тивностью  народа.  Пространства  не должны  запугивать
русский народ, они должны  будить энергию,  не немецкую, а  русскую энергию.
Безумны  те,  которые  связывают   русскую  самобытность  и  своеобразие   с
технической и  экономической  отсталостью,  с элементарностью  социальных  и
политических  форм  и  хотят  сохранить  русское  обличье  через  сохранение
пассивности  русского  духа. Самобытность не может быть связана с слабостью,
неразвитостью, с недостатками. Самобытный тип русской души уже  выработан  и
навеки утвержден. Русская культура и русская ответственность могут твориться
лишь из  глубины русской  души, из  ее  самобытной  творческой  энергии.  Но
русская  самобытность  должна,   наконец,  проявиться  не   отрицательно,  а
положительно,  в мощи, в творчестве, в свободе. Национальная самобытность не
должна быть пугливой,  мнительно себя охраняющей, скованной. В зрелый период
исторического  существования  народа  самобытность   должна   быть  свободно
выраженной,  смелой, творящей,  обращенной  вперед,  а  не назад.  Некоторые
славянофильствующие и в  наши  горестные дни  думают, что если  мы, русские,
станем активными в  отношении  к государству  и  культуре,  овладевающими  и
упорядочивающими,  если  начнем  из  глубины  своего духа  создавать  новую,
свободную общественность и необходимые нам материальные орудия, если вступим
на путь технического развития, то во всем будем подобными немцам  и потеряем
нашу  самобытность.  Но  это есть неверие в духовную мощь  русского  народа.
Самобытность, которая может быть сохранена лишь прикреплением ее к  отсталым
и элементарным материальным формам, ничего не стоит, и на  ней ничего нельзя
основать. Охранители всегда мало верят в то, что  охраняют. Истинная же вера
есть лишь у творящих, у свободных. Русская самобытная духовная энергия может
создать лишь самобытную жизнь. И пора перестать запугивать русского человека
огромностью государства, необъятностью пространства и держать его в рабстве.
Именно тогда, когда русский  человек  содержался в рабстве, он был во власти
неметчины,  наложившей  печать  на  весь  склад  русской  государственности.
Освобождение русской народной энергии и направление ее к активному овладению
и оформлению  русских пространств будет и освобождением  русского народа  от
немецкого рабства,  будут  утверждением его  творческой самобытности. Нельзя
полагать  русскую  самобытность в том, что  русские должны быть рабами чужой
активности, хотя бы  и немецкой, в отличие от немцев, которые  сами активны!
Да сохранит нас Бог от такой самобытности - мы от нее погибнем! Исторический
период власти пространств над душой русского народа кончается. Русский народ
вступает в новый исторический период, когда он должен стать господином своих
земель творцом своей судьбы.

     Централизм и народная жизнь

        "I"

