.А. Бердяев
                       Вселенскость и конфессионализм

Мы живем в универсалистическую эпоху, эпоху мировых объединений,
религиозных, культурных, интеллектуальных, экономических, политических.
Мировые организации, конгрессы, съезды, разнообразные международные встречи
являются симптомами этой повсюду обнаруживающейся воли к сближению и
объединению. Это началось после кровавого раздора мировой войны. Мир все
еще терзают яростные национальные страсти. Грех и болезнь национализма все
еще искажают христианские исповедания. Ужас возможности новой войны все еще
мучит европейские народы. Но никогда еще не было и такой тоски по единству,
такой жажды преодоления партикуляризма и обособленности. Эта мировая
тенденция обнаруживается и в жизни христианских церквей. Вопрос
экуменический стал для христианского сознания вопросом дня. Христианский
Восток выходит из состояния вековой замкнутости и Христианский Запад как
будто бы перестает себя считать единственным носителем истины. Много пишут
и говорят о сближении разорванных частей христианского мира, о соединении
Церквей. Начинают остро сознавать, что разделение и раздор внутри
христианства есть великий соблазн перед лицом мира нехристианского и
антихристианского. Но существуют ли благоприятные психологические
предпосылки для сближения и соединения? Это первый вопрос, который мы
должны поставить. Вопрос о преодолении разделения, о вселенском единстве
христианского человечества мало должен беспокоить тех православных,
католиков и протестантов, которые чувствуют совершенное довольство своей
конфессией, видят в ней полноту истины и полагают ее единственной верной
хранительницей христианского откровения. Нужно почувствовать беспокойство и
недовольство, сознать исторические грехи своей конфессии, испытывать
неполноту и потребность восполнения, чтобы загореться экуменическим
движением. Нужно почувствовать наступление новой мировой эпохи, сознать
новые задачи, стоящие перед христианством, чтобы преодолеть провинциализм
конфессии. Не для всех христиан существует так называемая экуменическая
проблема, многие считают ее ложной проблемой. Самая постановка проблемы
предполагает существование греха не только личного, но и греха церквей, в
их человеческой, конечно, стороне. Экуменическая проблема есть не только
проблема христианского единства, но и проблема христианской полноты. Но к
полноте стремится лишь тот, кто сознает неполноту, кто нуждается в
восполнении. Слишком многим еще христианам их провинциальный кругозор
представляется кругозором вселенским. Особенно сложен и труден вопрос о
католиках. Католикам официально запрещено принимать участие в экуменическом
движении, они не посылают своих представителей на конгрессы и съезды.
Отдельные католики движению сочувствуют, участвуют в частных
интерконфессиональных кружках и собраниях. Но католическая церковь имеет
свое веками выработанное отношение к проблеме вселенскости, и католическая
психология сопротивляется новым формам движения к вселенскости. Вселенское
единство католическая церковь признает основным своим свойством, изначально
ей присущим, и от него принимает она свое наименование. Тоскующим по
единству и вселенскости она говорит: приходите к нам, и тоска ваша
утолится, ибо мы имеем то, чего вы ищете. Экуменическое движение для
католической церкви есть не что иное, как движение к воссоединению с
католической церковью. Католическое сознание считает естественным
беспокойство и недовольство у схизматиков, отделившихся от вселенской
церкви, но не допускает его для католиков, пребывающих в лоне церкви,
знающих полноту и единство. Есть, конечно, католики, которые мучатся
разделением христианского мира и испытывают беспокойство, но не они
определяют католическую политику в отношении к экуменической проблеме.
Нужно, впрочем, сказать, что не только для католиков, но и для всякого
человека, видящего в своей конфессии абсолютную полноту истины, остается
лишь вопрос о личном обращении других в эту конфессию. Католики понимают
под соединением церквей присоединение к католической церкви. Но также и
православные понимают под соединением церквей присоединение к православной
церкви. Ярко выраженные протестанты, видящие в католической и православной
церкви языческие и магические элементы, ждут личного обращения к церкви
Слова Божьего. Так, школа Карла Барта, самое интересное течение религиозной
мысли современной Европы, совсем не благоприятна для экуменического
движения и равнодушна к нему. Это определяется ее протестантским пафосом,
ее возвращением к истокам реформации. Но большая часть протестантов,
особенно мира англо-саксонского, настроена иначе. Экуменическое движение
зародилось в недрах протестантизма. Если для православных и католиков само
словосочетание "соединение церквей" неточно и двусмысленно, ибо они верят в
существование единой видимой церкви, то для протестантов оно возможно, ибо
едина для них невидимая церковь, видимых же церквей может быть много,
столько же, сколько христианских общин. Для православных участие в
возникшем движении легче, чем для католиков, православные гораздо свободнее
католиков, но труднее, чем для протестантов, ибо и для православных
существует единство видимой церкви с догматами и таинствами.

