воящимся образом
антихриста  по   апокалиптичности   своей  природы.  Вражда  Достоевского  к
социализму  менее  всего  означает,  что  он был  сторонником  и  защитником
какого-либо   "буржуазного"   строя.  Он   даже   исповедовал   своеобразный
православный социализм. Но дух этого православного социализма ничего  общего
не имеет с  духом революционного социализма, он во  всем ему противоположен.
Как почвенник и  своеобразный славянофил, Достоевский видел в русском народе
противоядие  против соблазнов революционного, атеистического  социализма. Он
исповедовал    религиозное    народничество.   Я   думаю,    что   вся   эта
религиозно-народническая,  почвенно-славянофильская  идеология  Достоевского
была  его слабой, а  не сильной стороной и  находилась  в противоречии с его
гениальными прозрениями, как художника и метафизика. Сейчас можно даже прямо
сказать,  что   Достоевский  ошибся,  что  в  русском  народе  не  оказалось
противоядия  против антихристовых  соблазнов той религии социализма, которую
понесла ему  интеллигенция.  Русская  революция  окончательно сокрушила  все
иллюзии религиозного народничества, как и всякого народничества. Но  иллюзии
самого  Достоевского  не помешали  ему  раскрыть  духовную  природу  русской
религии  социализма и  предсказать  последствия, к которым она  приведет.  В
"Братьях  Карамазовых"  дана  внутренняя   диалектика,   метафизика  русской
революции. В "Бесах" дан образ осуществления этой диалектики.
     Достоевский открыл одержимость, бесноватость в  русских революционерах.
Он почуял, что в революционной стихии активен не сам человек, что им владеют
не  человеческие  духи. Когда в дни осуществляющейся революции перечитываешь
"Бесы", то охватывает  жуткое  чувство. Почти невероятно, как можно было все
так  предвидеть и  предсказать.  В  маленьком городе,  во  внешне  маленьких
масштабах давно уже разыгралась  русская революция и  вскрылись еще духовные
первоосновы, даны были ее  духовные  первообразы. Поводом  к фабуле  "Бесов"
послужило  нечаевское  дело.  Левые  круги  наши  увидели  тогда  в  "Бесах"
карикатуру,  почти  пасквиль  на  революционное   движение  и  революционных
деятелей. "Бесы"  были  внесены  в  index книг,  осужденных  "прогрессивным"
сознанием.  Понять всю глубину и  правду "Бесов" можно лишь  в  свете  иного
сознания,  сознания  религиозного; эта глубина и  эта  правда ускользает  от
сознания   позитивистического.   Если    рассматривать   этот   роман,   как
реалистический,  то  многое  в   нем  неправдоподобно   и  не  соответствует
действительности того времени. Но  все романы  Достоевского неправдоподобны,
все  они  написаны   о  глубине,  которую  нельзя   увидать  на  поверхности
действительности,   все  они   были  пророчеством.  Пророчество  приняли  за
пасквиль. Сейчас,  после  опыта русской революции, даже  враги  Достоевского
должны признать, что "Бесы" -- книга пророческая. Достоевский видел духовным
зрением, что русская революция будет именно  такой и иной быть не может.  Он
предвидел неизбежность беснования в революции. Русский нигилизм, действующий
в хлыстовской русской стихии,  не может не быть беснованием,  исступленным и
вихревым кружением. Это исступленное  вихревое кружение и описано в "Бесах".
