ивными. Прошлый человек гораздо более
коллективистичен,   чем   индивидуалистичен.   Всегда   редки   были    люди
индивидуальной мысли и индивидуальных суждений. Всегда торжествовало то, что
Гейдеггер называет "das Man", что  и  есть  коллективизм,  который  есть  не
первореальность, а  фиктивное,  иллюзорное  порождение  сознания.  Советский
человек в период так называемого строительства действительно несет  с  собой
новые  черты,  очень  его  отличающие  от   старой   интеллигенции.   Старая
интеллигенция была революционна  по  своему  типу,  она  жила  в  расколе  с
окружающим миром. Новая советская интеллигенция совсем не революционна,  она
покорна и послушна. От нее требуют добродетель строительства,  прежде  всего
экономического  строительства.  Старая  интеллигенция   жила   исключительно
грядущим, к которому часто бывало мечтательное  отношение.  Новая  советская
интеллигенция живет настоящим. В  новом  советском  человеке  происходит  не
только страшное умаление свободы, но  исчезает  самый  вкус  свободы,  самое
понимание того, что такое свобода. Старые же революционеры до неузнаваемости
изменились после того, как они стали победителями и господами. Но это меньше
всего означает появление нового человека; это  есть  возвращение  к  старому
человеку.  Совершенно  неверно,  что  старая,   левая   интеллигенция   была
неактивна, мягка, раздвоенна. Вся история революционного движения доказывает
обратное.   Героизм   старой   революционной   интеллигенции,   жертвы,   ею
принесенные, образуют тот кровавый капитал,  которым  живут  большевики.  Но
появились  новые  черты,  которые  нужно  признать  результатом   не   самой
революции, а войны. Образовался милитаристический тип,  которого  раньше  не
было, но который вовсе не  есть  новый  человек.  Типы  человека  много  раз
видоизменялись в истории. В  России  за  XIX  и  XX  вв.  много  раз  видели
претензии появления нового человека, почти каждое десятилетие. И обыкновенно
была смена более мягкого типа более жестким типом: идеалиста  40-х  годов  -
мыслящим  реалистом  60-х  годов,  народника  -  марксистом,  меньшевика   -
большевиком,   большевика-революционера   -   большевиком-строителем.    Это
обыкновенно происходило  через  психологическую  реакцию.  Но,  в  сущности,
нового человека не появлялось. Наибольшую новизну представляет  появление  в
мире человека технического. Но это есть самое  беспокойное  явление,  и  оно
проливает свет на возможности рождения нового человека.
   Революции глубоко присущи исторической судьбе народов. Можно  удивляться,
что существуют еще люди, которые идеализируют революции и  готовы  видеть  в
грядущих  революциях  торжество  высокого  и  прекрасного.  Революции,   все
революции, обнаруживают необыкновенную низость человеческой  природы  многих
наряду с героизмом немногих. Революция - дитя рока, а  не  свободы.  И  надо
понять роковое в  революции,  чтобы  ее  понять.  Революция  в  значительной
степени есть расплата за  грехи  прошлого,  есть  знак  того,  что  не  было
творческих духовных сил для реформирования общества. Поэтому нельзя ждать от
революции явления нового человека. Мститель за зло прошлого  не  есть  новый
человек, это еще старый человек. Революция есть  слово  многозначное,  и  им
страшно злоупотребляют,  вкладывая  в  это  слово  разный  смысл.  Если  под
революцией понимать  совершаемые  в  известный  исторический  день  насилия,
убийства,  кровопролития,  если  понимать  под  ней  отмену   всех   свобод,
концентрационные лагеря и пр., то желать революции нельзя и нельзя ждать  от
нее явления нового человека, можно только при известных  условиях  видеть  в
ней роковую необходимость и желать ее  смягчения.  Если  же  под  революцией
понимать радикальное изменение  основ  человеческого  общества  и  отношений
людей, то революцию надо желать и  готовить  ее.  Но  идолопоклонство  перед
революцией есть такая же ложь,  как  и  всякое  идолопоклонство.  Во  всяком
случае радикальные и глубокие изменения и улучшения не  зависят  от  степени
совершаемых кровавых насилий. Ганди был  более  революционер,  чем  Ленин  и
Сталин, если  под  революцией  понимать  явление  нового  человека.  Явление
действительно нового  человека,  а  не  изменение  лишь  одежд  предполагает
духовное движение и изменение. Без существования внутреннего духовного  ядра
и творческих процессов, в нем происходящих, никакой новый  социальный  строй
не приведет к новому человеку. Материализм признает лишь внешнее и  отрицает
внутреннее. Материалисты не понимают даже, о чем говорят,  когда  говорят  о
внутренней жизни, о духовной жизни. Они находятся в таком же состоянии,  как
слепой, который не видит  красок  и  цветов.  Корректив,  который  привносит
диалектический материализм к материализму механическому, к  демокритовскому,
началу атомных движений вследствие  толчка  извне,  нисколько  не  помогает.