Важнее всего сознать, что церковь есть богочеловеческий процесс,
взаимодействие Божества и человечества. В истории церкви действует не
только Бог, но и человек. И человек вносит в жизнь церкви как свою
положительную творческую активность, так и активность отрицательную,
искажающую. Человек наложил свою печать на историю всех церквей и всех
конфессий, и он всегда склонен принимать свою собственную печать за печать
Божества. За преданием, за традицией, не только православной, католической,
но и протестантской, ибо есть и протестантская традиция, всегда скрывается
человеческая активность. И эта человеческая активность не только развивала
то, что, как семя, было заложено в Божественном Откровении, но и часто
заменяла собой Божественное Откровение. Так сплошь и рядом в истории церкви
Евангелие было заслонено и задавлено человеческим преданием. Слишком часто
новому человеческому творчеству противопоставляли не самое Божественное
Откровение, а окостеневшие уже результаты старого человеческого творчества.
Человеческое творчество и активность прошлого иногда оказываются инерцией,
мешающей человеческому творчеству и активности настоящего. Мы это постоянно
видим в истории христианства. Требование охранения предания отцов и дедов
часто бывает неверностью отцам и дедам, которые в свое время творили новое.
Живое предание не только сохраняется, но и творится дальше. Нельзя ничего
понять в религиозной жизни, если не помнить все время, что откровение
двучленно и предполагает не только открывающегося Бога, но и
воспринимающего откровение человека. Человек в восприятии откровения не
может быть подобен камню или куску дерева, он активен. Когда человек
слушает Слово Божье, - любимое выражение бартианства, - он не может быть
пассивен, он всегда имеет творческую реакцию в самом слушании, всегда есть
активное осмысливание слушающего. Восприятие откровения есть уже и ответ на
него. Поэтому элемент божественного и элемент человеческого в жизни церкви,
в христианской истории так перемешаны, что их очень трудно различать и
разделять. Абсолютных гарантий чистоты божественного элемента, не
усложненного элементом человеческим и не искаженного им, почти и быть не
может. Такая гарантия была бы отрицанием человеческой свободы. Католики
ищут этих гарантий в непогрешимом авторитете папы, - протестанты - в
авторитете Священного Писания, православные - в соборности и в Церковном
предании. Но в этих исканиях гарантии не выходят из порочного круга, ибо
авторитет папы существует лишь до тех пор, пока вера католиков, вера
человеческая, наделяет папу этим авторитетом, ибо само Священное Писание,
слово Божие проходит через человеческую стихию, выражено на человеческом
языке и передано нам Церковным Преданием, ибо соборность церкви
предполагает человеческую свободу и вне этой свободы не существует самого
предания. Учение Хомякова о соборности имеет преимущества, ибо в нем
сознательно поставлена в центре идея свободы, а не идея авторитета. А
Достоевский признал даже идею авторитета антихристовым соблазном.

Вопрос сложен потому, что не только все искажающее, извращающее и греховное
в жизни церковной происходит от человеческого элемента, но от него же
происходит и все творческое, обогащающее и развивающее. Человеческая
активность прошлого, человеческое предание часто мешают разрешению задач,
поставленных нашей эпохой, но эти задачи могут быть разрешены лишь новой
человеческой активностью, лишь зачинанием нового предания. Человеческий
элемент, со своими активными реакциями индивидуализирует христианское
откровение, преломляет в национальных типах мышления и национальных типах
культуры, соединяет и сращивает с формами национально-политическими.
Вселенская истина христианства по-разному воспринимается и дает разные типы
на Востоке и Западе, в мире латинском, германском или англо-саксонском. Мы
не знаем типа христианства, который не был бы человечески
индивидуализирован. Эта индивидуализация сама по себе есть положительное
обогащение и благо. В доме Отца обителей много. Человеческим грехом
является не индивидуализация, а разделение и вражда. Если бы не было
разделения церквей, то все равно было бы огромное различие между типом
христианства Восточного и типом христианства Западного. Это различие было
огромно между восточной и западной патристикой, когда церковь была еще
едина. Если Индия и Китай станут христианскими, то они создадут новый
индивидуализированный тип христианства, отличный от восточного православия,
и от западного католичества и протестантизма. Вы не убедите индусов или
китайцев, ставших христианами, что античная греко-римская культура с
Платоном, Аристотелем и стоиками есть необходимая составная часть
христианского откровения. У них была своя древняя мудрость, были свои
великие философы, и они останутся им более близкими, чем Платон и
Аристотель. Это должно быть отнесено к человеческому, а не божескому
элементу. Наше христианство было до сих пор почти исключительно
христианством народов средиземноморской, греко-римской культуры. Такова
была человеческая почва, воспринявшая христианство. Правда, почва эта
сформировалась в эллинистическую эпоху, которая была универсалистической,
но это все же была усложненная восточными влияниями греко-римская культура.
