и к природе. 13
   Нельзя этизировать познание подобно Виндельбандту и Риккерту,  но  должна
быть этика познания.  Нельзя  нормально  познавать  без  этики  познания  не
потому,  что  логика  и  гносеология  имеют  исключительно  дело  с  нормами
долженствования, а потому, что познание есть функция  жизни  и  предполагает
здоровую жизнь познающего. Позитивная наука имеет творческое значение, в ней
жизнь  мира  просветляется.  Знание  позитивной  науки  не  есть   пассивное
состояние, пассивное отражение, оно всегда есть активное усилие, действие  в
мире, знание всегда "прагматично". Достижение  истины,  просветление  всегда
есть творческая  активность  познающего,  путем  которой  он  приобщается  к
мировому, соборному разуму. Всякое  знание,  самое  даже  научно-позитивное,
предполагает известное самоотречение  и  самодисциплину.  Активность  знания
есть фактор развития мира, самораскрытие и самооформление вселенского бытия.
   Я  не  предлагаю  вернуться  к  первоначальной  наивности,  это  было  бы
невозможно  и  это  значило  бы,  что  весь  процесс  мирового  самосознания
совершился  даром  и  ничего  не  завоевал.  Тот  дифференцирующий   процесс
самосознания,  которым  наполнена  история  философии,  имел   положительную
миссию, он ко многому привел.  Тот  путь,  которым  мы  должны  идти,  есть,
конечно, путь  критический,  хотя  и  не  путь  "критицизма".  Синтетическая
целостность жизни духа может и должна быть воссоздана после  всех  испытаний
критической дифференциации, должна  быть  осуществлена  как  высшая  ступень
бытия. Критический, сознательный, творческий догматизм - вот к чему мы идем.
Нельзя  противопоставлять  творчество  догматизму.  Скорее  можно  было   бы
сказать: творчество невозможно без догматизма, без догматического упора, без
догматических   утверждений.   Только    лишенный    творчества    критицизм
противоположен догматизму. Все творцы - догматики, образ и  подобие  Единого
Творца - Догматика. Творчество и есть позитивный догматизм. Отрицательный же
критицизм есть иссякание творчества. Только "догматики" восходят по ступеням
ввысь, развиваются, творят, "критики" толкутся на месте, вращаются в  кругу.
Догматы  и  есть  ступени  восхождения.  Восхождение  по  лестнице  познания
невозможно без догматов, без догматов нельзя стать на  одну  ступень,  чтобы
потом перейти на высшую. Догматы - могучее орудие  творческого  перерождения
мира, творческого его развития.  Без  догматов  всегда  останемся  в  низах.
Только догматы - лестница к небу и Богу. Только догматические,  органические
эпохи  -  творческие,  дерзающие,  эпохи  исключительно  критические  лишены
творчества, плоски. Мы добивались критицизма как права, а когда добились, то
обеднели и припали к земле. Теперь мы добиваемся права преодолеть критицизм,
хотим нового догматизма, укрепленного на нашем богосыновстве.
   Метафизика превратилась в  жупел,  стала  синонимом  рационализма.  Можно
думать, что только метафизики - рационалисты, а вот критицисты и позитивисты
- те не рационалисты. Какая путаница  понятий!  Спора  нет,  что  метафизика
слишком часто бывала крайним  рационализмом,  не  специально  метафизика,  а
вообще философия,  целое  направление  человеческого  мышления  и  познания.
Критицисты   и   позитивисты   -   только    последние    результаты    этой
рационалистической метафизики, не им судить, в их владении нет такого места,
с которого можно было бы наблюдать и исследовать рационализм  в  метафизике.