Человек остается существом, целиком детерминированным природой и  социальной
средой. Но в революции есть  еще  другая  сторона,  связанная  со  временем.
Революция  поет:  "Du   passe   faisons   table   rase"17.   Революционность
определяется радикальным уничтожением прошлого. Но  это  иллюзия  революции.
Яростное  уничтожение  прошлого  есть  как  раз  прошлое,  а  не   грядущее.
Уничтожить можно лишь прогнившее, изолгавшееся и дурное прошлое.  Но  нельзя
уничтожить вечно ценного, подлинного в прошлом.  Идеализация  прошлого  есть
такая же ложь, как и идеализация грядущего. Подлинная ценность не зависит от
времени, она от вечности. Есть опасность, что новый человек может  оказаться
выброшенным вовне, отчужденным от самого себя,  обращенным  исключительно  к
материальной стороне жизни, к  технической  цивилизации.  Поразительно,  что
новый человек Советской России  может  оказаться  очень  похожим  на  нового
человека  столь  враждебного  ей  мира  Америки.   Такой   производственный,
технический человек может одинаково явиться и  на  почве  коммунизма,  и  на
почве  капитализма.  Наиболее   положительные   черты   русского   человека,
обнаружившиеся   в   революции   и   войне,   необыкновенная   жертвенность,
выносливость к страданию, дух коммюнотарности  -  есть  черты  христианские,
выработанные христианством в русском народе, т.е. прошлым.
   Коммунистические черты нового человека, порожденные не столько  свободой,
сколько  фатумом,  вызывают  скорее  отрицательную  оценку.  Новый   человек
поклоняется идеалу или идолу производительности,  превращающему  человека  в
функцию производства, поклоняется силе и успеху,  беспощаден  к  слабым,  он
движим соревнованием в  борьбе,  и,  что  самое  важное,  в  нем  происходит
ослабление и почти уничтожение духовности. Новый  человек  хочет  закрыть  в
себе  бесконечность  и  укрыться  в  конечном.  Он  думает  достигнуть  этим
максимума   активности.   Новый   человек    посюсторонен,    он    отрицает
потусторонность. Он гордится больше всего тем, что  совершенно  свободен  от
трансцендентности.  Это  значит,  что  новый  человек   хочет   окончательно
водвориться в царстве Кесаря и  окончательно  отвергнуть  царство  Духа.  Он
монист, и в этом его коренная ложь. Это совсем не новый  человек.  Это  лишь
одна из трансформаций ветхого Адама, в нем остаются  все  инстинкты  ветхого
Адама.  Весь  мир  должен  пройти  через  социальное  переустройство,  через
интенсивное материальное строительство. Процесс  этот  будет  сопровождаться
погружением в  материальную  сторону  человеческой  жизни,  которая  требует
большей  организованности.  Но  это  совсем  не  будет  непременно  означать
появление нового человека, это может происходить под знаком  ветхого  Адама.
Этот ветхий Адам будет более социальным, он  должен  будет  социализоваться.
Этот процесс в разных формах уже происходил в истории человеческих  обществ.