     Большая  часть  наших  политических  и  культурных  идеологий  страдает
централизмом.  Всегда  чувствуется  какая-то  несоизмеримость   между  этими
идеологиями  и  необъятной русской  жизнью. Недра  народной  жизни  огромной
России все еще остаются неразгаданными, таинственными. Сам народ все еще как
будто бы безмолвствует, и волю его с трудом разгадывают люди  центров. Такие
направления  наши,  как   славянофильство  и  народничество,  относились   с
особенным  уважением  и  вниманием  к народной жизни и по-разному стремились
опереться  на самые  недра  земли  русской.  Но  и  в  славянофильстве  и  в
народничестве  всегда  была  значительная  доля  утопизма  централистических
идеологий, и эти  обращенные  к народной жизни идейные течения не  покрывали
всей необъятности и огромности русской народной  жизни. Народничество, столь
характерное для  русской  мысли  и  проявляющееся  в  разнообразных  формах,
предполагает уже отщепенство и чувство оторванности  от  народной жизни. Оно
было  исканием  истинного  народа  и  истинной  народной  жизни  со  стороны
интеллигенции,  утерявшей  связь  с  народом  и  не  способной  себя сознать
народом. Это -  стремление к  слиянию  с  народом  и  идеализация народа  со
стороны и издали. Народничество - чисто интеллигентское направление. В самой
глубине народной жизни, у лучших людей из народа никакого народничества нет,
там  есть  жажда  развития  и  восхождения,  стремление  к  свету,  а  не  к
народности. Это совершенно так же, как на Западе нет западничества. Одной из
коренных ошибок народничества было отождествление народа с простонародьем, с
крестьянством, с трудящимися классами. Наш  культурный и интеллигентный слой
не имел  силы сознать  себя народом и с завистью  и  вожделением смотрел  на
народность   простого  народа.  Но  это  -  болезненно  самочувствие.   Люди
культурных и  интеллигентных центров слишком часто думают, что центр тяжести
духовной и  общественной  народной жизни - в простонародье,  где-то далеко в
глубине России. Но центр народной жизни везде, он в глубине каждого русского
человека и  каждой  пяди  русской земли. его нет в  каком-то  особом  месте.
Народная жизнь  есть национальная,  общерусская  жизнь,  жизнь  всей русской
земли и всех русских людей, взятых не в поверхностном, а глубинном пласте. И
каждый  русский  человек должен  был бы  чувствовать  себя и сознавать  себя
народом  и  в  глубине  своей  ощутить  народную стихию  и  народную  жизнь.
Высококультурный человек, проживающий в центрах,  должен и может чувствовать
себя не менее народным человеком, чем мужик где-то в глубине России. И всего
более народен - гений. Высококультурный слой может быть так  же народен, как
и глубинный  подземный слой народной жизни. Народ  - прежде всего я сам, моя
глубина,  связывающая меня с глубиной  великой  и необъятной России. И  лишь
поскольку я  выброшен на поверхность, я могу чувствовать себя оторванным  от
недр народной жизни. Истинной народной жизни нужно искать не в пространствах
и внешних расстояниях, а  в  изменениях  глубины. И в глубине я - культурный
человек  - такой же народ,  как и русский мужик, и мне легко общаться с этим
мужиком  духовно.  Народ   не  есть   социальная   категория,  и  социальные
противоположения  лишь  мешают  осознанию  народности.  Тоскующая  мечта  об
истинной народной  жизни где-то  вне меня и вдали  от  меня -  болезненна  и
бессильна.  Истинный  центр  всегда  ведь  может  быть  обретен  лишь внутри
человека, а  не вне его.  И  вся народная русская земля есть лишь  глубинный
слой каждого русского  человека,  а не вне его и  вдали  лежащая обетованная
земля. Истинный центр не в столице и  не в провинции,  не  в верхнем  и не в
нижнем слое, а в  глубине  всякой личности.  Народная  жизнь не  может  быть
монополией   какого-нибудь  слоя   или   класса.   Духовную   и   культурную
децентрализацию   России,   которая   совершенно    неизбежна   для   нашего
национального здоровья, нельзя  понимать как чисто  внешнее пространственное
движение  от  столичных  центров  к  глухим  провинциям.  Это  прежде  всего
внутреннее движение, повышение сознания и рост соборной национальной энергии
в каждом русском человеке по всей земле русской.

        "II"