На Востоке влияла, главным образом, греческая культура, на Западе -
латинская. На одних влиял, главным образом, Платон и неоплатонизм, на
других - Аристотель и стоики. Но если мы верим в абсолютность христианства,
то мы не можем его считать религией средиземноморской, греко-римской.
Необходимо различать христианское откровение от типов цивилизации и типов
мышления, в которых оно преломилось. И вот это различие недостаточно делают
все конфессии. Уж если Аристотеля сделали неотрывной частью христианского
откровения, если томисты признают исповедание философии Аристотеля
необходимым условием для правильного восприятия откровения, то значит
человечески-партикулярное было принято за божественно-универсальное.
Человеческий элемент, человеческая стихия превращают абсолютное
христианское откровение в конфессии, в которых вселенскость всегда
ущемлена. Бесспорно, народы, цивилизации и конфессии имеют свои специальные
дары и миссии. Но сознание этих даров и миссий не должно парализовать
вселенского сознания. Типы национальные и типы цивилизаций, характер
мышления и различие формулировок разделяют более, чем сами религиозные
реальности и сама истина откровения, чем духовная жизнь.

Когда ставится проблема христианской вселенскости, то нет ничего труднее,
как определить, что принадлежит в конфессии элементу человеческому и
психологическому, типу мышления и культуры, национальности и политики. И
дальше есть большая трудность в разграничении в этом индивидуализирующем
человеческом элементе того, что есть положительное многообразие, творчество
и богатство, от того, что в нем есть источник самодовольства,
ограниченности, разделения и вражды к другим. Конфессия, всякая конфессия,
есть историческая индивидуализация единого христианского откровения, единой
христианской истины. Поэтому никакая конфессия не может быть полнотой
вселенской истины, не может быть самой истиной. Конфессия есть категория
историческая и она определяется исторической стороной богочеловеческого
религиозного процесса. Конфессия есть исповедание веры в Бога человеком, а
не полная истина, открытая Богом. И человек накладывает сам границы на свое
исповедание веры в Бога. Верующий имеет непреодолимую склонность видеть
теофанию в том, что он сам вложил в исторический религиозный процесс. Его
собственные деяния представляются ему как объективная, извне ему
открывшаяся истина. Национально-исторические вероисповедные особенности
представляются объективными данными откровения. Церковный национализм, хотя
бы он был так широк, как латинство, есть все еще непреодоленное внутри
христианства язычество. Христианин не может не верить, что существует
вселенская церковь Христова и что в ней есть единство, полнота и богатство.
Но она лишь частично, неполно актуализована в истории, многое в ней
остается в потенциальном состоянии. Конфессия со своей сращенностью с
национальными и политическими формами, со своей ограниченностью известным
типом мышления и известным стилем культуры не может претендовать быть
совершенной актуализацией вселенской церкви, совершенным выражением
единства и полноты. Но никакая конфессия в своем человеческом элементе не
может претендовать быть носительницей полноты и чистоты православности,
католичности и евангеличности. Конфессия всегда ограничена и часто бывает
закостенелой, препятствующей движению духа. Никакая поместная православная
церковь не может претендовать быть носителем и выразителем полноты
православности. Существует православная церковь как истинная вселенская
Церковь, но это не есть русская или греческая церковь, в которых
православие ущерблено. Римская католическая церковь не может претендовать
быть носителем и выразителем полноты католичности. И многочисленные
протестантские церкви не могут претендовать быть носителями и выразителями
полноты и чистоты евангеличности. Люди очень часто принимают свою гордость
и самодовольство за верность истине. Но верны они бывают не столько истине,
сколько себе и своей ограниченности. Истина лежит гораздо глубже и гораздо
выше. Официальная католическая церковь имеет претензию быть носителем
полноты и вселенскости. И во имя этого своего вселенского сознания она
эксклузивна, она отталкивается от общения со всем остальным христианским
миром. В действительности, она есть партикуляристическая, римская церковь,
носящая на себе печать известного типа человеческого мышления, человеческой
цивилизации, печать человеческой расы, расы латинской. Эта церковь
огромная, большого стиля, с великим культурным прошлым, объемлющая все
части света, но она есть лишь часть, принимающая себя за целое. В ней
партикуляризм наиболее мнит себя универсализмом. Именно католическое
сознание в своей классической системе томизма почитает свою церковь в
истории вполне актуализированной, т. е. совершенной, и не хочет допустить
ничего потенциального, еще требующего актуализации. Это вполне согласуется
с томистской интерпретацией аристотелевского учения о потенции и акте.
