силой,  этой
властью обязан я только счастью быть сыном Церкви,  а  вовсе  не  какой-либо
личной моей силе. Говорю  это  смело  и  не  без  гордости,  ибо  неприлично
относиться смиренно к тому, что  дает  Церковь"2.  Церковь  делает  человека
гениальным, обладателем Духа. И ложное смирение и самоограничение есть  лишь
слабость церковного самосознания и самочувствия. Все, что  я  скажу  в  этой
книге, будет дерзающей  попыткой  сказать  "что-то",  а  не  "о  чем-то",  и
дерзость свою я оправдываю так же, как оправдывал ее Хомяков. Я не  чувствую
себя покинутым в познании бытия,  и  гносеология  моя  не  есть  гносеология
покинутости. Этим определяется и  мой  взгляд  на  соотношение  философии  и
религии.
   Все   признают,   что   философия   переживает   тяжелый   кризис,    что
философствующая мысль зашла в  тупик,  что  для  философии  наступила  эпоха
эпигонства и упадка, что творчество философское иссякает. А  наряду  с  этим
возрождается интерес  к  философским  проблемам,  с  новой  силой  ощущается
потребность в философском пересмотре основ миросозерцания,  вновь  беспокоит
вековечно-метафизическое. И почти нельзя уже встретить людей, которые верили
бы в философию так, как верили в Греции, как верили в Германии  в  эпоху  ее
философского  расцвета.  Вера  в  философию  подорвана.  Последним  подлинно
верующим был Гегель, быть  может,  величайший  из  философов  в  собственном
смысле этого слова. В гегельянстве  философия  дошла  до  самообожествления,
гегельянство -  невиданная  гордыня  отвлеченного  философствующего  разума.
Гегель был величайшим и последним из гностиков-рационалистов. Вместо  живого
Бога поклонился Гегель  своему  философскому  гнозису,  отвлеченному  своему
разуму. И после того как философия была превращена Гегелем в идол, философия
была свергнута, она пала так низко, как не  падала  еще  никогда  в  истории
человеческого самосознания. Материализм был Немезидой  гегельянства,  Божьей
карой за грех идолосотворения и  идолопоклонения.  Потом  пошел  позитивизм,
смягчивший грубости, крайности и нелепости  материализма.  Потом  в  той  же
классической философской стране Европы раздался клич "назад к  Канту",  и  в
разных формах неокантианства произошло как бы возрождение философской мысли.
Германец опять зафилософствовал, стал  писать  бесконечные  гносеологические
трактаты, дошел в этом деле до большой утонченности. Но пафос философии был,
по-видимому, безвозвратно утерян, философского эроса нет уже  в  современном
неокантианстве. Движение это явно носит  печать  эпигонства  и  упадочности.
Утерян центр, все раздробилось.  Некоторые  переходят  от  неокантианства  к
неофихтеанству.   Намечается   возможность   и   дальнейшего   движения    к
неогегельянству. Но философская  мысль  этим  путем  не  движется  творчески
вперед, не выходит из тупика. Неофихтеанство и неогегельянство  легко  может
опять перейти в неоматериализм и неопозитивизм, и так  до  бесконечности.  В
конце  концов  все  возможные  типы  и  комбинации  философской  мысли   уже
испробованы и гениально  были  выражены.  Нового  почти  ничего  нельзя  уже
выдумать. Нужно  выйти  из  круга,  а  для  этого  необходимо  сознать,  что
происходит не только философский кризис, каких немало было в истории  мысли,
а кризис  философии,  т.е.  в  корне  подвергается  сомнению  возможность  и
правомерность отвлеченной рационалистической философии.
   В чем же сущность этого  кризиса?  Вся  новейшая  философия  -  последний
результат всей новой философии  -  ясно  обнаружила  роковое  свое  бессилие
познать  бытие,  соединить  с  бытием  познающего  субъекта.  Даже   больше:
философия эта пришла к упразднению бытия, к меонизму3, повергла познающего в
царство призраков.  Критическая  гносеология  начала  проверять  компетенцию
познания и пришла к тому заключению, что  познание  не  компетентно  связать
познающего с объектом познания, с бытием.  Реалистическое  чувство  бытия  и
реалистическое отношение к  бытию  -  утерянный  рай.  И  нет,  по-видимому,
философских путей к возвращению в этот рай. Кант оставил познающего с  самим
собою,   гениально   формулировал   его   оторванность    от    бытия,    от
действительности, от реальности и  искал  спасения  в  практическом  разуме.