     Россия совмещает  в себе несколько исторических и культурных возрастов,
от  раннего  средневековья  до  XX века,  от  самых  первоначальных  стадий,
предшествующих  культурному состоянию,  до  самых  вершин мировой  культуры.
Россия -  страна  великих  контрастов  по  преимуществу  - нигде  нет  таких
противоположностей  высоты  и  низости, ослепительного света  и  первобытной
тьмы.  Вот  почему  так  трудно  организовать  Россию,   упорядочить  в  ней
хаотические стихии.  Все  страны  совмещают много  возрастов. Но  необъятная
величина России и  особенности  ее истории  породили  невиданные контрасты и
противоположности.  У  нас почти нет того среднего  и крепкого общественного
слоя, который повсюду организует народную жизнь. Незрелость глухой провинции
и гнилость  государственного центра -  вот  полюсы русской жизни. И  русская
общественная  жизнь  слишком  оттеснена к  этим полюсам.  А  жизнь передовых
кругов Петрограда и Москвы и жизнь глухих уголков далекой русской  провинции
принадлежит  к  разным  историческим  эпохам.   Исторический  строй  русской
государственности централизовал  государственно-общественную жизнь,  отравил
бюрократизмом  и задавил  провинциальную общественную и культурную  жизнь. В
России произошла централизация культуры, опасная для будущего такой огромной
страны. Вся наша  культурная  жизнь  стягивается  к  Петрограду,  к  Москве,
отчасти лишь к Киеву. Русская культурная энергия  не  хочет распространяться
по  необъятным   пространствам  России,  боится   потонуть  во  тьме  глухих
провинций,  старается охранить себя в  центрах.  Есть  какой-то испуг  перед
темными  и  поглощающими  недрами  России.  Явление   это  -  болезненное  и
угрожающее.  Россия - не Франция. И во Франции исключительное сосредоточение
культуры в Париже порождает непомерную разницу возраста Парижа и французской
провинции  и делает непрочными  и поверхностными политические перевороты.  В
России  же такая централизация совсем уже  болезненна и удерживает Россию на
низших стадиях развития. В  России существенно необходима духовно-культурная
децентрализация и  духовно-культурный  подъем  самих недр  русской  народной
жизни.  И  это совсем не народничество. Одинаково  должны быть  преодолены и
ложный  столичный централизм,  духовный бюрократизм и ложное  народничество,
духовный провинциализм. Одинаково неверна и столичная ориентировка  жизни, и
ориентировка  провинциальная.  Это две стороны  одного и  того же разрыва  в
народной жизни. Должна начаться общенациональная ориентировка жизни,  идущая
изнутри всякого русского человека, всякой  личности, сознавшей свою связь  с
нацией. Недра русской  жизни  не где-либо,  а  везде,  везде  можно  открыть
глубину  народного духа.  На  поверхности  национальной жизни  всегда  будут
существовать духовные  центры, но  не  должно это носить характера  духовной
бюрократизации жизни.
     Разные возрасты России прежде всего ставят задачи духовного, морального
и  общественного воспитания и  самовоспитания нации. Эти задачи предполагают
большую  гибкость  и  не  допускают  насилия   над   народной  жизнью.  Если
бюрократически-абсолютистская       централизация       и      централизация
революционно-якобинская  вообще опасны для здорового народного  развития, то
еще более опасны они в такой колоссальной и таинственной стране, как Россия.
Централизм реакционный и централизм  революционный  могут быть  в одинаковом
несоответствии  с тем, что совершается в глубине  России, в недрах  народной
жизни. И да не будет  так, чтобы старое бюрократическое насилие над народной
жизнью сменилось новым якобинским насилием! Пусть жизнь народная развивается
изнутри,  в соответствии с реальным бытием нашим! Петроградский  бюрократизм
заражал и наше либеральное и революционное движение. Бюрократизм есть особая
метафизика жизни  и  она глубоко проникает в  жизнь.  Но  провинциализм есть
другая  метафизика  жизни.  Крайний централистический бюрократизм  и крайний
провинциализм  -   соотносительны  и   взаимно  обусловливают   друг  друга.
Децентрализация  русской  культуры  означает не  торжество провинциализма, а
преодоление  и  провинциализма,  и  бюрократического  централизма,  духовный
подъем всей  нации  и каждой личности. В России повсеместно должна  начаться
разработка  ее  недр,  как духовных, так и материальных.  А это предполагает
уменьшение различия  между  центрами  и провинцией,  между  верхним и нижним
слоем  русской  жизни,  предполагает  уважение  к  тем жизненным  процессам,
которые  происходят  в  неведомой  глубине  и  дали  народной  жизни. Нельзя
предписать свободу из центра, - должна быть воля к свободе в народной жизни,
уходящей корнями своими в недра земли. Эта воля к свободе и к свету есть и в
самых  земляных  и  темных еще слоях  народа. Нужно только  уметь подойти  к
темной еще народной душе  с  вникающей  любовью и  без насилия. Ныне  должна
проснуться не интеллигенция, не  верхний культурный  слой,  не  какой-нибудь
демагогически   развиваемый   класс,   а  огромная,   неведомая,   народная,
провинциальная,  "обывательская"  Россия,  не  сказавшая  еще  своего слова.
Потрясения  войны  способствуют  тому пробуждению.  И свет сознания, который
должен идти  навстречу  этой пробуждающейся России,  не должен быть внешним,
централистическим и  насилующим  светом,  а  светом внутренним  для  всякого
русского человека и для всей русской нации.