Там  происходит  оно в  небольшом  городке.  Ныне  происходит  оно  по  всей
необъятной  земле  русской. И  начало это  исступленное вихревое кружение от
того же духа, от тех же  начал, от которых пошло оно и  в том  же  маленьком
городке. Ныне водители русской революции поведали миру русский революционный
мессианизм, они несут народам Запада, пребывающим в "буржуазной" тьме,  свет
с Востока.  Этот русский революционный мессианизм был раскрыт Достоевским  и
понят им как негатив какого-то позитива, как  извращенный  апокалипсис,  как
вывернутый наизнанку положительный русский  мессианизм, не революционный,  а
религиозный. Все  герои "Бесов"  в  той  или  иной форме проповедуют русский
революционный мессианизм, все они  одержимы  этой идеей. У  колеблющегося  и
раздвоенного   Шатова  перемешано  сознание  славянофильское   с   сознанием
революционным. Такими Шатовыми полна русская революция. Все они, как и Шатов
Достоевского,  готовы  в исступлении выкрикивать, что русский  революционный
народ -- народ-богоносец, но в Бога они не верят. Некоторые из них хотели бы
верить в Бога -- и не могут; большинство же  довольствуется тем, что верит в
богоносный  революционный народ.  В  типичном  народнике  Шатове  перемешаны
элементы  революционные с элементами реакционными,  "черносотенными". И  это
характерно. Шатов может быть и  крайним левым и крайним правым, но и в том и
в другом случае он остается народолюбцем,  демократом, верующим прежде всего
в народ. Такими Шатовыми полна русская революция; у всех у них не разберешь,
где  кончается  их крайняя  левость  и революционность и  начинается крайняя
правость  и реакционность.  Они всегда  враги культуры, враги права,  всегда
истребляют свободу  лица.  Это они утверждают, что Россия выше цивилизации и
что никакой закон для нее не писан. Эти люди готовы истребить Россию во  имя
русского мессианизма. У Достоевского была слабость к Шатову, он в себе самом
чувствовал шатовские соблазны. Но силой своего художественного прозрения  он
сделал образ Шатова отталкивающим и отрицательным.
     В центре революционного беснования стоит образ Петра Верховенского. Это
и  есть  главный  бес  русской  революции.  В   образе  Петра  Верховенского
Достоевский  обнажил  более  глубокий  слой  революционного  беснования,   в
действительности  прикрытый  и невидимый. Петр  Верховенский  может  иметь и
более благообразный вид. Но  Достоевский сорвал с него покровы и обнажил его
душу.  Тогда  образ  революционного  беснования  предстал  во   всем   своем
безобразии.  Он  весь трясется от  бесовской  одержимости, вовлекая  всех  в
исступленное вихревое кружение. Всюду он в центре, он за всеми и за всех. Он
-- бес, вселяющийся во всех и овладевающий  всеми. Но  и  сам он бесноватый.
Петр  Верховенский прежде  всего человек совершенно опустошенный,  в нем нет
никакого  содержания.  Бесы  окончательно  овладели им и  сделали его  своим
послушным орудием. Он перестал быть образом и подобием Божиим, в нем потерян
уже  лик  человеческий. Одержимость ложной идеей сделала Петра Верховенского
нравственным  идиотом.  Он  одержим  был  идеей  всемирного  переустройства,
всемирной  революции,  он  поддался  соблазнительной,  лжи,  допустил  бесов
овладеть  своей душой и потерял  элементарное различие  между добром и злом,
потерял  духовный центр. В образе  Петра Верховенского мы  встречаемся с уже
распавшейся личностью, в которой нельзя уже нащупать ничего онтологического.
Он весь есть ложь и обман и он всех вводит в обман, повергает в царство лжи.
Зло есть изолгание бытия, лжебытие, небытие. Достоевский показал, как ложная
идея, охватившая  целиком  человека  и доведшая его  до беснования,  ведет к
небытию, к распадению личности. Достоевский был большой мастер в обнаружении
онтологических  последствий   лживых  идей,  когда  они  целиком  овладевают
человеком.  Какая же идея  овладела целиком  Петром  Верховенским  и  довела
личность его до распадения, превратила его в лжеца и сеятеля лжи? Это все та
же  основная   идея  русского   нигилизма,   русского  социализма,  русского
максимализма, все та же инфернальная страсть к всемирному уравнению, все тот
же  бунт против Бога  во имя  всемирного счастья людей,  все  та  же подмена
царства Христова царством антихриста. Таких  бесноватых Верховенских много в
русской  революции,  они  повсюду  стараются  вовлечь  в  бесовское вихревое
движение,  они  пропитывают русской народ ложью и  влекут его  к небытию. Не
всегда узнают этих Верховенских, не все умеют проникнуть вглубь,  за внешние
покровы. Хлестаковых революции легче различить, чем Верховенских, но и их не
все различают' и толпа возносит их и венчает славой.
