а
экране  вопросительные  знаки.  Вначале он набирал их тесно, сплошным рядом, а
затем  стал  после  каждого  вопросительного знака делать интервал. Лишь когда
знаки  стали  перескакивать  на вторую строчку, он остановился, опомнившись, и
вытер их.
    Едва  ему  удалось  немного  отвлечься  и вработаться, как позвонила тетка
жены.  Звонила  она,  очевидно, с работы: в трубке на втором плане различались
еще чьи-то голоса.
    - Слушай,   что  я  узнала.  Аркадий  Моисеевич  связался  по  пейджеру  с
акушеркой,  и  она  ему  перезвонила.  Не волнуйся, состояние Даши нормальное.
Целый  день  она  спала,  схватки пока не учащались. Я беспокоилась, что будут
какие-то  патологии, но акушерка сказала, что все в порядке. Аркадий Моисеевич
поддерживает ее ауру и перекачивает ей часть своей энергии.
    В  голосе  тетки  вновь  появились  восторженные  пришепетывания,  и прямо
посреди  коридора  из  воздуха  стал  возникать нерукотворный памятник Аркадию
Моисееичу. Памятник этот все увелечился, разростался, подпирал головой потолок
и  ему  тесно  уже становилось в коридоре, как вдруг он разом обрушился. Голос
тетки,  утерявший  всю свою сладость, сказал сухо: "Не кладите, пожалуйста, на
мой стол! Вон туда, в ту стопку!"
    Погодин  вначале  удивился, не понимая, о чем это она, но сразу понял, что
слова  эти  были  обращены  не  к нему, а к кому-то другому. Впрочем уже через
секунду тетка спохватилась и добавила в голос немного теплоты:
    - Дела,   видишь,   дела...  Как  только  что-то  прояснится,  я  позвоню!
Договорились?
    - Вечером я буду в университете.
    - Я помню. И давай, выше нос: скоро станешь папашей!
    Тетка  скомканно попрощалась и замолкла, выжидая гудков, чтобы отключиться
самой.  Погодиным  давно  было обнаружено, что в конце телефонных разговоров с
жениной  теткой всегда возникает состязание в вежливости, заключающееся в том,
кто повесит трубку последним. И тетка, как опытный министерский работник, чаще
всего побеждала.
    Вот  и  сейчас,  ощутив  с  другой  стороны  провода каменное министерское
терпение,  ограниченное  лишь окончанием рабочего дня, Погодин сдался и первым
повесил трубку.
    До  пяти  вечера,  когда  ему  надо  было ехать в университет, он звонил в
регистратуру еще трижды и всякий раз ему отвечали, что Даша еще в предродовой.
    "Как же долго... Это даже хорошо, что мне нужно теперь уходить. В дороге я
буду  меньше  волноваться,  на  семинарах  еще  меньше,  а  когда  вернусь  из
университа, уже что-то будет известно," - говорил себе Погодин.
    Он вспомнил и позавидовал тому, что у одного его бывшего однокурсника дочь
родилась, когда однокурсник был за границей. Молодой отец узнал об этом только
через  два  дня  и  от  умиления  всплакнул в трубку, а когда через три месяца
вернулся, то безо всяких волнений получил дочь уже вполне готовую, хорошенькую
и  пухлую,  в  байковом  одеяльце  и  даже чуть ли не с розовым бантиком. Этот
розовый  бантик  на  одеяльце  и еще кружевные пеленки были совершенным плодом
погодинской  фантазии,  и  хотя он догадывался, что на деле все иначе, пока не
собирался разрушать иллюзию, а всячески поддерживал ее.
    Чувствуя  от  простуды  небольшую  слабость  в  ногах, он не пошел к метро
пешком,  а  стал  дожидаться автобуса. На остановке с ним рядом стояла молодая
женщина с коляской, в которой полусидел-полулежал маленький ребенок какого-то,
с  точки  зрения  Погодина, не очень большого возраста. На лице у чуда природы
расцветал   красными   розами   диатез,   кое-где,  точно  молодыми  листьями,
подчеркнутый  пятнами зеленки. Ребенок нимало не смущался своим нелепым видом,
как  не  смущался  бы  вообще ничему происходящему с ним. Погодин подумал, что
если  бы  мимо  вдруг пролетел на розовых крыльях автобус или начался бы конец
света,  ребенок  точно так же спокойно смотрел бы на это, как таращился теперь
на  него.  Погодин  стал смотреть на этого малыша и, тренируясь, представлять,
что  это  его  сын,  но  его  матери  это не понравилось и она закрыла ребенка
спиной.