Рационалисты не могут судить о рационализме. Не могут  осуждать  рационализм
те,  которые  во  всяком  познании  и  во  всяком   объективировании   видят
рационализацию. Именно те и  должны  быть  названы  рационалистами,  которые
всюду   видят   рационализацию   и   вне   рационализации   допускают   лишь
"переживание".  О  рационализме  и   нерационализме   в   метафизике   нужно
предоставить судить мистикам. Психически расстроенный не может  быть  врачом
психиатрической лечебницы. Рационализм есть болезнь и расстройство,  мистика
есть  здоровье  и  нормальность.  У   рационалистов   и   метафизика   будет
рационалистическая, но  метафизика  никогда  не  была  рационалистической  у
мыслителей  религиозных,  у  мыслителей-мистиков,  прикасающихся   к   живой
сущности бытия. Метафизика рассудка - рационалистична, но не рационалистична
метафизика Логоса. Не всякое знание есть рассудочное суждение. Суждение есть
одно из орудий знания,  но  живая  полнота  знания  не  может  исчерпываться
суждением. Спиритуалистическая метафизика не есть психологизм, она не  может
быть  добыта   психологической   наукой.   Дух   дан   в   непосредственном,
нерационализированном опыте, а не в том рационализированном опыте, с которым
имеет дело психология. 14
   Человек - микрокосм, в нем дана разгадка тайны бытия --  макрокосма.  Вот
основная истина всякой религиозной метафизики.  Этой  истине  учили  мистики
всех времен.  Эта  истина  утеряна  позитивизмом,  критицизмом,  эмпиризмом,
рационализмом. Истине этой соответствует  особая  гносеология,  отличная  от
господствующих гносеологических типов, -  гносеология  священной  философии.
Лишь для церковной гносеологии становится понятной та истина, что человек  -
микрокосм.  Только  церковная  гносеология  владеет  тем  соборным   большим
разумом, который одинаково живет в субъекте и объекте, в человеке и в  мире.
Человек-микрокосм есть столь же многосложное и многосоставное бытие,  как  и
макрокосм, в нем есть все, от камня до Божества. Во всех оккультных  учениях
скрыта, в сущности, все та же  таинственная  истина  о  человеке-микрокосме.
Осмысливается эта тайна лишь в церковном сознании. Лишь  микрокосм  в  силах
постигнуть макрокосм. Человек  потому  постигает  тайну  вселенной,  что  он
одного с ней состава, что в нем живут те же стихии, действует тот же  разум.
Человек - не дробная, бесконечно малая часть вселенной, а малая, но  цельная
вселенная. Человек - вселенная, и потому вселенная ему  не  чужда.  Эти  две
вселенные - микрокосм и макрокосм - реально,  бытийственно  соприкасаются  и
сливаются лишь  в  церкви;  лишь  в  церковном  разуме,  церковном  сознании
совершается подлинное познание макрокосма. Церковь - душа  мира,  и  лишь  в
премудрой душе мира, в премудрой женственности - Софии оба космоса - малый и
большой брачно сливаются в познании.  Церковное  сознание,  церковный  разум
есть неосознанная предпосылка всякой гносеологии, для которой познание  есть
брак познающего с космосом, познающий имеет отношение  к  бытию  и  в  бытии
что-то совершает. Гносеология покинутых,  предоставленных  себе  уже  прошла
весь круг своего развития, на пути этом некуда уже податься.
   Истина  не  есть  отвлеченная  ценность,  ценность  суждения.  Истина   -
предметна, она живет, истина - сущее, существо. "Я есмь  истина"23.  Поэтому
истина - путь и жизнь. Поэтому знать истину значит быть  истинным.  Познание
истины есть перерождение,  творческое  развитие,  посвящение  во  вселенскую
жизнь. Истина - сущее. Познать истину значит познать  сущее.  Познать  сущее
нельзя извне, можно только изнутри. Во  внешнем  объективировании  сущее  не
познается,  оно  умерщвляется.  Лишь  углублением  в   микрокосм   познается
макрокосм. Углубление же в микрокосм не есть субъективизм, это  разрыв  всех
граней субъективизма. В глубине человека заложена реальная вселенная, в  нем
живет вселенский разум, и найденная в человеке вселенная и вселенский  разум
всего менее могут быть  названы  человеческим  субъективизмом,  субъективным
человеческим "переживанием". Это путь реализма, объективизма, универсализма,
а не индивидуализма, субъективизма, идеализма.  Разум  церковной  веры  есть
цельный, органический разум, разум вселенский. И свобода дана в самом начале
философствования этого разума,  в  начале,  а  не  конце.  Это  -  философия
свободы, философия  свободных.  Бытие,  жизнь  духа  даны  изначально,  даны
сознанию первичному, не рационализированному,  сознанию  церковному,  разуму
церковному. Познание не есть рационализирование бытия и  жизни,  а  есть  их
внутреннее  просветление,  их  творческое  развитие.  Познание  истины  есть
посвящение  в  тайны  бытия.   Необходимо   прежде   всего   отказаться   от
рационалистического  призрака  отвлеченной,  исключительно  интеллектуальной
истины. Истина добывается не только интеллектом, но и волей, и всей полнотой
духа. Поэтому истина спасает, истина дает жизнь.