     Достоевский  предвидел,  что  революция  в  России  будет безрадостной,
жуткой и  мрачной,  что  не будет в ней возрождения  народного. Он знал, что
немалую  роль в ней  будет  играть  Федька-каторжник  и что  победит  в  ней
шигалевщина. Петр  Верховенский давно уже  открыл ценность Федьки-каторжника
для  дела русской революции. И вся торжествующая идеология русской революции
есть идеология шигалевщины. Жутко в наши дни читать  слова Верховенского: "В
сущности наше учение есть отрицание чести, и откровенным правом на бесчестье
всего  легче  русского  человека за собой увлечь можно". И ответ Ставрогина:
"Право  на  бесчестье  --  да это все  к  нам  прибегут, ни  одного  там  не
останется!" И русская революция провозгласила  "право на бесчестье", и - все
побежали   за  ней.  А   вот   не  менее  важные  слова:  "Социализм  у  нас
распространяется   преимущественно   из   сентиментальности".   Бесчестье  и
сентиментальность  --  основные  начала  русского  социализма.  Эти  начала,
увиденные Достоевским,  и торжествуют  в революции. Петр Верховенский видел,
какую роль в революции будут  играть  "чистые мошенники". "Ну, это, пожалуй,
хороший  народ,  иной  раз  выгодны  очень, но  на них много  времени  идет,
неусыпный надзор требуется".  И дальше размышляет П.Верховенский о  факторах
русской  революции: "Самая главная сила --  цемент все  связующий, это  стыд
собственного  мнения.  Вот это  так  сила!  И  кто  это  работал,  кто  этот
"миленький" трудился, что ни одной-то собственной идеи не осталось ни у кого
в голове!  За  стыд почитают".  Это  было  очень  глубокое  проникновение  в
революционную  Россию.  В  русской  революционной  мысли  всегда  был  "стыд
собственного мнения". Этот стыд  почитался  у нас за коллективное  сознание,
сознание более высокое, чем личное.  В русской революции окончательно угасло
всякое  индивидуальное мышление,  мышление  сделалось совершенно  безличным,
массовым.  Почитайте революционные  газеты,  прислушайтесь  к  революционным
речам,  и   вы  получите  подтверждение  слов  Петра  Верховенского.  Кто-то
потрудился-таки над  тем, чтобы "ни одной-то собственной идеи не осталось ни
у кого в голове". Русский революционный мессианизм предоставляет собственные
идеи  и мнения буржуазному  Западу.  В  России все должно  быть коллективом,
массовым,  безличным.  Русский  революционный  мессианизм  есть шигалевщина.
Шигалевщина движет и правит русской революцией.
     "Шигалев  смотрел так, как будто ждал  разрушения мира и  не  то, чтобы
когда-нибудь,  по  пророчествам,  которые   могли  бы  и  не  состояться,  а
совершенно определенно,  так этак послезавтра утром, ровно  в двадцать  пять
минут  одиннадцатого".  Все русские революционеры-максималисты смотрят  так,
как смотрел  Шигалев, все ждут разрушения старого мира послезавтра утром.  И
тот новый  мир, который  возникнет на  развалинах  старого  мира,  есть  мир
шигалевщины.  "Выходя  из  безграничной  свободы,--  говорит   Шигалев,--  я
заключаю  безграничным  деспотизмом.  Прибавлю, однако ж,  что, кроме  моего
разрешения общественной формулы, не может быть никакого". Все  революционные
Шигалевы  так говорят  и так  поступают. Петр  Верховенский так  формулирует
сущность  шигалевщины  Ставрогину:  "Горы  сравнять  --  хорошая  мысль,  не
смешная. Не надо образования, довольно науки! И без  науки хватит  материалу
на  тысячу лет, но надо устроиться послушанию... Жажда образования  есть уже
жажда аристократическая.  Чуть-чуть семейство  или любовь, вот уже и желание
собственности.  Мы уморим желание;  мы  пустим пьянство, сплетни, донос;  мы
пустим неслыханный  разврат;  мы всякого гения потушим в младенчестве. Все к
одному  знаменателю,  полное равенство...  Необходимо лишь  необходимое--вот
девиз  земного шара  отселе.  Не нужна  и судорога;  об этом позаботимся мы,
правители.  У  рабов  должны  быть  правители.  Полное   послушание;  полная
безличность, но  раз в  тридцать лет Шигалев пускает и судорогу, и все вдруг
начинают поедать друг друга, до известной черты, единственно,  чтобы не было
скучно. Скука есть ощущение аристократическое". В этих изумительных по своей
пророческой силе словах  Достоевский устами  П. Верховенского приводит все к
ходу мыслей  Великого Инквизитора. Это доказывает, что в "Легенде  о Великом
Инквизиторе"  Достоевский  в  значительной степени имел  в  виду  социализм.
