веру.  А
справедливо говорит А.  Белый, что душа народа во  время войны есть его тыл,
от  которого многое зависит  (см.  его статью  "Современные немцы"  в "Бирж.
Вед."). У нас  же обычно или совсем  разделяют дух и материю германизма  или
ложно  и упрощенно представляют себе их соединение. Для одних не  существует
никакой  связи  между  старой  Германией,  -  Германией великих  мыслителей,
мистиков,   поэтов,   музыкантов,  -   и   новой  Германией,   -   Германией
материалистической,         милитаристической,         индустриалистической,
империалистической. Связь между немцем - романтиком и мечтателем и  немцем -
насильником  и  завоевателем   остается  непонятой.  Для  других  германский
идеализм, в конце  концов, и  должен был на практике породить жажду мирового
могущества и  владычества, - от  Канта  идет  прямая  линия к Круппу. Вторая
точка зрения делает изобличающую дедукцию, не покрывающую сложности жизни, и
создает упрощенную  полемическую схему, но в принципе она более  правильная.
Необходимо установить  связь между германским духом и  германской  материей.
Все материальное создается духовным, символизует духовное  и  не может  быть
рассматриваемо,  как  самостоятельная  реальность.  Материализм   есть  лишь
направление духа. То, что мы называем германским материализмом, - их техника
и промышленность, их военная  сила, их империалистическая жажда могущества -
есть  явления  духа, германского  духа.  Это  - воплощенная германская воля.
Немцы  менее  всего материалисты,  если под  материализмом понимать принятие
мира извне,  как материального по  объективно-реальному своему  составу. Вся
германская философия имеет  идеалистической  направление и  материализм  мог
быть в ней лишь случайным и незначительным явлением.
     Немец - не догматик и не скептик, он критицист. Он начинает с того, что
отвергает  мир, не  принимает  извне, объективно данного ему бытия,  как  не
критической реальности. Немец физически и метафизически  - северянин,  и ему
извне, объективно мир  не представляется освещенным  солнечным  светом,  как
людям юга, как народам романским. Первоощущение бытия для немца есть, прежде
всего, первоощущение своей воли, своей мысли. Он -  волюнтарист и  идеалист.
Он  -  музыкально  одарен  и  пластически  бездарен.  Музыка  есть  еще  дух
субъективный, внутреннее состояние духа. Пластика есть уже  дух объективный,
воплощенный.  Но  в сфере  объективного,  воплощенного  духа немцы оказались
способными    создавать    лишь   необычайную    технику,    промышленность,
милитаристические орудия, а не красоту.  Безвкусие немцев,  которое поражает
даже у величайших из них, даже у Гете, связано с перенесением центра тяжести
жизни во внутреннее напряжение воли  и мысли. Со  стороны чувственности, как
эстетической категории,  немцы совсем не приемлемы и не переносимы. В  жизни
же чувства они могут быть лишь сантиментальными.
     Настоящий,  глубокий  немец всегда  хочет,  отвергнув мир,  как  что-то
догматически навязанное и критически не проверенное, воссоздать его из себя,
из своего  духа, из своей воли и чувства. Такое направление германского духа
определилось еще в мистике Экхардта, оно есть у Лютера и в протестантизме, и
с  большой  силой  обнаруживается  и  обосновывается  в  великом  германском
идеализме, у Канта и Фихте, и по-другому  у Гегеля и Гартмана. Ошибочно было
бы  назвать  это  направление   германского  духа   феноменализмом.   Это  -
своеобразный   онтологизм,  онтологизм  резко   волюнтаристической  окраски.
Германец по  природе метафизик,  и  свои  физические  орудия  создает  он  с
метафизическим  пафосом,  он никогда  не бывает  наивно-реалистичен. И самый
немецкий гносеологизм есть особого рода метафизика. Немец добился-таки того,
что орудия мысленные, идеальные превратил в реальные орудия борьбы.
     Фауст перешел  от  идеальных  исканий, от магии,  метафизики и поэзии к
реальному земному делу. "Im Anfang war die Tat!" [В начале было дело! (нем.)
- цитата  из "Фауста" Гете. (Примечание составителя.)]  В начале был волевой
акт,  акт  немца, вызвавшей к  бытию весь мир из  глубины своего  духа.  Все
рождается из тьмы, из хаоса бесформенных переживаний  через  акт воли, через
акт  мысли. И немец ничего не склонен принимать до совершенного им  Tat'а. В
нем  нет  никакого пассивно-женственного приятия мира,  других  народов, нет
никаких братских и эротических чувств к космической  иерархии живых существ.
Все  должно  пройти  через немецкую  активность  и  организацию. Германец по
природе своей не эротичен и не склонен к брачному соединению.

        "II"

     Германец  ощущает  хаос  и  тьму  в  изначальном,  он  очень  чувствует
иррациональное в мировой данности. Это раскрывалось в германской мистике. Но
он не потерпит хаоса, тьмы и иррациональности после совершенного его волей и
мыслью  акта.  Где  коснулась  бытия  рука  германца,  там  все  должно быть
рационализировано и организовано. Мир изначально предстоит германцу темным и
хаотическим, он ничего не  принимает,  ни к  чему  и  ни к кому  в  мире  не
относится  с  братским  чувством. Но после совершенного им Tat'а, после акта
его  мысли  и  его воли, все меняется, впервые является  настоящий  мир, мир
рациональный и упорядоченный, в котором все поставлено на свое место, место,
отведенное немецким  духом. Обратной  стороной  этого исконно-германского  в
германской мистике  и  философии  отраженного первоощущения иррационального,
бессознательного,   хаотического   является  требование,  чтобы   все   было
организовано, дисциплинировано, оформлено, рационализировано. Перед немецким
сознанием  стоит  категорические  императив,  чтобы  все  было  приведено  в
порядок. Мировой беспорядок  должен быть прекращен самим немцем, а немцу все
и вся представляется беспорядком.
     Мировой хаос должен быть упорядочен немцем, все в  жизни должно быть им
дисциплинировано изнутри.  Отсюда рождаются  непомерные притязания,  которые
переживаются немцем как долг, как формальный, категорический императив. Свои
насилия над бытием немцы совершают  с моральным пафосом.  Немецкое  сознание
всегда нормативное. Немец не  приобщается к  тайнам бытия,  он ставит  перед
собой задачу,  долженствование.  Он  колет  глаза всему миру своим  чувством
долга и своим умением его исполнять. Другие народы немец никогда не  ощущает
братски,  как равные перед  Богом, с  принятием  их в  души,  он  всегда  из
ощущает, как беспорядок, хаос, тьму, и только самого себя ощущает немец, как
единственный  источник порядка, организованности и света,  культуры для этих
несчастных  народов.  Отсюда  -  органическое  культуртрегерство  немцев.  В
государстве  и в философии порядок и организация  могут идти лишь от немцев.
Остальное  человечество  находится  в состоянии  смешения, не  умеет отвести
всему своего места.
     Германец  охотно  признает,  что  в  основе  бытия  лежит  не  разум, а
бессознательное, Божественное безумие (пессимизм, Гартман, Древс).  Но через
германца   это  бессознательное   приходит  в   сознание,   безумное   бытие
упраздняется,  и возникает бытие сознательное, бытие разумное. Для Гегеля  в
германской  философии  и  на ее  вершине,  в  философии самого  Гегеля,  Бог
окончательно  сознает себя. В этом с гегелевским  оптимизмом  очень сходится
гартмановский  пессимизм,  для которого  т