   ГЛАВА IV. ОБ ОНТОЛОГИЧЕСКОЙ ГНОСЕОЛОГИИ
   I
   Книга Н.О.Лосского "Обоснование интуитивизма"24 - выдающееся  явление  не
только  русской,  но  и  европейской  философии.  Книга  эта  -  не  обычная
профессорская диссертация, не полезная работа преподавателя и популяризатора
философии, а вполне оригинальное творение философа. Лосский враждует со всей
современной  философией,  противоборствует  основной  ее  тенденции   и   по
самобытности  своих  философских  стремлений  может  быть   назван   русским
философом. Русское интеллигентное общество или совсем презирает философию  и
отказывается  хоть  что-нибудь  в  ней   знать,   или   увлекается   разными
европейскими философскими учениями, поклоняется учениям модным  и  новейшим.
Много у  нас  было  кумиров:  то  материалисты,  то  Конт,  то  Спенсер,  то
неокантианцы, то Авенариус.  О  существовании  русской  философии  почти  не
подозревают, первостепенного русского  философа  у  нас  меньше  знают,  чем
третьестепенного немца. Русская интеллигенция  не  чтит  своей  национальной
мысли  и  слишком  привыкла  пасовать   перед   последними   словами   мысли
европейской. Философская культура у  нас  очень  невысока,  средний  уровень
низок, в этом мы совсем не выдерживаем сравнения с немцами. Но Россия страна
контрастов во всем: в ней можно  встретить  самое  высокое  наряду  с  самым
низким. Существует русская философская  школа  с  оригинальной  национальной
физиономией. Школа эта впитала в себя лучшие традиции германской и греческой
философии и полна  творческих  задатков.  В  душе  русских  философов  живет
уважение к великому прошлому философии; все они защищают права метафизики  в
эпоху философского безвременья.
   Достаточно назвать имена И.Киреевского, Хомякова, Чичерина, Вл.Соловьева,
Козлова, Лопатина, кн. С.Трубецкого и Н.Лосского,  о  котором  речь  пойдет,
чтобы видно было, что в России есть философия и что в  философии  этой  есть
оригинальные стремления. Молодое поколение, философски  ищущее  и  мыслящее,
могло бы найти у русских мыслителей большие богатства,  чем  у  Авенариусов,
Риккертов, Шуппе, Когенов и др. представителей философии  европейской.  Наше
сознание  слишком  загипнотизировано  философским  модернизмом,  в   котором
мельчает  мысль13  и  гибнут  великие  философские  стремления  и   традиции
прошлого.  Книга  Лосского  тем  и  замечательна,  что   в   ней   модернизм
возвращается к тому, что было великого и вечного в  прошлом  философии.  При
поверхностном  чтении  гносеологию   Лосского   легко   смешать   с   школой
имманентного монизма: многое как будто бы напоминает Шуппе, даже Авенариуса,
новейших критицистов и эмпириков14. Но это только первое  впечатление.  Душа
гносеологии Лосского тяготеет к  русской  философии,  хотя  по  методам,  по
способу подхождения  он  отличается  от  русских  метафизиков,  недостаточно
считавшихся с новейшими течениями. Замечательная книга Лосского отражает тот
глубокий кризис всей новейшей философии, новейшего критицизма  и  эмпиризма,
после которого оказывается  внутренне  неизбежным  переход  к  сознательному
мистицизму. Лосский делает знаменательное усилие выйти из тупика, в  который
попался европейская философская мысль,  он  рвется  на  свободу  из  клетки,
выстроенной отвлеченными гносеологиями, так оторвавшими человека  от  бытия.