    Выходя  из метро на станции "Университет", он по привычке бросил взгляд на
светящиеся  электронные  часы  перед  первым  вагоном  и  увидел, что на часах
восемнадцать  тридцать  две.  Позже  он  приписывал  это той внутренней связи,
которая,  будто,  была  у  него  с женой, но тогда лишь подумал, что семинар у
вечерников уже началась и он, как обычно, слегка опоздал.
    Идя  вдоль  чугунной  ограды той дорогой, которой он ходил все годы своего
студенчества  и  аспирантства,  а  теперь и преподавательства, Погодин думал о
том,  как  будет  воспитывать  сына.  "Надо его сразу же начать учить: вначале
говорить,  потом  как  можно раньше читать! Он должен расти приспособленным. К
мужчинам  мир особенно жесток - слабых и глупых он давит и сметает. Сюсюкаться
с  ним  не  буду, мне дураков не нужно! Пусть только попробует вырасти глупым,
сразу  отдам  в военное училище, да именно в военное училище!.. Решено! Надо и
Даше  это сказать, пусть не расчитывает, что он отсидится у нее под юбкой... И
к  черту  всех  тещ  и  теток,  чему они его научат?" -думал Погодин и получал
удовольствие от жесткости собственной позиции.
    Он  так увлекся, что опомнился только, когда двери лифта разъехались перед
ним на девятом этаже первого гуманиторного корпуса.
    Когда  Погодин  вошел  в  аудиторию,  его  группа  уже  была  там  и  вяло
переговаривалась между собой. На всех лицах Погодин увидел все то же обычное и
равнодушное  выражение,  которое  было  на  них всегда, но которое сегодня так
пугало  его  во  всех  людях.  Ему  казалось,  что все они плавают в спокойном
затхлом  киселе,  мешавшем  им  широко  улыбаться,  порывисто двигаться и ярко
выражать свои чувства.
    Возможно  поэтому  Погодин  читал  сегодняшнюю тему вяло, затевал ненужные
споры,  стал  зачем-то  разбирать  грамматические формы "Задонщины", которые и
сам,   как   выяснил,   плохо   помнил   и   заставлял  студентов  вычерчивать
генеалогическое  древо  князей  из  "Слова  о  полку  Игореве".  При всем этом
студенты  представлялись  ему  скучными  и ограниченными, и даже у хорошенькой
девочки,  которая  сидела  у  окна  и  которой  он всегда незаметно любовался,
сегодня  нос  казался  слишком  длинным,  а лицо - узким и желтоватым. Семинар
затянулся  до  бесконечности,  и  Погодин  больше самих студентов обрадовался,
когда наконец зазвонил звонок.
    После  первого  семинара  сразу начинался второй, у другого курса, и здесь
Погодин  воспользовался  случаем  и  прочитал  подготовленную назавтра лекцию,
решив  проверить,  прозвучит  ли она. Почти сразу он пожалел о своей затее, но
решил  довести  ее  до  конца.  Собственный  голос  казался  ему слабым, мысли
незначительными  и банальными, а когда он хотел сказать что-то новое - слишком
сбивчивыми.
    Студенты  слушали его невнимательно, смотрели осоловело, очевидно устав за
день,  и  лишь  одна  девушка, высокая, нескладная, с некрасивым лицом, быстро
писала  что-то  в тетради. Кандидату стало жаль ее и он хотел сказать, что она
то  же  сможет  прочитать и в учебнике, но тут же вспомнил, что кто-то говорил
ему об этой девушке, что она точно так же напряженно пишет на всех лекциях, но
ничего не может после запомнить и на экзаменах плачет.
    Лишь  под  конец,  когда  до  звонка  оставалось уже минут десять, Погодин
немного  разговорился  и  высказал одну-две свежие мысли, никем не замеченные,
потому что все уже устали и даже девушка с конспектами отложила ручку.
    Домой  Погодин  возвращался  в самом отвратительном настроении. Он казался
себе человеком самым незначительным, трусливым, нерешительным и поверхностным,
слишком  легко  идущим  на  компромисы  и боящимся тяжелой кропотливой работы.
Погодин  вспоминал, как сложно ему всегда было заставлять себя ездить в архивы
и  сидеть  в  библиотеках  и книгохранах, а без этого настоящий ученый-филолог
невозможен.  Вспомнил  он  и  много  других  тяжелых и неприятных случаев, как
нельзя лучше доказывавших и подчеркивающих все его слабости и недостатки.