     О святости и честности

        "I"

     К. Леонтьев говорит, что русский человек может быть святым, но не может
быть  честным.  Честность  -  западноевропейский   идеал.  Русский  идеал  -
святость. В формуле К. Леонтьева  есть некоторое эстетическое преувеличение,
но есть в ней и несомненная истина, в ней ставится очень интересная проблема
русской  народной  психологии.   У  русского  человека  недостаточно  сильно
сознание  того,  что честность обязательна  для  каждого  человека, что  она
связана  с  честью  человека,  что  она   формирует  личность.  Нравственная
самодисциплина личности никогда у нас не рассматривалась как самостоятельная
и высшая задача. В нашей истории отсутствовало рыцарское начало, и  это было
неблагоприятно для развития  и  для  выработки личности. Русский  человек не
ставил себе  задачей  выработать и  дисциплинировать  личность,  он  слишком
склонен был полагаться на то,  что  органический коллектив,  к  которому  он
принадлежит, за  него  все сделает  для его нравственного здоровья.  Русское
православие,  которому русский  народ обязан своим нравственным воспитанием,
не ставило  слишком высоких нравственных  задач личности  среднего  русского
человека,  в  нем  была  огромная  нравственная снисходительность.  Русскому
человеку  было прежде всего  предъявлено  требование смирения.  В награду за
добродетель смирения ему все  давалось  и  все разрешалось.  Смирение и было
единственной формой дисциплины  личности. Лучше смиренно грешить, чем  гордо
совершенствоваться. Русский  человек  привык думать, что бесчестность  -  не
великое  зло,  если  при  этом   он  смиренен  в  душе,  не   гордится,   не
превозносится. И в самом большом преступлении можно смиренно каяться, мелкие
же  грехи легко  снимаются свечечкой, поставленной  перед угодником.  Высшие
сверхчеловеческие задачи стоят перед святым. Обыкновенный русский человек не
должен задаваться высокой целью даже отдаленного приближения к  этому идеалу
святости. Это -  гордость. Православный  русский  старец  никогда  не  будет
направлять по  этому  пути. Святость есть  удел немногих,  она не может быть
путем  для  человека.  Всякий  слишком  героический  путь  личности  русское
православное  сознание  признает  гордыней, и идеологи русского  православия
готовы  видеть в  этом пути  уклон  к человекобожеству  и демонизму. Человек
должен  жить  в  органическом  коллективе,  послушный  его  строю  и   ладу,
образовываться   своим  сословием,  своей   традиционной   профессией,  всем
традиционным народным укладом.
     В каком же смысле русское народное православное сознание верит в святую
Русь и всегда  утверждает,  что  Русь живет святостью, в  отличие от народов
Запада, которые живут  лишь честностью, т. е. началом  менее высоким? В этом
отношении в  русском религиозном  сознании  есть  коренной дуализм.  Русский
народ и истинно русский человек живут святостью не в том смысле, что видят в
святости  свой  путь  или  считают  святость  для  себя  в  какой-либо  мере
достижимой или обязательной.  Русь совсем  не свята  и не  почитает для себя
обязательно сделаться святой и  осуществить идеал святости, она - свята лишь
в  том смысле, что бесконечно почитает святых и святость, только  в святости
видит  высшее  состояние  жизни,  в  то  время как  на Западе  видят  высшее
состояние также и в  достижениях познания или общественной справедливости, в
торжестве культуры, в  творческой гениальности. Для русской религиозной души
святится не столько человек, сколько сама русская земля, которую  "в рабском
виде Царь небесный исходил, благословляя". И в религиозных видениях русского
народа  русская земля представляется самой Богородицей. Русский  человек  не
идет  путями  святости, никогда  не задается  такими  высокими целями, но он
поклоняется  святым  и святости, с  ними связывает  свою  последнюю  любовь,
возлагается  на  святых, на  их заступничество  и предстательство, спасается
тем, что русская земля имеет так много святынь. Душа русского народа никогда
не  поклонялась  золотому тельцу  и,  верю,  никогда  ему  не  поклонится  в
последней  глубине  своей.  Но русская  душа  склонна  опускаться  в  низшие
состояния,  там  распускать себя,  допускать  бесчестность и  грязь. Русский
человек будет грабить и наживаться нечистыми путями, но при этом  он никогда
не будет почитать материальные богатства высшей ценностью,  он будет верить,
что  жизнь св. Серафима Саровского выше всех земных  благ и что св.  Серафим
спасет его и всех  грешных русских людей, представительствуя перед Всевышним
от лица русской  земли.  Русский человек может  быть отчаянным мошенником  и
преступником,  но в  глубине  души  он благоговеет перед  святостью  и  ищет
спасения  у  святых, у их посредничества. Какой-нибудь хищник и кровопийца -
может  очень  искренно,  поистине благоговейно  склоняться  перед святостью,
ставить  свечи перед образами  святых, ездить в пустыни к старцам, оставаясь
хищником и кровопийцей. Это даже нельзя  назвать  лицемерием.  Это -  веками
воспитанный дуализм, вошедший в плоть и кровь, особый душевный уклад, особый
путь. Это -  прививка душевно-плотской, недостаточно духовной религиозности.
Но  в   русском  душевном   типе  есть  огромное  преимущество  перед  типом
европейским. Европейский буржуа наживается и обогащается с сознанием  своего
большого   совершенства  и  превосходства,   с  верой  в   свои   буржуазные
добродетели. Русский  буржуа, наживаясь и  обогащаясь, всегда чувствует себя
немного грешником и немного презирает буржуазные добродетели.