Критицизму,  совершенно  упразднившему  бытие,  достигшему  формалистической
пустоты   в   гносеологическом   самопогружении   в   субъект,    эмпиризму,
ограничившему опыт и вытравившему из него  все  живое,  придется  с  Лосским
более считаться, чем с Вл.Соловьевым и другими философами-мистиками. Лосский
сам очень критицист и очень эмпирик, и он кует новое оружие против последних
слов европейской философии. Книга Лосского очень парадоксальна по  внешности
и  нелегко  понимается.  Многие  его  утверждения  совершенно  не  вмещаются
мышлением,   прошедшим   антиреалистическую   школу   новейшей   европейской
философии, испорченным навыками рационализма. Труднее всего  понять  реализм
Лосского, его возвращение к бытию.
   Вся европейская философия в последних своих результатах страдает болезнью
антиреализма, разобщенностью с бытием. Критическая и эмпирическая  философия
во  всех  своих  формах  одинаково  неспособна  уловить  бытие.  Как   могло
случиться, что философия, жаждавшая познать бытие, постигнуть мир, дошла  до
упразднения своего объекта, до  признания  своей  цели  иллюзорной?  Субъект
искал   объекта,   а   нашел   лишь   самого   себя   в   формальной   своей
бессодержательности, мышление устремлялось к бытию,  а  погрузилось  лишь  в
свои собственные состояния, знание обращалось к живому, а находило  мертвое,
опосредственное. Отвлеченный рационализм в самой постановке проблемы  знания
породил эту оторванность от бытия, но сам рационализм был более чем  ошибкой
сознания, был тяжелой и общей болезнью человеческого духа. В чем же  природа
этого отвлеченного рационализма, к  которому  всегда  относилась  критически
русская философия?
   Европейская рационалистическая философия нового времени вращается в сфере
мышления,  оторванного  от  своих   живых   корней,   критически-сознательно
отделенного от бытия. Самопогружением  в  субъект,  блужданием  по  пустыням
отвлеченного  мышления  пытались  философы  разгадать  мировую  тайну.  Само
разделение на субъект  и  объект,  из  которого  вырастает  гносеологическая
проблема, само аналитическое  нахождение  в  субъекте  различных  формальных
категорий   есть    уже    результат    рационалистической    отвлеченности,
неорганичности мышления, болезненной разобщенности с живым бытием.  Пытались
разгадать тайну познания гносеологическим анализом субъекта и его элементов,
тщательным отделением субъекта от бытия, выделением "мышления" в замкнутую и
самостоятельную область, живущую по своему закону. Но может  ли  иметь  хоть
какую-нибудь жизнь область, оторванная от всякой жизни и противопоставленная
всякой жизни? Не есть ли тайна познания и тайна бытия одна и  та  же  тайна?
Отделение мышления от  бытия,  знания  от  мира  стало  предпосылкой  всякой
философии;  в  этом  отделении  философы  видят  всю  гордость   философской
рефлексии, все свое преимущество  -  перед  мышлением  наивным.  Отвлеченные
философы  считают  доказанным  и  показанным,  ясным  и  самоочевидным,  что
философии следует начинать с субъекта, с  мышления,  с  чего-то  безжизненно
формального  и  пустого;  но  почему  бы   не   начать   философствовать   с
кровообращения, с живого, с предшествующего всякой  рациональной  рефлексии,
всякому рациональному рассечению, с органического мышления, с  мышления  как
функции жизни, с мышления, соединенного с своими бытийственными  корнями,  с
непосредственных,  первичных  данных  нерационализированного   сознания?   В
отвлеченном,  оторванном,  умерщвленном  мышлении,  претендующем  на  полную
самостоятельность  и  верховенство,  ничего  нельзя  найти,  кроме  пустоты,
бессодержательных форм: там нет жизни,  нет  бытия.  Погружаясь  в  субъект,
заранее оторванный от всякого объекта, отделенный  от  объекта  непроходимой
пропастью, нельзя разгадать  никакой  тайны,  можно  лишь  испытать  болезнь
рационалистического бессилия. Весь путь блужданий по  пустыням  отвлеченного
мышления уже пройден европейской философией и дал свои  горькие  плоды.  Все
оттенки  отвлеченного  рационалистического  мышления  уже   изжиты,   нового
выдумать нельзя ничего, можно только варьировать старое,  что  и  делает  на
разные  лады  современная  немецкая  философия.  На  вершине   "критической"
философии нам предлагают вместо сущего препарированную в кабинете  ценность.