Буржуа, гражданин царства Кесаря, от этого не исчезнет. От этого  произойдет
лишь  более  справедливое  и  равномерное  распределение  буржуазности.   Та
справедливость, которая в  этом  будет  заключена,  должна  быть  принята  и
приветствована. Но это  не  будет  последним  словом.  Человек  всегда  имел
склонность принимать средства жизни за  цели  жизни.  Так  называемый  новый
человек эпохи, завтрашнего дня будет иметь склонность  окончательно  принять
средства жизни за цели жизни. Цели жизни  для  него  закроются.  Поэтому  он
будет  считать  себя  коллективным  и  в  этом  увидит  новизну.  Но   после
необходимого процесса социализации начнется процесс  индивидуализации.  Если
его не будет, то человек как личность  исчезнет.  Но  внутренняя  духовность
человека не может  быть  задавлена,  как  бы  на  него  ни  давила  жестокая
необходимость, духовная жажда в нем пробудится. Мы увидим в следующей главе,
какое значение тут имеет проблема смерти, перед которой он поставлен. Вечный
человек, человек, обращенный к  вечности  и  бесконечности,  есть  вечное  и
бесконечное задание, он есть вместе с тем  и  вечно  новый  человек.  Вечный
человек не есть готовая данность,  его  нельзя  понимать  статически.  Новый
человек, действительно новый  человек,  есть  реализация  вечного  человека,
несущего в себе образ и подобие Божие. В человеке есть божественная  основа,
Grund, о которой так хорошо говорил Таулер. Поэтому обращенность к грядущему
связана с тем, что было вечного в  прошлом.  Достоинство  человека  требует,
чтобы он не был рабом быстротечного времени. Новый человек может быть только
творческим человеком и потому обращенным к грядущему, к небывшему. Это  есть
ответ на Божий призыв. Но творчество не может быть  отожествлено  с  трудом.
Труд есть основа человеческой жизни в этом мире.  Труд  принадлежит  царству
необходимости ("в поте лица будешь добывать хлеб  свой"18),  он  принадлежит
царству Кесаря. Достоинство труда должно  быть  повышено.  Отсюда  значение,
которое приобретают трудящиеся, отсюда необходимость  победить  эксплуатацию
труда, т.е. религиозная правда социализма. Творчество же принадлежит к целям
жизни, оно принадлежит к царству свободы, т.е. к царству Духа. Цели жизни не
могут быть подчинены  средствам  жизни,  свобода  не  может  быть  подчинена
необходимости, царство Духа не может быть подчинено царству  Кесаря.  Отсюда
религиозная правда персонализма.
   Глава XI. ТРАГЕДИЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО СУЩЕСТВОВАНИЯ И УТОПИЯ. СФЕРА МИСТИКИ
   Более интеллектуальные марксисты говорят, что они преодолеют и  уничтожат
трагизм человеческого существования, и сделают это  без  всякого  мифа,  как
делало это христианство. Это, кажется, самая  большая  претензия  марксизма.
Марксисты напрасно думают, что они могут обойтись без мифа,  они  проникнуты
мифами, как это уже  было  сказано.  Марксизм  не  есть  социальная  утопия,
возможен опыт  реализации  марксизма  в  социальной  жизни.  Но  марксизм  -
духовная утопия, утопия совершенной рационализации всей человеческой  жизни.
Он есть духовная утопия, претендующая ответить на все  запросы  человеческой
души именно потому, что он претендует победить трагизм  человеческой  жизни.
