енственного  народа,  для  которого  эта  власть  есть
всегда начало вне его и над ним находящееся, инородное ему.  Розанов, как  и
наши  радикалы, безнадежно смешивает государство  с правительством и думает,
что  государство - это всегда "они",  а не "мы". Что-то  рабье есть в словах
Розанова о государственности, какая-то вековая отчужденность от мужественной
власти. Это какое-то мление, недостойное народа, призванного к существованию
совершеннолетнему, мужественно-зрелому. В своем рабьем и бабьем млении перед
силой государственности, импонирующей  своей далекостью и чуждостью, Розанов
доходит до того, что прославляет официальную правительственную  власть за ее
гонения против  славянофилов. Новый  поток  впечатлений хлынул  на Розанова.
Славянофилы, которые в начале книги выражали Россию и русский народ, в конце
книги  оказываются  кучкой литераторов,  полных самомнения  и  оторванных от
жизни. Истинным  выразителем  России  и  русского  народа  было  официальное
правительство,  которому  славянофилы  осмеливались   оказывать   оппозицию.
"Славянофильство  умерло, потому что оно оказалось  не  нужным и  напрасным,
только  мешающим в  параллельной мысли  тому  "официальному  правительству",
которое о  д н  о  и могло с д е л  а  т ь... Они (славянофилы)  были именно
малодушны о Русской истории, твердя, но отвлеченно, о ней, что она святая...
Святая Русь им  казалась менее умной  и менее правдивой, чем их литературная
общественная партия.  И  вот  откуда на  них гонение, довольно понятное" (с.
122).    Возрождение    славянофильства    оказывается    совсем   ненужным.
Государственная власть  и  была истинным  славянофильством, рядом с  которым
жалко   и   не   нужно    славянофильство    литературное,   идеологическое.
Славянофильство воскреснет  лишь под  тем условием,  что оно покается  перед
официальным  правительством и пойдет за  ним. Идолопоклонство перед  фактом,
как силой, достигло завершения.
     Славянофилы  не были способны  на  такое идолопоклонство и потому  были
бессильны. "Пятном на славянофильстве было  то, что они за официальностью не
видели  сердца, которое всегда билось. Мундир распахнулся,  -  и мы  увидели
сердце,  которое  всегда  болело. И болело  по-своему,  никому  не подражая,
болело из себя" (с. 127). "Несчастье, ошибка и порок славянофилов заключался
именно  в таком воздушном представлении своей якобы воздушной истории, якобы
без - материальной истории" (с. 125). Славянофильство оказывается  нисколько
не лучше западничества,  оно  - так же отвлеченно, литературно, идеологично,
оторвано от подлинной жизни, которая есть Россия "официальная". Славянофилы,
действительно, преклонялись больше перед русской "идеей", чем перед фактом и
силой. Розанов завершает славянофильство преклонением перед силой и  фактом.
Презрение Розанова к идеям,  мыслям,  литературе не имеет пределов. Чиновник
для него выше  писателя.  Чиновничья служба - дело серьезное, а литература -
забава.  Русский народ  - государственный и серьезный  народ. "Ему было любо
государство в самих казнях,  -  ибо, казня,  государство видело в нем душу и
человека,  а не игрушку, с  которой  позабавиться.  Увы,  литература  только
"забавилась" около  человека"  (с.  135).  Розанов  хочет  с  художественным
совершенством выразить обывательскую точку зрения  на мир, тот взгляд старых
тетушек и дядюшек, по которому государственная служба есть дело серьезное, а
литература,  идеи и  пр. - пустяки, забава. Но  до чего все это литература у
самого Розанова. Он  сам насквозь литератор, и литератор  болтливый. Розанов
был  когда-то  чиновником  контрольного  ведомства. Но  вряд  ли он  захочет
остаться  в  истории  в  таком  качестве.  Он  захочет  остаться  в  истории
знаменитым литератором и  ни от одной  строчки, написанной им, не откажется.
Как много литературы в самом чувстве народной жизни у Розанова, как далек он
от народной жизни и как мало ее знает.
     Народ   и  государственность  в   ослепительно  талантливой  литературе
Розанова  так  же  отличается  от народа и государственности  в  жизни,  как
прекраснодушная война  его книги  отличается  от трагической  войны, которая
идет на берегах Вислы  и на Карпатах. Органичность, народность,  объективная
космичность   Розанова   лишь   кажущиеся.   Он    совершенно   субъективен,
импрессионистичен и  ничего не  знает и не хочет знать, кроме  потока  своих
впечатлений и ощущений. Само преклонение Розанова перед фактом и  силой есть
лишь  перелив  на  бумагу  потока  его  женственно-бабьих переживаний, почти
сексуальных  по  своему  характеру.  Он  сам  изобличил  свою  психологию  в
гениальной книге "Уединенное", которая должна была бы быть последней  книгой
его  жизни и  которая навсегда  останется  в  русской  литературе.  Напрасно
Розанов взывает к серьезности против игры и забавы.  Сам он лишен серьезного
нравственного характера, и  все,  что  он пишет  о  серьезности  официальной
власти, остается для него  безответственной  игрой и забавой литературы.  Он
никогда не возьмет  на себя ответственности  за все сказанное им в  книге  о
войне.