Достоевский  обнаруживает всю  призрачность демократии в  революции. Никакой
демократии  не существует, правит тираническое меньшинство. Но  тирания эта,
неслыханная  в истории  мира,  будет  основана  на  всеобщем  принудительном
уравнении. Шигалевщина и  есть исступленная страсть к равенству, доведенному
до конца, до предела, до небытия. Безбрежная социальная мечтательность ведет
к истреблению бытия со всеми его  богатствами, она у фанатиков перерождается
в  зло.  Социальная  мечтательность  совсем  не  невинная вещь.  Это понимал
Достоевский.  Русская  революционно-социалистическая  мечтательность и  есть
шигалевщина. Во  имя равенства мечтательность эта хотела бы истребить Бога и
Божий мир.  В  той тирании и том абсолютном уравнении,  которыми  увенчалось
"развитие  и углубление"  русской революции,  осуществляются золотые  сны  и
мечты русской революционной интеллигенции. Это были  сны и  мечты о  царстве
шигалевщины.  Многим  оно  представлялось более прекрасным,  чем оказалось в
действительности.  Многих  наивных  и  простодушных   русских   социалистов,
мечтавших  о  социальной  революции, смущают  торжествующие  крики:  "Каждый
принадлежит всем, а все каждому. Все рабы и в рабстве равны...  Первым делом
понижается  уровень  образования,  наук и талантов.  Высокий уровень наук  и
талантов доступен только высшим  способностям, не надо высших способностей!"
Достоевский  был  более  проницателен,   чем   признанные  учителя   русской
интеллигенции, он знал, что русский революционизм, русский  социализм  в час
своего торжества должен кончиться этими шигалевскими выкриками.
     Достоевский   предвидел   торжество   не  только   шигалевщины,   но  и
смердяковщины.  Он  знал,  что  подымется  в  России лакей и  в час  великой
опасности для нашей родины скажет: "я всю  Россию ненавижу", "я не только не
желаю быть военным гусаром, но желаю, напротив,  уничтожения всех солдат-с".
На вопрос: "А когда неприятель придет, кто же нас защищать будет?" бунтующий
лакей  ответил:  "В  двенадцатом  году  было  на  Россию  великое  нашествие
императора Наполеона французского первого,  и хорошо кабы нас тогда покорили
эти самые французы: умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к
себе. Совсем даже были бы  другие порядки". Пораженчество  во время войны  и
было таким  явлением смердяковщины.  Смердяковщина  и привела  к  тому,  что
"умная  нация"  немецкая  покоряет  теперь  "глупую"  нацию  русскую.  Лакей
Смердяков  был  у  нас  одним  из  первых  интернационалистов,  и  весь  наш
интернационализм получал смердяковскую  прививку. Смердяков  предъявил право
на бесчестье, и за ним  многие побежали. Как это глубоко у Достоевского, что
Смердяков есть другая половина Ивана Карамазова, обратное  его подобие. Иван
Карамазов и Смердяков -- два явления русского нигилизма, две стороны одной и
той же сущности. Иван  Карамазов  -- высокое, философское явление нигилизма;
Смердяков  -- низкое,  лакейское  его  явление.  Иван  Карамазов  на вершине
умственной  жизни  должен породить Смердякова в  низинах жизни.  Смердяков и
осуществляет  всю  атеистическую диалектику  Ивана Карамазова.  Смердяков --
внутренняя кора Ивана. Во всякой  массе  человеческой, массе народной больше
Смердяковых, чем Иванов. И в революции, как движении масс, количеств, больше
Смердяковых,  чем Иванов. В  революции  торжествует атеистическая диалектика
Ивана  Карамазова, но  осуществляет ее Смердяков. Это он сделал  на практике
вывод,  что "все дозволено". Иван  совершает грех в мысли, в духе, Смердяков
совершает  его на  деле, воплощает идею Ивана. Иван совершает отцеубийство в
мысли.   Смердяков   совершает  отцеубийство  физически,   на   самом  деле.