Только потому, что человек отчужден от самого себя и выброшен  вовне,  может
явиться  претензия  победить  трагизм  человеческого  существования  внешней
социальной организацией жизни. Наиболее жалка  и  низка  претензия  победить
трагизм смерти - главный трагизм человеческого существования. Это  достигают
через потерю памяти смертной,  через  окончательное  погружение  человека  в
жизнь коллектива вплоть до уничтожения личного сознания. В  действительности
верно обратное тому, что говорят марксисты и на что они рассчитывают.  Более
справедливый  и   более   усовершенствованный   социальный   строй   сделает
человеческую жизнь более трагической, не внешне, а внутренне трагической.  В
прошлом  были  трагические  конфликты,  которые  зависели  от   бедности   и
необеспеченности  жизни,   от   предрассудков   сословий   и   классов,   от
несправедливого и унизительного социального строя, от отрицания свободы. Эти
трагические противоречия преодолимы. Трагические конфликты Антигоны и Креона
все-таки связаны с социальным строем и социальными  предрассудками,  так  же
как и трагическое положение Ромео и Жюльеты, драма Тристана и Изольды. Можно
даже было бы сказать, что чистый внутренний трагизм  человеческой  жизни  не
был еще выявлен, т.к.  в  трагизме  прошлого  слишком  большую  роль  играли
конфликты,  порожденные  социальным  строем  и  связанными  с  этим   строем
предрассудками. Если любящий не может соединиться со своей  любимой,  потому
что они принадлежат к разным сословиям или  слишком  велико  различие  в  их
материальном положении и родители ставят непреодолимые препятствия,  то  это
может быть очень трагично, но это не  есть  выявление  внутреннего  трагизма
человеческой жизни в чистом виде. Чистый внутренний трагизм является  в  том
случае, когда обнаруживается безысходный трагизм любви, коренящийся в  самой
природе любви, независимо от социальной среды, в  которой  людям  приходится
жить.  Внешние  источники  трагических  конфликтов  могут   быть   устранены
социальным   строем,   более   справедливым   и   свободным,    преодолением
предрассудков прошлого. Но тогда-то, именно тогда  человек  будет  поставлен
перед чистым трагизмом жизни. При социалистическом строе трагизм жизни очень
увеличится. Социальная борьба, отвлекающая человека от размышления над своей
судьбой и смыслом своего существования, уляжется, и человек будет  поставлен
перед трагизмом смерти, трагизмом любви, трагизмом конечности всего  в  этом
мире.  Весь  трагизм  жизни   происходит   от   столкновения   конечного   и
бесконечного, временного и вечного, от несоответствия  между  человеком  как
духовным существом и человеком как природным существом, живущим в  природном
мире. Никакой усовершенствованный социальный строй не  может  этому  помочь,
наоборот, он выявляет столкновение и несоответствие в более чистом  виде.  И
самый большой, самый предельный трагизм есть трагизм в отношении человека  к
Богу. Оптимистическая, бестрагичная теория прогресса,  которую  разделяют  и
марксисты, представляет  собой  безысходную  в  ее  предельном  противоречии
трагедию смертоносного времени, превращающую людей в средство для грядущего.
Разрешена она могла бы быть лишь в христианской вере в воскресение.
   Утопии играют огромную роль в  истории.  Их  не  следует  отожествлять  с
утопическими романами. Утопии могут быть движущей силой  и  могут  оказаться
более реальными, чем более  разумные  и  умеренные  направления.  Большевизм
считали  утопией,  но  он  оказался  реальнее,   чем   капиталистическая   и
либеральная демократия. Обыкновенно  утопией  называют  неосуществимое.  Это
ошибочно.  Утопии  могут  осуществляться  и  даже  в   большинстве   случаев
осуществлялись. Об утопиях судили по изображению совершенного строя  Томасом
Мором, Кампанеллой, Кабэ и  др.,  по  фантазиям  Фурье.  Но  утопии  глубоко
присущи человеческой природе, она не может даже обойтись без  них.  Человек,
раненный злом окружающего мира, имеет потребность вообразить, вызвать  образ
совершенного, гармонического  строя  общественной  жизни.  Прудон,  с  одной
стороны, Маркс, с другой  стороны,  должны  быть  признаны  в  той  же  мере
утопистами, как Сен-Симон и Фурье. Утопистом был и Ж.-Ж.Руссо. Утопии всегда
осуществлялись в извращенном виде. Большевики - утописты, они одержимы идеей
совершенного гармонического строя. Но  они  также  реалисты,  и  в  качестве
реалистов  они  в  извращенной  форме  осуществляют  свою   утопию.   Утопии
осуществимы, но под обязательным условием их  искажения.  Но  от  искаженной
утопии всегда остается и что-нибудь  положительное.  Но  в  чем  заключается
существенное свойство утопии, в чем  ее  противоречивость  и  что  в  утопии
недостаточно принимают во внимание? Думаю, что совсем не неосуществимость  и
видение грядущей гармонии  является  главным  бесспорным  свойством  утопии.