Критическая гносеология радикально уже отрицает изначальную цель познания  -
соединение познающего с бытием, конструирует познание вне реального, живого,
внутреннего отношения познающего субъекта к познаваемому объекту.  Познающий
издревле хотел разгадать загадку бытия, проникнуть  в  тайну  наиреальнейшей
действительности, а на вершине философской мысли цель  познающего  оказалась
упраздненной. Познание перестало быть браком, у познающего  отняли  невесту.
Критерий истины стали  искать  внутри  самого  познающего  субъекта,  в  его
отношении  к  себе,  а  не  к  бытию.  Познание  у  современных  гносеологов
превратилось в паразита,  который  ведет  самодовлеющее  существование.  Так
кончилось блуждание по пустыням отвлеченной мысли, такова кара  отвлеченного
рационализма,  давно  уже  допущенного  и  теперь  лишь   выявляющего   свои
результаты.  Болезнь  современной  философии  -  болезнь  питания.   Утеряны
источники питания, и  потому  философская  мысль  стала  худосочной,  потому
бессильна  она  соединиться  с  тайной  бытия,  с  вековечной  целью   своих
стремлений. Философская мысль не может питаться из себя, т.е. не может  быть
отвлеченной, самодовлеющей. Не может она  питаться  и  одной  наукой.  Да  и
зависимость от науки знаменует  собой  потерю  самостоятельности  философии.
Выход из кризиса философии есть отыскание питания, воссоединение с  истоками
и  корнями.  Древо  познания  начинает  увядать  и  покрывается  паразитами.
Современная  гносеология  губит   древо   познания,   отягчает   его   своим
паразитарным существованием. И радикальна сейчас не гносеологическая критика
философии, ее задач  и  ее  компетенции,  а  критика  религиозная,  воистину
предшествующая всякому философскому познанию и воистину  главенствующая  над
ним.
   Древнее питание философии  было  питание  религиозное.  Философия,  да  и
всякое познание, была функцией жизни, а жизнь была  органически  религиозна.
На религиозном  питании,  на  органической  связи  с  народной  жизнью  была
основана  философская  мудрость  Гераклита  и   Пифагора.   Вот   почему   в
досократовской философии было так  много  здорового  реализма,  был  хороший
примитивизм, чувствовался запах  земли.  И  мудрость  божественного  Платона
связана, быть может,  с  посвящением  в  Элевзинские  мистерии.  У  учителей
церкви, у средневековых мистиков была посвященность  в  тайны  христианства,
было приобщение к таинственным реальностям.  Без  посвящения  в  религиозные
тайны  и  без  приобщения  к  религиозным  таинствам  нет  питания;   знание
становится худосочным и отвлеченным, порывает  с  живым  бытием.  Вся  новая
философия, начиная с Декарта и кончая неокантианцами, отрицает необходимость
посвящения и приобщения для стяжания знания, гнозиса, и потому тайны бытия и
таинства  жизни  для  философии  закрываются.   Философия   перестала   быть
сакраментальной, как была в древности и  в  средние  века,  она  подверглась
обмирщанию и стала философией полицейской, неблагодатной. Гениальный образец
чисто полицейской философии дал Кант4.  Полицейская  философия  имеет  некую
связь  с  полицейским  государством,  с  обществом  секуляризированным.   Из
священного  гнозиса  превратилась   философия   в   полицейский   распорядок
отвлеченной мысли, в охрану, в градоначальство,  к  которому  обращаются  за
разрешением устроить то или иное в царстве  мысли  и  познания.  Гносеология
несет чисто полицейскую службу и сама себя сознает полицейской.  Но  полиция
не освобождает, не освобождает и уподобившаяся ей  гносеология.  Полицейская
философия роковым образом разрывает  с  корнями  жизни,  как  и  полицейское
государство; полицейская философия неизбежно лишена  реализма  и  превращает
бытие в призрак. Только сакраментальная философия  может  быть  органической