    "Мне  уже  двадцать шесть, а я не совершил ничего яркого и талантливого. В
эти годы и Пушкин, и Лермонтов, и Толстой были уже известны и имена их гремели
на всю Россию. Раньше мне казалось, мой потолок уже далеко, теперь же кажется,
я  уже  достиг  его. Смогу ли я быть хорошим отцом, а даже если и смогу, вдруг
мой  сын  будет  таким же тусклым, как и я сам или даже еще тусклее? Вот бы он
был  ярче  -  в  десятки,  в  сотни раз!" - размышлял Погодин, большими, точно
циркульными шагами, приближаясь к дому.
    При этом о сыне он думал, как о чем-то еще несовершившемся, не появившемся
на  свет  и  был  почему-то  уверен, что жена еще не родила, схватки оказались
ложными и, возможно, ее даже на несколько дней отпустят домой.
    Эта  уверенность была такой сильной, что когда он пришел домой, то не стал
звонить  в  роддом,  а  решил прежде поужинать и выпить аспирин, чтобы наконец
прекратился досаждавший ему кашель.
    Когда  же  внезапно  зазвонил  телефон, Погодин вздрогнул и, засуетившись,
подбежал к нему, потеряв по дороге тапок.
    Это снова была тетка жены, громкая и взбудораженная:
    - Я  тебе третий раз звоню, где ты ходишь? Поздравляю, у тебя мальчик, три
пятьсот  шестьдесят.  В  восемнадцать  тридцать.  Голова  тридцать шесть, рост
пятьдесят... Или это рост тридцать шесть. Неважно, короче...
    Тетка  говорила что-то и дальше, кажется, о том, что Даша плохо тужилась и
акушерка  вынуждена  была ругать ее, потом ей делали какие-то уколы, поднялась
температура и ее перевели в послеродовую к инфекционникам, но Погодин почти не
слышал  ее.  После он уже не помнил, что тетка сказала и что он сам сказал ей,
помнил  лишь, что в трубке раздались гудки и он, не осмыслив даже, что на этот
раз победил, стоял и слушал их.
    Все  как  будто  было  позади,  но внезапной радости, которой он ожидал от
этого  известия, не было. "Наверное, счастье - это предвкушение чего-то. Когда
момент  наступает,  счастья уже нет, но есть удовлетворение... Что с женой и с
ребенком  сейчас? Можно ли оставлять их в роддоме, в чужих руках?" - размышлял
он.
    Наутро  Погодин  позвонил  в  роддом  и выяснил, что может уже принести ей
передачу и послать записку.
    - А увидеть? - спросил он.
    - Не полагается до выписки, - ответили ему в регистратуре.
    Выругав  про  себя  существующие  больничные правила, отнимавшие у него на
несколько  самых  важных дней жену и сына, Погодин долго печатал на компьютере
письмо, стараясь, чтобы оно была бодрым.
    После  университетской  лекции  он торопливо, то и дело с шага срываясь на
бег,  подходил  к  роддому. Он оказался в просторном холе как раз в ту минуту,
когда  старая  женщина,  сидевшая  в  регистратуре, как раз говорила кому-то в
трубку:  "Девочка,  два  пятьсот".  Голос  у  нее звучал даже не равнодушно, а
совсем  неокрашенно,  словно  у  кассирши  в магазине, просящей точно называть
отдел.
    Кандидат  передал  желтый  пакет  и  приложенное к нему письмо вышедшей из
отделения  полной,  добродушной  на  вид  пожилой  женщине.  Во всем виде этой
уверенной  женщины  в  белом  халате  было  что-то надежное и спокойное; так в
представлении  Погодина и должны были выглядеть медсестры в роддомах, няньки и
поварихи.  Когда  медсестра  собралась  уже  уходить, он попросил ее дать жене
ручку и бумагу, чтобы она смогла написать ответ.
    Толстая   женщина   обернулась  и  засмеялась  с  каким-то  особым  хитрым
выражением. На ее круглых полной щеках у глаз обозначились морщинки.
    - Записку? - сказала она озадаченно. - Зачем записку?
    - Ну  как  же?  Должен  же  я  знать,  что ей нужно! - возмутился Погодин,
подумав, что ему отказывают и в этом.
    - А,  ты  новенький!  - догадалась медсестра. - Обойди здание налево и еще
раз налево, и там будет их окно. Сто вторая палата.
    - А этаж какой?
    - Первый.  Я  же  ясно  говорю: с т о вторая, - женщина покачала головой и
укоризненно удалилась, удрученная его непонятливостью.