        "II"

     Святость остается для русского человека трансцендентным началом, она не
становится  его внутренней энергией. Почитание святости построено по тому же
типу, что и почитание икон. К святому сложилось отношение, как  к иконе, лик
его   стал   иконописным   ликом,   перестал   быть   человеческим.  Но  это
трансцендентное начало  святости, становящееся  посредником  между  Богом  и
человеком,  должно что-то  делать для русского человека, ему помогать  и его
спасать, за  него совершать нравственную и духовную работу.  Русский человек
совсем  и не  помышляет  о  том,  чтобы святость стала  внутренним  началом,
преображающим  его  жизнь, она  всегда  действует  на  него извне.  Святость
слишком высока и недоступна, она - уже не  человеческое состояние, перед ней
можно лишь благоговейно склоняться и искать в ней помощи и заступничества за
окаянного грешника. Почитание святых заслонило  непосредственно богообщение.
Святой -  больше, чем  человек,  поклоняющийся  же  святому,  ищущий  в  нем
заступничества, - меньше, чем  человек. Где  же человек? Всякий человеческий
идеал   совершенства,   благородства,   чести,  честности,   чистоты,  света
представляются    русскому    человеку    малоценным,    слишком    мирским,
средне-культурным.  И  колеблется русский человек  между началом  звериным и
ангельским, мимо начала человеческого. Для русского человека так  характерно
это  качание   между   святостью  и  свинством.   Русскому   человеку  часто
представляется, что  если нельзя быть  святым подняться до сверхчеловеческой
высоты,  то лучше уж оставаться в свинском  состоянии, то не  так уже важно,
быть  ли  мошенником  или честным.  А  так  как  сверхчеловеческое состояние
святости  доступно  лишь  очень  немногим,  то  очень многие  н