функцией  жизни,  полицейские   философия   есть   механически   отсеченная,
отвлеченно мертвая часть. Потому философия и зашла в тупик, потому кризис ее
и представляется таким безысходным, что  она  стала  мертвой,  самодовлеющей
отвлеченностью, что она порвала со всеми формами посвящения в тайны бытия, и
философ превратился из священника в полицейского. После всех испытаний, всех
странствований по пустыням  отвлеченного  мышления  и  рационального  опыта,
после тяжкой полицейской службы должна  возвратиться  философия  в  храм,  к
священной своей функции, и обрести там утерянный реализм, вновь получать там
посвящение в тайны жизни. Острота проблемы, перед которой мы  стоим,  совсем
не в том, должна  или  не  должна  философия  быть  автономной  и  свободной
(конечно, должна быть автономной  и  свободной);  острота  проблемы  в  том,
должна ли автономная и свободная философия  сознать  свободно  необходимость
религиозного питания, религиозной полноты опыта. Религия может обойтись  без
философии, источники ее абсолютны и  самодовлеющи,  но  философия  не  может
обойтись без религии, религия нужна ей как пища, как  источник  живой  воды.
Религия есть жизненная основа философии, религия питает  философию  реальным
бытием. Философия не может претендовать быть всем, не достигает всеединства,
как  утверждал  Гегель,  она  всегда  остается  частной  и  органически  (не
механически) подчиненной  сферой.  Вл.Соловьев  породил  недоразумение,  дав
повод думать, что возможен  философский  универсальный  синтез,  философское
достижение всеединства. Тут чувствуется в Соловьеве отрыжка  гегельянства  и
склонность к гностическому рационализму. Всем может быть только  религия,  а
не философия, только религиозно достижим универсальный синтез и всеединство.
Философия может быть лишь органической функцией  религиозной  жизни.  Первые
славянофилы, Киреевский и Хомяков, яснее Вл.Соловьева  сознавали,  что  лишь
религиозно, а не философски, лишь в полноте жизни, а не в  гнозисе  достижим
универсальный синтез, всеединство, так как свободнее были  от  рационализма.
Но религиозный синтез не может быть дан лишь  в  конце,  лишь  в  результате
аналитико-дифференцирующего процесса, лишь для будущих поколений, он дан и в
начале, дан для всех живших и живущих, дан как истина,  хранимая  вселенской
Церковью, как древняя мудрость1.
   Истинное решение проблемы реальности, проблемы свободы, проблемы личности
- вот настоящее испытание для всякой  философии.  Бессилие  решить  проблемы
реальности, свободы, личности или  ложное  решение  этих  проблем  -  верный
показатель плохих качеств  философии,  ее  внутренней  импотенции,  ложности
избранного ею пути. Подозрительна та философия,  для  которой  реальность  -
призрачна, свобода  -  призрачна,  личность  -  призрачна.  Не  верьте  этой
философии, ищите иной. И  вот,  если  подойти  с  этим  испытанием  ко  всей
современной философии, то результаты получатся самые печальные.  Современная
философия  отрицает  реальность,  свободу,  личность   или   утверждает   их
призрачно.  Современная  философия  -   философия   иллюзионистическая5   по
преимуществу, ее гносеология отвергает  не  только  реальность  отношения  к
бытию, но и само  бытие,  лишает  человека  изначального  сознания  свободы,
свободы безмерной  и  безосновной,  разлагает  личность  на  дробные  части,
отвергая ее изначальную субстанциональность.  Призрачно  спасти  реальность,
свободу, личность современная философия всегда сумеет, для этого  существуют
многочисленные орудия софистики и  гносеологической  эквилибристики.  Живому
человеку не легче  от  этих  гносеологических  ухищрений,  его  повергают  в
царство призрачности, лишают и личности, и свободы, и реальности  бытия.  Но