        "IV"

     Есть  что-то неприятное и  мучительное  в  слишком легком, благодушном,
литературно-идеологическом   отношении  к  войне.  Мережковский  справедливо
восстал против "соловьев над кровью".  Можно видеть  глубокий смысл нынешней
войны  и  нельзя  не видеть  в  ней  глубокого духовного  смысла.  Все,  что
совершается  ныне на войне  материально  и внешне,  -  лишь знаки  того, что
совершается  в  иной,  более  глубокой,  духовной   действительности.  Можно
чувствовать, что  огонь  войны  очистителен.  Но  война  -  явление  глубоко
трагическое,  антиномическое   и  страшное,  а  нынешняя  война  более,  чем
какая-либо из войн  мировой истории. "Кровь - жидкость совсем  особенная", -
говорит Гете в "Фаусте". И нужно самому  приобщиться к мистерии крови, чтобы
иметь  право до конца  видеть  в  ней  радость,  благо, очищение и спасение.
Кабинетное,   идеологическое  обоготворение   стихии  войны  и  литературное
прославление  войны,  как  спасительницы  от всех  бед  и  зол,  нравственно
неприятно  и  религиозно  недопустимо.  Война  есть внутренняя  трагедия для
каждого существа, она  бесконечно серьезна.  И  мне  кажется, что Розанов со
слишком большой легкостью и благополучием  переживает весну от войны, сидя у
себя  в кабинете. Он пишет  о  героическом подъеме,  хотя  героизм чужд  ему
окончательно, и  он отрицает его каждым своим звуком. Но он также  не  может
противиться наплыву героизма, как не может противиться  разгрому германского
посольства,  которое старается  защитить.  Нужно помнить, что природа  войны
отрицательная,  а  не  положительная,   она   -  великая  проявительница   и
изобличительница. Но война, сама по себе,  не творит новой жизни, она - лишь
конец старого, рефлексия на зло. Обоготворение войны так же недопустимо, как
недопустимо обоготворение революции или государственности.

        "V"