    Погодин,  удивленный,  что  такой  простой  способ  не пришел в голову ему
самому,  бегом бросился на улицу и по газону обежал корпус. Он бежал и смеялся
над  роддомовскими порядками, где с виду все как будто нельзя, а на самом деле
можно.  Теперь  уже  и  роддом  не  казался ему таким мрачным и уродливым, как
вначале.  Погодин заметил, что на уровне примерно трех-четырех метров от земли
все  его  коричневатые кирпичи исцарапаны где острым камнем, где карандашом, а
где  и  просто  ручкой. Надписей были многие сотни, и они теснили, покрывали и
вытесняли  друг  друга - "Антон 12.01.1990", "Машка Кузина. 25.07.1998", "Сын,
Петька!  08 окт 1993". Выше других, чуть ли не на уровне второго этажа, куда и
дотянуться-то  было  невозможно, черной краской было крупно и коряво выведено:
"КИРЮХА 3-11-89."
    "Десять  лет  почти  прошло, а никто выше не залез!" - усмехнулся Погодин,
невольно  озирая  газон  и  стену  и  прикидывая,  на  что  мог взгромоздиться
неугомонный Кирюхин родитель.
    Завернув  за  угол  и  пройдя по вытоптанному газону, он почти сразу нашел
нужное окно. Чья-то заботливая рука и здесь постаралась и под каждой рамой где
краской, а где и гвоздем написала номер палаты.
    Наступив  ногой  на  выступавший  под  окном декоративный бортик, а руками
ухватившись  за  крашеную  решетку,  Погодин  подтянулся и заглянул в окно. На
ближайшей  к  окну  кровати он увидел жену. Она была в вылинявшей от множества
дезинфекций   ночной   рубашке,   открывавшей  острые  ключицы  и  еще  больше
подчеркивающей  ее  худобу,  а  рядом  на  спинке  кровати  висел  безобразный
больничный халат. Вьющиеся длинные волосы жены, предмет ее гордости, были туго
стянуты  светлой  косынкой.  Жена  смотрела  куда-то  в сторону, и Погодина не
замечала.
    Кандидат  хотел  уже  постучать в окно, как вдруг дверь палаты открылась и
появилась  женщина  в  зеленом халате с какими-то свертками. Она была Погодину
неинтересна,  и  он снова хотел перевести взгляд на жену, как вдруг понял, что
светки  - это новорожденные дети. Внесшая их сестра подошла вначале к женщине,
лежавшей у двери, а потом к его жене и протянула ей второй сверток.
    Жена  неуклюже  и очень осторожно взяла его и поднесла к груди, держа так,
будто  это  было  что-то  стеклянное  и очень хрупкое. Погодин понял, что этот
сверток  и  есть  его  сын, и все в нем замерло от любопытства и нетерпения. С
того  места, где он стоял, он мог рассмотреть лишь большое красное ухо и часть
щеки.  Подождав,  пока медсестра уйдет, он постучал согнутым пальцем в стекло.
Жена  подняла  голову  и,  заметив  его  в  стекле,  посмотрела  укоризненно и
погрозила пальцем.
    Оторвав   правую  руку  от  решетки  и  нетерпеливо  замахав  ею,  Погодин
потребовал,  чтобы  она  поднесла  сына  ближе к окну. Спустив с кровати босые
ступни,  жена  подошла  и на вытянутых руках показала ему ребенка. У сына были
короткие и словно мокрые светлые волосики, сквозь которые просвечивала голова,
багрово-синее  сморщенное  лицо,  закрытые  глаза  и синевато-малиновые тонкие
губы. Этими губами малыш постоянно делал странные движения, то расширяя их, то
сужая  и просовывая между ними кончик языка. Изредка он открывал узкогубый рот
и  икал  по  два  или  три раза сразу. Ребенок показался Погодину некрасивым и
совсем  на  него не похожим, и оба открытия были неприятными, но он все не мог
оторвать  от  него  взгляд,  надеясь  увидеть  на  его  лице  хотя  бы крупицу
осмысленного  выражения.  В то же время по лицу жены Погодин видел, что сын ей
нравится и она считает его своим, и это открытие было ему удивительно.
    Находиться  на  вытянутых руках жены в вертикальном положении, видно, было
ребенку  неудобно  или  из окна ему в глаза бил слишком яркий свет, потому что
сын  вдруг  широко  открыл  рот,  побагровел  и издал негромкий, противный, но
продолжительный  мяукающий  звук,  ошеломивший  его  отца. Жена засуетилась и,
забыв  о  Погодине,  стала неумело, то щекой, то глазом прикладывать ребенка к
груди. Она повернулась и ничего не стало видно, кроме ее спины.