несправедливо во всем винить современную философию,  она  расплачивается  за
грехи    прошлого.     Вся     новая     философия     пошла     по     тому
отвлеченно-рационалистическому  пути,  на  котором  не  могут  быть   решены
поставленные нами проблемы. В философском рационализме отразилась  греховная
раздробленность духа. Ни природа реальности, ни природа свободы, ни  природа
личности не могут быть постигнуты рационалистически, идеи эти и предметы эти
вполне  трансцендентны  для  всякого  рационалистического  сознания,  всегда
представляют  иррациональный  остаток.  Потому  что  поистине:  рациональная
реальность, рациональная свобода,  рациональная  личность  -  лишь  призраки
отвлеченной, самодовлеющей мысли. Даже германский идеализм начала XIX  века,
идеализм Фихте, Гегеля и Шеллинга, при всей своей творческой мощи не в силах
был справиться с этими роковыми для всякой  философии  проблемами.  Фихте  и
Гегель идеалистически и рационалистически  отрицали  реальность,  утверждали
свободу лишь призрачно и иллюзорно, в онтологии их  не  осталось  места  для
конкретной личности. Это слишком  хорошо  известно.  Даже  Шеллинг,  который
пытался вырваться из заколдованного круга  рационалистического  идеализма  к
конкретному бытию и мистике, даже Шеллинг бессилен был  справиться  с  этими
проблемами. И для него нет ни подлинной свободы, ни подлинной  личности,  ни
подлинной реальности, он все еще остается пантеистическим идеалистом6.  А  в
пантеистическом идеализме, как в океане, тонет  и  личность,  и  свобода,  и
конкретная реальность. В силах был справиться с проблемами лишь  один  Франц
Баадер, но путь его был особый, не тот, что  у  всей  философии.  Германский
идеализм довел до пределов, до абсурда идеалистическое течение, в котором  в
призрак и отвлеченность превратились  реальность,  свобода,  личность.  Весь
опыт новой философии громко свидетельствует о том, что проблемы  реальности,
свободы и личности могут быть истинно поставлены и истинно решены  лишь  для
посвященных в тайны христианства, лишь в акте  веры,  в  котором  дается  не
призрачная, а подлинная реальность и конкретный гнозис. Только  христианская
метафизика утверждает реальность бытия и реальность путей к бытию, постигает
великую тайну свободы, ни на что не разложимой и ни к чему  не  сводимой,  и
признает субстанцию конкретной  личности,  заложенной  в  вечности.  Лишь  в
мистическом гнозисе христианства все это дано и  нигде  более.  Христианский
гнозис приводит к трансцендентному реализму, к конкретному  персонализму,  к
философии свободы. Свобода, прежде всего свобода  -  вот  душа  христианской
философии  и   вот   что   не   дается   никакой   другой,   отвлеченной   и
рационалистической  философии.   Но   что   такое   религиозная   философия,
христианский гнозис?
   Христианская философия не есть "гнозис" в  смысле  Валентина  и  не  есть
"теософия" в смысле Р.Штейнера,  хотя  в  своем  собственном  смысле  она  и
гнозис, и теософия. Гностицизм признает путь познания путем спасения.  Чисто
гностический путь, в известном смысле, есть путь люциферианский.  Гностицизм
учит  познанию  истины,  а  не  стяжанию  истины,   гностицизм   проповедует
дерзновение в познании без подвига отречения. Гностицизм  в  существе  своем
есть  рационализм,  какое  бы  мистическое  одеяние  он   ни   одевал,   это
рафинированный, с трудом распознаваемый рационализм. Для гностицизма религия
есть знание, тайное и явное, есть посвящение в учение. Гностицизм  смешивает
оккультное  знание  с  религией,  подменяет  им  религию,  в  то  время  как
оккультное знание должно рассматриваться как форма знания,  как  расширенная
наука, а не как религия. Идеальный тип гностика есть тип  учителя,  мудрого.