Атеистическая  революция  всегда  совершает  отцеубийство,  всегда  отрицает
отчество,  всегда  порывает  связь сына  с  отцом.  И  оправдывает  она  это
преступление тем,  что  отец был  очень дурен и  грешен.  Такое убийственное
отношение к отцу всегда есть смердяковщина. Смердяковщина и  есть  последнее
проявление  хамства.  Совершив  на  деле  то,  что Иван  совершил  в  мысли,
Смердяков  спрашивает Ивана:  "Вы  вот  сами  тогда  все  говорили,  что все
позволено,  а  теперь-то  почему так  встревожены  сами-то-с?"  Этот  вопрос
Смердякова Ивану повторяется  и  в  русской революции. Смердяковы революции,
осуществив на деле принцип Ивана  "все дозволено",  имеют основание спросить
Иванов революции:  "теперь-то почему так встревожены сами-то-с?" Достоевский
предвидел,  что Смердяков  возненавидит  Ивана,  обучившего  его  атеизму  и
нигилизму.   И   это   разыгрывается   в  наши   дни   между   "народом"   и
"интеллигенцией". Вся трагедия между Иваном и  Смердяковым была своеобразным
символом раскрывающейся трагедии  русской революции. Проблема о том, все  ли
дозволено для торжества блага человечества, стояла уже перед Раскольниковым.
Старец Зосима  говорит: "Воистину у  них мечтательной фантазии  более, чем у
нас! Мыслят  устроиться справедливо, но, отвергнув Христа, кончат  тем, 'что
зальют мир  кровью, ибо кровь зовет кровь, а извлекший меч погибает мечом. И
если бы не обетование  Христово,  то так и истребили  бы друг друга даже  до
последних двух человек на земле". Эти слова -- пророческие.
     "Люди  совокупятся, чтоб  взять от  жизни все,  что она может дать,  но
непременно  для  счастия и  радости  в одном  только  здешнем мире.  Человек
возвеличится духом божеской, титанической гордости и явится  человеко-бог...
Всякий узнает, что он смертен, весь, без воскресения, и примет  смерть гордо
и спокойно,  как бог. Он  из гордости поймет,  что ему нечего роптать за то,
что жизнь  есть мгновение, и возлюбит  брата своего  уже  безо всякой  мзды.
Любовь будет  удовлетворять  лишь мгновению  жизни,  но одно уже сознание ее
мгновенности усилит огонь  ее настолько, насколько прежде расплывалась она в
упованиях  на  любовь загробную и бесконечную". Это говорит  черт Ивану, и в
словах этих раскрывается мучившая  Достоевского  мысль,  что  любовь к людям
может  быть  безбожной   и  антихристовой.  Эта  любовь   лежит   в   основе
революционного социализма. Образ этого безбожного социализма, основанного на
антихристовой любви, преподносится  Версилову: "Я  представляю себе, что бой
уже  кончился и  борьба  улеглась. После проклятий, комьев грязи  и свистков
настало затишье, и люди  остались  одни,  как  желали: великая  прежняя идея
оставила их;  великий  источник сил,  до  сих пор  питавший  и  греющий  их,
отходил,  но это был уже  как бы  последний день человечества. И  люди вдруг
поняли,  что  они  остались  совсем  одни,  и  разом  почувствовали  великое
сиротство... Осиротевшие люди тотчас  же стали бы прижиматься  друг  к другу
теснее и любовнее; они  схватились бы за руки, понимая, что теперь  лишь они
одни составляют все друг  для друга! Исчезла  бы великая  идея бессмертия, и
приходилось бы заменить  ее... Они возлюбили бы землю и жизнь неудержимо и в
той  мере, в какой постепенно сознавали бы свою проходимость и конечность, и
уже особенною, уже не прежнею  любовью...  Они  просыпались бы и  спешили бы
целовать друг друга,  торопясь любить, сознавая, что дни коротки, что это --
все, что у них остается. Они работали бы друг на друга, и каждый отдавал  бы
всем  свое  состояние  и  тем  одним  был  бы  счастлив".  В  этой  фантазии
раскрывается  метафизика  и психология  безбожного  социализма.  Достоевский
живописует явление  антихристовой любви. Он понял, как  никто,  что духовная
основа социализма  -- отрицание бессмертия, что  пафос социа