Погодин  тоже не ожидал, что это будет так скоро, и думал о ребенке, как о
чем-то  далеком,  довольно абстрактном. Ему не верилось, что он все эти месяцы
находился  рядом:  у  жены в животе и казалось, что ребенок появится откуда-то
извне.  Откуда  именно  он  не задумывался, главное, что это произойдет потом.
Даже   когда   ребенок  толкался,  часто  с  большим  неудовольствием  и  даже
раздражением, и жена ойкала, Погодину и тогда трудно было представить, что его
сын  находится  так  близко  -  всего  под слоем кожи. И лишь порой, когда под
ладонью,  если  долго  держать  ее на женином животе, обрисовывалось твердое и
упрямое  нечто: голова, спина или плечо, - Погодин понимал, что ребенок все же
там  и  в  этом  упрямом  толкании  уже проявляется его, ребенка, собственная,
независимая от них с женой воля.
    - Может,  что-то плохо? Я боюсь! Как ты думаешь, что?.. Ведь не должно еще
- рано! А? - сказала жена, испуганно протягивая к нему руку.
    Погодин взял ее за ладонь и ободряюще ее слегка пожал. Ему хотелось обнять
жену,  но  он  не  мог,  опасаясь  ее  заразить.  У него был неизвестно откуда
свалившаяся простуда, именно поэтому он спал в кабинете на неудобном диване, а
не в комнате.
    - Схватки уже начались? - спросил Погодин.
    - Не  спрашивай.  Откуда  я  знаю?  -  жена наклонила вперед шею и жалобно
посмотрела  на себя так, будто никогда не видела себя раньше: тоненькие ноги и
перекошенный, обтянутый рубашкой выпуклый живот были словно не ее, а какими-то
чужими.
    - Как не знаешь? А кто должен знать? - поразился Погодин.
    - Может  и  начались,  у меня болит вот тут! - Даша неопределенно показала
рукой  на  весь  живот  и стала рассказывать, как сегодня проснулась от ноющей
боли, и у нее стало что-то подтекать.
    Боль  не  была  сильной, и жена вначале не хотела просыпаться, потом звала
его, но он не слышал.
    Даша  говорила,  глотая  слова,  несвязно,  и  многого Погодин не понимал,
только молча жалел ее, как вдруг под конец жена сказала решительно и деловито:
- Принеси книжку, ты знаешь какую! Принеси же!
    Эти  внезапные,  всегда неожиданные переходы от мягкости и беспомощности к
упрямству,  властности и даже к деспотизму, были вполне в духе Даши, и Погодин
к  ним  привык.  Первое  время  он с ними боролся, переживал их, пытался найти
какую-то  закономерность, но так и не обнаружив ее, раз и навсегда отгородился
простой,  надежной  и успокаивающей мыслью: "Она же женщина... У них вечно эти
капризы  и  фокусы. Значит, так надо, и не буду больше об этом думать, портить
себе нервы."
    Сквозь затуманенное невысыпанием создание Погодин понимал все словно через
пелену.  Волнения  и  беспокойства  не  было,  и  он действовал автоматически,
воспринимая лишь верхушки происходящих событий. Розоватое пятно на дне душевой
кабины  ему  не  нравилось,  не  нравилось  и то, что жена командует им, но он
понимал,  что  сейчас  не  время для споров. Он пошел в комнату, взял книгу по
материнству, написанную двумя учеными немцами, перед именем каждого из которых
на  обложке  стояло  чванное  "профессор,  доктор  медицины",  пролистал ее и,
раздражаясь  тому,  как бестолково она составлена, довольно скоро нашел нужную
таблицу.
    "Ранние  предвестники родов: появление крови, выделение слизи с прожилками
крови. Может произойти за несколько дней до появления других предвестников или
не  произойти до начала схваток," - прочитал он и пошел в ванную повторять это
жене.
    Он  думал, что Даша нетерпеливо ждет его, но она о нем почти забыла, как и
забыла  о  том,  что  ей  нужна была книга. Она включила на полный напор душ и
энергично,  с  решительным  лицом и закушенной губой смывала розоватые следы с
ноги и днища. Это напомнило Погодину, что так же она вытирает стол после еды и
моет  полы  -  трет их с такой неожиданной силой, словно глубоко их ненавидит.
Даша  всегда  была крайне, почти до утомительного чистоплотна. Два раза в день
она  купалась,  раз  в день - мыла голову, часто меняла полотенца и постельное
белье  - и потому квартира вечно было завешана сырыми выстиранными вещами, а в
кабинете даже ночью стоял запах сырости.
    По  тому,  как  она  водила  душем  и  терла мылом и мочалкой ногу, словно
стремясь  стереть с нее заодно и кожу, Погодин решил, что жена не контролирует
себя.  Опасаясь,  что  она  повредит  сейчас мытьем ребенку, он не задумываясь
схватился за душ.
    - Сейчас нельзя, выключи!
    - Отпусти... нет... буду! Лучше знаю... отстань! - пыхтела жена.
    Теперь  они  оба  держались  за  душ  и  с силой тянули его каждый к себе,
брызгая  струей.  Жена  перетягивала  яростнее, с закушенной губой, Погодин же
осторожно,   но   решительно,  следя  одновременно,  чтобы  жена  не  потеряла
равновесие  и  не  упала  в  скользской  кабине.  Он  был  намного  сильнее  и
чувствовал,  что  берет  верх, но, спохватившись, что борется, почти дерется с
нервничающей беременной женщиной, уступил, смутился и отпустил душ.
    Погодин ожидал, что сейчас снова начнутся упреки и слезы, но жена притихла
и  успокоилась почти мгновенно, не в первый раз удивив его резким переходом от
одного состояния к другому.
    - Это я, между прочим, рожаю! - сказала она уже совершенно мирно.