Православное сознание скорее может допустить потенциальность в церкви, еще
требующую актуализации. Это определяется пониманием церкви, как живого
духовного организма, или богочеловеческого процесса. Это и есть соборность,
понятие, чуждое западному христианскому сознанию.

Но не ведет ли нас признание ограниченности всякой конфессии и
невозможность увидеть в ней вселенскость к интерконфессионализму? Многие и
понимают экуменическое движение как движение к интерконфессионализму. Я же
склонен думать, что интерконфессионализм есть заблуждение и опасность для
экуменического движения. Протестантские организации нередко выставляют
принцип интерконфессионализма и в нем думают объединить все конфессии и
церкви. Но интерконфессионализм менее всего может быть признан вселенским.
Интерконфессионализм не есть обогащение, а обеднение, не конкретная
полнота, а отвлеченность. Интерконфессионализм не богаче и полнее, а беднее
и ущербнее конфессии. Это есть равнение по минимуму. Интерконфессиональное
христианство есть христианство отвлеченное, в нем нет конкретной полноты
жизни. Сторонники интерконфессионализма предлагают христианам объединяться
на отвлеченном минимуме христианства, например, на вере в божественность
Иисуса Христа, отбросив все, что разделяет. Но таким путем ничего нельзя
достигнуть в религиозной жизни. Религиозная жизнь совсем не походит на
жизнь политическую, в ней невозможны блоки, основанные на том, что я тебе
уступлю то-то, а ты мне уступи то-то. Вера может быть лишь интегральной,
целостной, в ней ничего нельзя уступить. Тогда только она жизненна, тогда
только она может вдохновить к активности. Если у меня в качестве
православного есть культ Божьей Матери, то я не могу делать вид, что я
забыл об этом во имя соглашений с христианами, которым этот культ чужд.
Вселенскость есть полнота и она не достигается путем отвлечения, путем
сложения и вычитания. Воля к вселенскости есть воля к большей полноте и
богатству и лишь в этой полноте и богатстве можно мыслить воссоединение
христианского мира. Экуменическое движение можно мыслить
интерконфессиональным лишь в том смысле, что в нем встречаются и совместно
работают представители разных конфессий, что оно есть сотрудничество
конфессий. Но это совсем не значит, что сама конфессия внутри делается
интерконфессиональной, что интерконфессиональным делается верующий
православный, протестант или католик. Такой интерконфессионализм означал бы
равнодушие. Поэтому говорить нужно не об интерконфессионализме, а о
сверхконфессионализме, о движении к сверхконфессиональной полноте.
Вселенскость достижима через движение вверх и в глубину, через выявление
полноты внутри каждого религиозного типа. Христианский мир един на глубине
и на высоте, на поверхности же он безнадежно разъединен. Но движение к
интерконфессионализму двигается по поверхности. Движение же к
сверхконфессиональности есть движение в глубину и высоту. Мы хотим
восполнить свою ущербность. Интерконфессиональное христианство есть
ущербное, самое отвлеченное, умаленное и потому не к нему мы должны
двигаться. Лишь оставаясь в своей конфессии, но углубляясь и возвышаясь,
переходя с плоскости, на которой сталкиваются исторические конфессии, в
более духовный план, я могу надеяться достигнуть сверхконфессиональной
полноты. Православный в глубине, в подлинных реальностях, может встретиться
с католиком и протестантом. Глубина христианской мистики встречается с
глубиной мистики нехристианских религий. На поверхности нас разделяют
доктрины и формы мышления, расовые психологии и формы церковной
организации. В глубине мы соприкасаемся с самим Христом, а потому друг с
другом. И это совсем не есть бескровный интерконфессионализм. Это есть
движение к полноте.

Невозможно отказаться от истины, в которую веришь, и ничего нельзя в ней
уступать. Конкретная интегральная истина неделима. Но не следует считать
себя уже носителем этой истины. Никто не может претендовать на то, что он
или его религиозная община вполне актуализировали полноту вселенской
истины. Она не только в жизни, но и в мысли не вполне актуализирована. Не
только отдельный человек, но и всякое религиозное сообщество нуждается в
восполнении и всегда бывает виновно в самодовольстве, во вражде к другим, в
принятии части за целое. Религиозная христианская жизнь бесконечна по своим
задачам и не может быть вмещена ни в какие конечные формы. Между тем как
все и