     Есть  в  книге  Розанова  еще одна  неприятная  и  щекотливая для  него
сторона.  Розанов  всюду  распинается  за  христианство, за православие,  за
церковь, всюду выставляет себя верным сыном православной церкви. Он уверяет,
что славянофилов  не любили потому, что они  были  христианами. Он повторяет
целый ряд  общих мест об  измене христианству, об  отпадении от веры  отцов,
поминает  даже  "Бюхнера  и  Молешотта",  о  которых  не  особенно  ловко  и
вспоминать  теперь,  до  того  они  отошли  в  небытие.  Но   я  думаю,  что
христианская   религия   имела  гораздо  более  опасного,  более   глубокого
противника,  чем  "Бюхнер  и  Молешотт", чем  наивные  русские  нигилисты, и
противник этот был -  В.  В. Розанов. Кто  написал гениальную хулу на Христа
"об  Иисусе Сладчайшем и о  горьких  плодах  мира", кто  почувствовал темное
начало  в   Христе,  источник   смерти  и  небытия,   истребление  жизни,  и
противопоставил   "демонической"   христианской  религии   светлую   религию
рождения, божественное  язычество,  утверждение  жизни и  бытия?  [См. книгу
Розанова "Темный лик".]
     О,  как  невинно,   как  неинтересно   и   незначительно   отношение  к
христианству Чернышевского и Писарева, Бюхнера и  Молешотта по  сравнению  с
отрицанием   Розанова.  Противление   Розанова   христианству   может   быть
сопоставлено лишь с  противлением  Ницше, но с той разницей,  что  в глубине
своего духа Ницше ближе ко Христу, чем Розанов, даже в том случае, когда  он
берет под свою  защиту православие. Лучшие,  самые яркие,  самые  гениальные
страницы  Розанова  написаны  против  Христа  и  христианства.  Розанов, как
явление бытия, есть глубочайшая,  полярная противоположность всему Христову.
Конечно,  с   Розановым  мог  произойти  духовный  переворот,  в  нем  могло
совершиться  новое рождение, из язычника он мог стать христианином. Нехорошо
попрекать человека тем, что  раньше он был другим. Но с  Розановым не в этом
вопрос. Каждая строка Розанова свидетельствует о том, что в нем не произошло
никакого переворота, что он  остался  таким же язычником, беззащитным против
смерти,  как и всегда был,  столь же полярно противоположным всему Христову.
Есть  документы его души:  "Уединенное" и "Опавшие  листья", которые  он сам
опубликовал  для мира. Розанов пережил испуг перед ужасом жизни и  смерти. О
смерти он раньше не удосуживался  подумать, так как  исключительно был занят
рождением  и  в нем искал  спасение от  всего.  И  Розанов из  страха принял
православие,  но православие без Христа, -  православный  быт,  всю животную
теплоту православной  плоти, все  языческое  в  православии.  Но ведь это он
всегда  любил  в  православии и всегда  жил  в  этой  коллективной  животной
теплоте, - не любил он  и не мог  принять лишь Христа. Нет ни единого звука,
который свидетельствовал бы, что Розанов принял Христа и в  Нем  стал искать
спасение. Розанов сейчас держится за  христианство, за  православную церковь
по   посторонним,  не  религиозным  соображениям  и  интересам,  по  мотивам
национальным,   житейско-бытовым,  публицистическим.  Нельзя  быть  до  того
русским  и не иметь связи с православием!  Православие так же нужно Розанову
для русского стиля, как самовар и блины. Да и с "левыми", с интеллигентами и
нигилистами,  легче расправляться,  имея в  руках орудие  православия.  Но я
думаю, что иные русские  интеллигенты-атеисты на  какой-то  глубине ближе ко
Христу,  чем  Розанов.  Русские интеллигенты,  в лучшей,  героической  своей
части, очень национальны и в  своем антинационализме, в своем отщепенстве  и
скитальчестве и даже в своем отрицании России. Это  - явление русского духа,
более  русского,  чем  национализм западно-немецкого образца. Сам же Розанов
видит  в русском западничестве чисто русское самоотречение  и  смирение  (с.
53). И невозможно все в жизни русской интеллигенции отнести на счет "Бюхнера
и  Молешотта", "Маркса и Энгельса". Ни  Маркс, ни  Бюхнер никогда  не сидели
глубоко в русской душе, они заполняли лишь поверхностное сознание.
     Великая  беда русской души в том же, в чем беда  и самого Розанова, - в
женственной пассивности, переходящей в "бабье", в недостатке мужественности,
в склонности к браку с  чужим и  чуждым мужем. Русский народ слишком живет в
национально-стихийном  коллективизме,  и  в  нем  не  окрепло  еще  сознание
личности,  ее  достоинства  и  ее прав.  Этим  объясняется  то, что  русская
государственность  была так  пропитана  неметчиной  и  часто  представлялась
инородным владычеством. "Розановское", бабье и рабье, национально-языческое,
дохристианское все еще очень сильно в русской народной стихии. "Розановщина"
губит Россию, тянет ее вниз, засасывает, и освобождение от нее есть спасение
для России. По крылатому слову Розанова, "русская душа испугана грехом", и я
бы прибавил, что она им ушиблена и придавлена. Этот первородный испуг мешает
мужественно  творить жизнь, овладеть своей землей  и национальной стихией. И
если есть желанный смысл этой войны, то он прямо противоположен тому смыслу,
который хочет  установить Розанов. Смысл этот может быть  лишь в выковывании
мужественного,  активного духа в  русском  народе,  в выходе из  женственной
пассивности.   Русский   народ   победит   германизм,  и  дух   его   займет
великодержавное  положение  в мире, лишь победив  в себе  "розановщину".  Мы
давно уже говорили о русской национальной культуре, о национальном сознании,
о великом призвании русского народа. Но наши упования глубоко противоположны
всему  "розановскому",  "вечно-бабьему",  шовинизму  и  бахвальству и  этому
духовно-вампирическому отношению к крови,  проливаемой  русскими войсками. И
думается,  что  для   великой  миссии  русского  народа  в   мире  останется
существенной  та  великая христианская истина,  что душа человеческая  стоит
больше, чем все царства и все миры...