Новым может быть лишь отречение философского мышления от своей отвлеченности
и  верховенства,  от  той  ложной  самостоятельности,  которая  делает   его
безжизненным и безнадежно оторванным от бытия. Новая  философия  может  быть
лишь воссоединением мышления  с  живыми  корнями  бытия,  лишь  превращением
мышления  в  функцию  живого  целого.  Философия  должна  стать  сознательно
органической,    восстановить    органичность,     свойственную     мышлению
первоначальному, но обогащенную  высшим  сознанием,  впитавшую  в  себя  все
завоевания дифференцирующего прогресса.
   Рационалистической  отвлеченностью  страдает  не  только  рационализм   в
собственном смысле этого слова, докантовский рационализм Декарта, Спинозы  и
Лейбница, послекантовский рационализм Гегеля,  но  нисколько  не  в  меньшей
степени и сам Кант, и Юм, и вся критическая философия. Критицизм и  эмпиризм
- лишь разновидности рационализма, так как и  их  исходной  точкой  является
отделение субъекта от объекта, отрывание мышления от бытия, анализ элементов
сознания,   субъекта,   мышления,   вырванных   из   живого    целого,    из
непосредственного бытия. Все эти направления одинаково исходят из вторичного
рационализированного сознания. Правда, и критицизм, и эмпиризм много говорят
об "опыте", эмпиризм даже исключительно ссылается  на  опыт,  но  опыт  этот
подозрителен   своей   рациональностью,   своей    ограниченностью,    своей
мертвенностью. У критицистов опыт сознательно умерщвлен, скован категориями,
соткан из элементов субъекта. У  эмпириков  опыт  бессознательно  умерщвлен,
незаметно рационализирован, но столь же ограничен, столь же мало можно в нем
испытать. Сама проблема Канта: как  возможен  опыт,  который  дает  материал
познания, как устраивается он  субъектом,  сама  эта  проблема  предполагает
разрыв между субъектом и объектом, между мышлением и живым опытом бытия.  Юм
был скептичен, почва под его ногами колебалась. Кант  был  критичен,  ощущал
твердость почвы. Но оба они одной крови, для обоих  субъект  был  безнадежно
оторван от объекта, оба сносились с живым миром через посредников, не  знали
непосредственного касания мышления бытию. В опыте критицистов и эмпириков не
дано бытие, не присутствует действительность, не трепещет жизнь.  Опыт  этот
рационально  конструирован,  и  самый  спор  эмпириков   и   критицистов   в
значительной  степени  формалистический,  почти  схоластический.   Милль   и
современный неокантианец  разногласят  на  словах,  на  деле  они  одинаково
уверены в твердости своего знания и своего опыта и  ни  в  чем  серьезно  не
сомневаются. Критическая философия, следующая за  Кантом,  но  лишенная  его
глубины  и  величия,  вырождается  в  неосхоластику,   подменяет   философию
словесностью, и притязания  ее  быть  "критической"  по  преимуществу  прямо
смешны. Кант велик, и значение его в истории философской  мысли  огромно  не
потому, что он породил  неокантианство,  а  потому,  что  породил  философию
Фихте, Гегеля и Шеллинга.
   Самомнение  критической   философии,   ведущей   свое   летосчисление   с
"коперниковского"  переворота  Канта,  представляется  мне  ни  на  чем   не
основанным. Пределом внутреннего развития философии Канта остается Гегель, а
не Коген или Риккерт, в этом исторический смысл  кантианства,  классического
кантианства, а не эпигонства. Если понимать  принцип  критицизма  формально,
как исследование природы познания,  то  критическая  философия  начала  свое
существование задолго до Канта: критикой познания занималась  еще  греческая
философия и всякая  настоящая  философия  непременно  критическая.  Различие
между критицизмом и  догматизмом  в  философии  условно  и  относительно,  и
критическая философия не менее догматична, чем всякая другая. Это мы увиди