    Погодин спустился с окна, испытывая скорее разочарование, чем радость. Ему
сложно  было  поверить,  что  этот багровый, орущий кусок человеческой плоти и
есть  его  сын, которого жена его вынашивала в своем чреве долгие месяцы. В то
же  время,  несмотря  на  разочарование,  Погодина  постепенно заполняло новое
сильное   чувство  ответственности  и  долга,  и  он  почувствовал,  что  если
потребуется,  он  станет  защищать  этот мяукающий багровый сверток даже ценой
своей жизни.
    Возвратившись домой и предвкушая, что он сейчас сделает, Погодин тщательно
вымыл  руки,  взял отвертку и плоскогубцы, разложил на газете болты и неумело,
но очень тщательно стал свинчивать прежде разобранную детскую кроватку. Именно
в этот момент он и ощутил себя отцом.



                             Дмитрий Емец

                   ПУТЕШЕСТВИЕ АНДРЕЯ ПЕРВОЗВАННОГО


    КОЛЕНА ИАФЕТОВЫ

    Священное  писание повествует, что после потопа трое сыновей Ноя разделили
землю. Звали их Сим, Xaм и Иaфeт.
    Симу  достался  восток  -  Персия,  Бактрия,  Сирия, Мидия до реки Евфрат,
Вавилон, Месопотамия, вся Финикия.
    В  жребий  Хама выпал юг - Египет, Эфиопия, Фивы, Ливия, Нумидия, Масурия,
Мавритания, Крит, Кипр и земли по течению Нила.
    Владения  же Иафета составили северные страны и западные - Mидия, Албания,
Армения,  Kaппaдoкия,  Capмaтия,  Cкифия,  Фракия, Македония, Далматия. Ему же
досталось  все,  что лежало от Понтийского моря на север: Дунай, Днепр, Десна,
Припять, Двина, Волхов, Волга.
    "В  Иафетовой  же части сидят русские, чудь и всякие народы: меря, мурома,
весь,  мордва,  заволочская  чудь,  пермь, печера, ямь, угра, литва, зимигола,
корсь,  летгола,  ливы.  Ляхи же и пруссы, чудь сидят близ моря Варяжского. По
этому морю сидят варяги: отсюда к востоку - до пределов Симовых, сидят по тому
же  морю и к западу - до земли Английской и Волошской. Потомство Иафета также:
варяги,  шведы, норманны, готы, русь, англы, галичане, волохи, римляне, немцы,
корлязи, венецианцы, фряги и прочие, - они примыкают на западе к южным странам
и  соседят  с  племенем Хамовым", - рассказывает древнейшая летопись русская -
"Повесть временных лет".
    Случилось же это расселение так:
    Одно  из  колен  племени  Иафетова  поселилось  в верховьях рек Амударьи и
Сырдарьи,  которые  берут  начало  в  пределах  бывшей  Российской Империи - в
Туркестанском  крае.  Племя  носило  название  арии,  что означало "почтенные,
превосходные".
    Главным  занятием  ариев  было  скотоводство  и  хлебопашество.  Землю они
обрабатывали  ралом, или сохой, сеяли ячмень, овес, полбу, не зная еще пшеницы
и ржи.
    Многие  ремесла  были  известны  им  в  совершенстве: ткачество, плетенье,
шитье.  Оружие и украшения были у них из золота, меди и серебра. Иных металлов
они  еще  не  ведали.  Знали  арии и кораблестроение, строя просторные ладьи и
плавая в них с помощью расширяющегося книзу весла.
    Скученную  жизнь  арии не любили. Несколько родов, происходящих от единого
общего рода, селились отдельно, чтобы иметь простор для хлебопашества и выпаса
скота.  Каждый  род  выбирал  своих  князей и старейшин, которые творили суд в
мирное  время  и  предводительствовали  в  войнах.  Смелые и отважные, арии не
страшились гибнуть в бою и делали это с радостью, считая, что павшие в схватке
храбрецы  будут  щедро  награждены в загробной жизни. Трусы, напротив, будут в
верхнем  мире их слугами и рабами. Придерживались арии и обычая кровной мести,
сурово отплачивая не только обидчику, но и членам его рода.
    Верили  арии  во всемогущего Бога, который назывался у них тем же словом -
Бог, и, кроме Него, поклонялись и его творениям: светлому небу - Диву, солнцу,
земле, заре, ветру и огню.
    * * *
    Шли  годы.  На  плодородных  землях