     Опубликовано в январе 1915.

     Война и кризис интеллигентского сознания

        "I"

     В огромной массе русской  интеллигенции  война должна породить глубокий
кризис сознания, расширение  кругозора,  изменение  основных  оценок  жизни.
Привычные   категории   мысли  русской  интеллигенции  оказались  совершенно
непригодны для суждения о таких грандиозных событиях, как  нынешняя  мировая
война.    Сознание    нашей    интеллигенции    не    было    обращено     к
исторически-конкретному  и  не  имеет органа  для  суждений и оценок  в этой
области. Это  сознание  фатально  пользуется  суждениями  и  оценок  в  этой
области. Это сознание фатально  пользуется суждениями и оценками, взятыми из
совсем   других   областей,   более   для   него   привычных.   Традиционное
интеллигентское   сознание  было  целиком  обращено  на  вопросы  внутренней
политики  и ориентировано исключительно  на  интересах  социальных.  Мировая
война  неизбежно  обращает  сознание к  политике  международной  и  вызывает
исключительный  интерес к роли  России в  мировой  жизни. Кругозор  сознания
делается  мировым.   Преодолевается  провинциализм  сознания,  провинциализм
интересов.  Мы,  волей  судьбы,  выводимся в ширь всемирной истории.  Многие
традиционно  настроенные русские  интеллигенты, привыкшие  все оценивать  по
своим отвлеченно-социологическим  и  отвлеченно-моралистическим  категориям,
почувствовали  растерянность,  когда от них потребовалась  живая реакция  на
мировые  события  такого  масштаба. Привычные  доктрины  и теории  оказались
бессильны перед грозным  лицом всемирно-исторического фатума. Провинциальный
кругозор  русского радикализма не вмещал таких мировых событий. Традиционное
сознание  привыкло презирать  все "международное" и  целиком отдавать его  в
ведение "буржуазии". Но после того, как началась мировая война, никто уже не
может с презрением отвращаться от "международного", ибо ныне оно  определяет
внутреннюю  жизнь  страны.  В  русской  интеллигенции пробудились инстинкты,
которые  не вмещались  в  доктрины  и были  подавлены доктринами,  инстинкты
непосредственной  любви  к  родине, и  под из жизненным  воздействием начало
перерождаться  сознание.  Многими   этот  изменение  сознания   переживается
трагически и сопровождается чувством выброшенности  за борт истории. С миром
происходит не то, что привыкли предвидеть, что должно было с ним происходить
по  традиционным  доктринам и  теориям.  Приходится  ломать не  только  свое
"мировоззрение",  но  и свои  привычные  традиционные  чувства.  Вынужденное
всемирной историей  обращение  к  интересам  международным,  к  историческим
судьбам народов  и их взаимоотношениям обращает также и внутрь жизни каждого
народа,  повышает  и  укрепляет  национальное самочувствие  и  самосознание.
Обращение  к   международному  и  всемирно-историческому  обостряет  чувство
ценности  собственной   национальности  и  сознание   ее  задач  в  мире.  А
поглощенность борьбой  партий и  классов ослабляет  чувство  национальности.
Широким   кругам   интеллигенции  война   несет   сознание   ценности  своей
национальности,   ценности  всякой  национальности,  чего  она   была  почти
совершенно лишена.  Для традиционного  интеллигентского  сознания существует
ценность  добра,  справедливости,  блага  народа, братства  народов,  но  не
существовало ценности национальности, занимающей совершенно особенное  место
в   иерархии   мировых   ценностей.    Национальность    представлялась   не
самоценностью, а чем-то подчиненным  другим отвлеченным  ценностям  блага. И
это объясняется  прежде  всего  тем, что традиционное сознание интеллигенции
никогда не было обращено к исторически-конкретному, всегда жило отвлеченными
категориями  и  оценками. Исторические инстинкты  и  историческое сознание у
русских  интеллигентов  почти  так  же слабы, как  у женщин,  которые  почти
совершенно лишены возможности стать  на точку зрения историческую и признать
ценности исторические. Это всегда означает господство точки зрения блага над
точкой зрения ценности.
     Ведь  последовательно проведенная  точка  зрения  блага людей  ведет  к
отрицанию  смысла  истории  и  исторических  ценностей,  так   как  ценности
исторические  предполагают жертву людским благам  и людскими поколениями  во
имя того, что выше блага и счастья  людей и их эмпирической жизни.  История,
творящая ценности, по существу трагична  и не допускает никакой остановки на
благополучии  людей.   Ценность  национальности  в  истории,  как  и  всякую
ценность,  приходится  утверждать  жертвенно,  поверх  блага  людей,  и  она
сталкивается  с   исключительным  утверждением  блага  народа,  как  высшего
критерия. Достоинство нации ставится выше благополучия людей. С точки зрения
благополучия  нынешнего поколения можно согласиться на постыдный мир, но это
невозможно с точки зрения ценности национальности и ее исторической судьбы.