Человек живет в раздробленном мире и мечтает о мире  целостном.  Целостность
есть главный  признак  утопии.  Утопия  должна  преодолеть  раздробленность,
осуществить целостность. Утопия всегда тоталитарна,  и  тоталитаризм  всегда
утопичен в условиях нашего мира. С этим связан самый главный вопрос - вопрос
свободы. В сущности утопия всегда враждебна  свободе.  Утопии  Томаса  Мора,
Кампанеллы,  Кабэ  и  др.  не  оставляют   никакого   места   для   свободы.
Парадоксально  можно  было  бы  сказать,  что   свобода,   свободная   жизнь
оказывается самой неосуществимой утопией. Свобода предполагает, что жизнь не
окончательно регулирована и рационализирована, что в ней есть  зло,  которое
должно быть побеждено свободным усилием духа. С  этими  свободными  усилиями
социальные утопии не считаются, совершенство и  гармония  осуществляется  не
через свободу. Мы встречаемся тут с  парадоксом  исторического  движения.  В
истории действуют иррациональные силы, с которыми мало считаются  сторонники
разумной политики. Но как раз иррациональные, стихийные силы  могут  принять
формы крайней рационализации. Таковы свойства  революции.  Революция  всегда
лишь результат взрыва иррациональных сил. И вместе с  тем  революция  всегда
стоит под знаком рациональных идей, тоталитарной рациональной доктрины.  То,
что называется безумием революции, есть рациональное безумие. Миф революции,
которым она движется, есть обыкновенно рациональный миф, он связан с верой в
торжество социального разума, с  рациональной  утопией.  Эта  движущая  сила
рационального мифа огромна. Как уже было сказано, революция  двойственна  по
своей природе и двойствен революционный миф.
   Про  революции  одинаково  нужно   сказать,   что   они   осуществимы   и
неосуществимы.  Они  настолько  осуществимы,   что   их   почти   невозможно
остановить. И они неосуществимы потому, что в них никогда не реализуется то,
к чему стремилось первое поколение делавших ее  революционеров.  Так  всегда
происходит. Это не значит, что революции происходят в пустоте  и  есть  лишь
кипение страстей. Революция - огромный опыт в жизни народов, и она оставляет
неизгладимые социальные последствия. Но это совсем не  то,  о  чем  мечтали.
Революция, удавшаяся революция,  есть  всегда  неудача,  как  неудачей  надо
признать  все  религиозные  революции  истории,  может  быть,  более   всего
христианство.  Поэтому  революция  должна  вызывать   двойственное   к   ней
отношение. Ей нельзя  поклоняться,  как  богине.  Социальная  утопия  всегда
заключает в себе ложь, и вместе с тем человек в своей исторической судьбе не
может  обойтись  без  социальных  утопий,  они  являются   движущей   силой.
Революционный миф всегда заключает в себе бессознательный обман, и вместе  с
тем  без  революционного  мифа  нельзя  делать  революций.  Поэтому  история
заключает в себе непреодолимый трагизм. В чем заключается ошибка  социальных
утопий? Почему их осуществление - а осуществление их возможно  -  совсем  не
есть осуществление того, к  чему  стремились  и  за  что  боролись,  принося
страшные жертвы? Социальная утопия Маркса не менее, чем Фурье,  заключает  в
себе идею совершенного, гармонического состояния общества, т.е. веру  в  то,
что таким может  быть  царство  Кесаря.  Но  это  и  есть  коренная  ошибка.
Совершенным и гармоничным может быть лишь царство Божие, царство Духа  и  не
может  быть  царство  Кесаря;  мыслить  его  можно   лишь   эсхатологически.
Совершенный и гармоничный строй в царстве Духа вместе с тем  будет  царством
свободы. Совершенный же и гармонический строй в царстве Кесаря будет  всегда
истреблением свободы, что и значит, что  он  не  может  быть  осуществлен  в
пределах этого мира.  Необходимо  понять  с  этой  точки  зрения  социализм.
Социализм есть социальная утопия, и он опирается на мессианский миф. В  этом
смысле он никогда не будет осуществлен в  пределах  этого  мира,  в  царстве
Кесаря.  Но  с  другой  стороны,  социализ