По гностическим  учениям  истина  открывается  мудрым,  а  не  младенцам.  В
христианстве истина открывается младенцам, а не мудрым, и гнозис  есть  плод
религиозной жизни. Будьте как дети, тогда лишь войдете в царство Небесное. В
истине Христовой есть  божественная  простота.  Истина  стяжается  жизнью  и
подвигом, усилием воли  и  целостным  духом,  а  не  одним  познанием.  Само
познание есть лишь функция религиозной жизни. Идеал христианина есть  скорее
идеал  святого,  чем  мудрого  учителя.  Христианский  гнозис  требует  акта
самоотречения, отречения от гностической гордости, от  притязаний  разумного
познания.  Христианский  гнозис  есть  стяжание  себе  разума   божественным
безумием. В нем нет уже и  следов  рационализма  и  натурализма,  которые  в
утонченной форме присутствуют в гностицизме. Современная теософия есть  одна
из форм гностицизма, и все бесплодие гностических притязаний  сказывается  в
ней еще сильнее,  чем  в  старом,  классическом  гностицизме.  Для  теософии
религия  есть  универсальный   гнозис,   преемственно   передаваемый   путем
посвящения,  путем  обучения  у  мудрых  учителей.  Религиозные  догматы   и
религиозные  таинства  приобретают  в  теософии  исключительно  гностический
характер. Для мудрого, для посвященного  истины  религиозной  жизни,  истины
веры  оказываются  знанием.  Все   истолковывается   в   духе   истонченного
эволюционного натурализма. Лишь для вульгуса есть  чудесное,  чудесное  есть
понятие экзотерическое. Чудесного нет для настоящего гностика и теософа, для
посвященного в эзотерическое знание. Для него и Воскресение Христа есть факт
естества, постижимый, напр<имер>, при допущении эфирного тела2.  Гностики  и
теософы лучше метафизиков и философов, поскольку они требуют посвящения  для
религиозного раскрытия истины, но и они "интеллигенты-отщепенцы"  в  мировом
смысле этого слова, оторванные от корней, живущие  гипертрофией  интеллекта,
безблагодатные. В последней глубине христианская вера  есть  гнозис,  знание
посвященных через отречение, но до  глубины  этой  не  доходит  гностическая
теософия.
   Христианские догматы -  не  интеллектуальные  теории,  не  метафизические
учения, а  факты,  видения,  живой  опыт.  Догматы  говорят  о  пережитом  и
увиденном, догматы - факты мистического порядка. У величайшего из  людей,  у
Апостола Павла, были встречи и видения потрясающей  силы  и  реальности,  он
выразил их в догмате  искупления.  Философ  католического  модернизма  Леруа
борется   лишь   с   католической   схоластикой,   лишь    с    богословским
интеллектуализмом, отрицая интеллектуально-теоретический характер  догматов.
Церковь  никогда  не  утверждала  интеллектуально-теоретического   характера
догматов,   это   делала   лишь   богословская   схоластика.   Философского,
интеллектуального,  теоретического  характера  нельзя  открыть  в  церковных
догматах, его можно открыть в гностических  ересях,  всегда  в  большей  или
меньшей  степени  рационалистических.  Догматы  Церкви   никогда   не   были
рационалистичны  и  интеллектуалистичны,  они  раскрывали  лишь  мистические
факты, рационалистичны и интеллектуалистичны были еретические  учения.  Даже
великий Ориген, поскольку он уклонялся  от  вселенской  истины  Церкви,  был
интеллектуалистом и рационалистом, впадал  в  ложный  гностицизм.  Арианство
было вполне рационалистично. Почти все ереси отвергали безумие и мистичность
церковных догматов и пытались выразить истину более разумно  и  рационально.
Арианство7, конечно, рационалистичнее  Никейского  символа.  Монофизитство8,
конечно, рационалистичнее церковного учения о соединении  в  Христе  природы
человеческой и божеской. В церковных догматах  -  всегда  максимум  мистики,
максимум безумия, максимум антиномичности. В ересях  -  всегда  рационализм,
ослабление  антиномичности,  боязнь   безумия,   движение   по   направлению
наименьшего сопротивления. Безумная мистика церковных догматов не  побоялась
утверждать Троичность Божества, дерзнула сказать об одном и том же в одно  и
то же время - один и три. Рационалистические ереси всегда обходили трудности
и антиномичности, не дерзали на безумие и говорили один об одном,  а  три  о
другом, один тогда-то, а три совсем в другое время. Безумная мистика  Церкви
дерзала сказать, что Христос  бы