        "II"

     Сущность  кризиса,  совершающегося  у  нас  под  влиянием  войны, можно
формулировать так: нарождается новое сознание, обращенное к историческому, к
конкретному.   преодолевается    сознание   отвлеченное   и   доктринерское,
исключительный  социологизм и  морализм нашего  мышления и оценок.  Сознание
нашей интеллигенции  не хотело знать  истории, как конкретной метафизической
реальности  и  ценности.  Оно  всегда  оперировало  отвлеченными категориями
социологии,   этики   или  догматики,  подчиняло  историческую  конкретность
отвлеченно-социологическим,  моральным или догматическим схемам.  Для такого
сознания  не  существовало  национальности  и расы,  исторической  судьбы  и
исторического  многообразия   и  сложности,  для   него  существовали   лишь
социологические классы или отвлеченные  идеи добра и  справедливости. Задачи
исторические,   всегда   конкретные   и    сложные,    мы    любили   решать
отвлеченно-религиозно, т.  е.  упрощать  их, сводить к категориям, взятым из
других   областей.   Русское  сознание   имеет   исключительную   склонность
морализировать над  историей, т. е. применять к истории моральные категории,
взятые из личной жизни.
     Можно  и  должно открывать моральный  смысл исторического  процесса, но
моральные категории  истории существенно  отличаются от  моральных категорий
личной жизни.  Историческая  жизнь  есть  самостоятельная реальность и в ней
есть  самостоятельные ценности. К таким  реальностям и ценностям принадлежит
национальность,  которая   есть  категория   конкретно-историческая,  а   не
отвлеченно-социологическая.  В русской  потребности  все  в  мире  осмыслить
морально  и  религиозно  есть  своя  правда.  Русская  душа  не  мирится   с
поклонением   бессмысленной,  безнравственной  и  безбожной  силе,   она  не
принимает истории, как природной  необходимости.  Но  тут здоровое и  ценное
зерно должно быть выделено из  ограниченного, упрощающего и схематизирующего
сознания. Мы  должны раскрыть свою душу и свое  сознание  для  конкретной  и
многообразной    исторической    действительн