    Убедившись,  что розовые капли снова натекают и остановить их нельзя, Даша
наконец  сдалась.  Она  выключила  воду,  и в ванной повисла внезапная тишина.
Нарушая  эту тишину, Погодин стал пересказывать, что прочитал в книге, но Даше
уже  было  неинтересно: безошибочный женский инстинкт успел подсказать ей, что
происходит,  и книга о материнстве вновь стала не нужна. "В самом деле, откуда
этим двум немцам, никогда самим не рожавшим и даже не способным этого сделать,
знать, как это бывает у женщины? С чужих слов? Но что такое чужие слова как не
отражение существующих в мире понятий?" - думал Погодин.
    Пока   он,  охотно  переходя  в  привычную,  оторванную  от  жизни  стихию
абстракций,  размышлял над мудростью природы, жена все еще оставаясь в душевой
кабине,  ухитрилась  за шнур притянуть к себе телефон и позвонила своей тетке,
худой и нервной женщине, чьему практическому уму она всегда доверяла. Несмотря
на  ранний  час, тетка сняла после второго гудка, все поняла с полуслова и уже
мгновение спустя в трубке звучал ее энергичный и напористый голос.
    Погодин  ходил  по  коридору  и прислушивался к разговору. Вчера жена и ее
тетка  ездили  в  консультацию  и  с  большим  усилием  добились направления в
престижный  Институт  Акушества  и  Гинекологии,  но  не предполагая, что роды
наступят  так  скоро,  не  взяли  какой-то  нужной подписи главного врача, без
которой направление было недействительно, и теперь решали, как им быть.
    Наконец  после короткого обсуждения было решено, что они подождут еще час,
до  семи,  чтобы  понять,  действительно  ли начались роды или время еще есть.
Тетка  велела  не  нервничать и обещала немедленно приехать, но жена и так уже
успокоилась  и лишь прислушивалась к себе. Подложив полотенце, она перебралась
в кровать и уютно устроилась.
    - Остановилось!  Знаешь,  кажется,  совсем  остановилось!  - несколько раз
радостно  говорила  она,  а  потом  вдруг  надувала губы и неуютно ворочалась,
поглядывая  вниз,  сквозь  одеяло, и по этому ее движению Погодин понимал, что
воды продолжают отходить.
    Так в однообразных периодах прошло еще минут двадцать: жена то дремала, то
смотрела  на  часы,  засекая  время  схваток,  то просила Погодина вытащить из
бельевого ящика полотенце.
    - Не  такое!  -  говорила  она  нетерпеливо.  -  Это  слишком большое. Дай
красное!..  Как  нет, когда я помню, что оно там?.. Ой, снова началось! Как ты
думаешь,  все  будет  хорошо,  а?  -  добавляла она жалобно и снова продолжала
недовольным  голосом.  -  Ну  да,  вишневое!..  Разве  непонятно,  что когда я
говорила красное, то имела в виду его.
    Погодин  вышел  из  комнаты  и вновь бесцельно отправился бродить. По мере
того, как он все больше просыпался, страх и беспокойство пробуждались вместе с
ним.  Ему  казалось, что он волнуется куда больше жены, которая, считая минуты
между схватками и меняя полотенца, не имела даже времени волноваться.
    Кандидат  бесцельно  заглянул  на  кухню  с  неубранной с вечера посудой и
стоявшим  на  столе,  завернутым  в  газету  горшком герани. Потом он прошел в
кабинет и там уставился на кожаный холодный диван со сползшей на пол простыней
и  задранным  одеялом, диван, на котором он так неуютно спал сегодня. "Не лечь
ли снова? Нет, не надо. Что я с ума сошел, не сейчас!" - подумал он, испытывая
к дивану почти брезгливый ужас.
    Пытаясь  успокоиться,  Погодин  подошел  к  шкафу, вытащил какую-то книгу,
кажется,  поэзию  Кантемира,  прочитал,  не понимая содержания, три или четыре
строки, и, не достигнув цели, снова сунул книгу в шкаф.
    "Все  книги,  даже  самые  лучшие - фальшивка, суррогат чужой жизни, и вот
доказательство!  -  неожиданно  подумал он. - Мы читаем их, только когда у нас
нет  своих  сильных  чувств.  Когда  же  появляются - книги забыты. Читаешь, к
примеру,  о  ужасной  резне  или эпидемии чумы, и ничего - почти равнодушен, а
стоит  самому  порезать  палец  или заболеть гриппом... Или книги о любви, что
стоят  описанные  там  великие  роковые  страсти  перед  нашим маленьким, чуть
теплым, но своим чувством?"
    Погодин  хотел  уже  включить  компьютер,  чтобы  набросать  в двух чертах
заинтересовавший его этический казус, когда жена снова позвола его:
    - Вася, ты где? Ты почему ушел? Мне одной страшно!
    Погодин  почувствовал  стыд,  что  бросил  ее, и поспешил к ней. Хотя Даше
было,  как  она говорила, страшно одной, это не мешало ей спокойно отсчитывать
белые   гомеопатические   шарики,  перекладывая  их  из  квадратной  картонной
коробочки в жестяную, ежедневную.
    - Три... четыре... Ну и где она?.. Пять, шесть, семь... Ты ее принес?
    - Кого "е„"?
    - Как! Мою синюю записную книжку, я же тебе кричала! - повторила жена.
    - Разве? Я не разобрал! - искренне удивился Погодин.
    Поняв,  что  он  не  слушал,  что  она  ему  кричала, жена решила выразить
неудовольствие  и  сморщила свое гладкое розовое лицо, как только одна она это
умела.  Ее  лицевые  мышцы  были  подвижными,  как у актрисы пантомимы. В одно
мгновение лицо ее прорезало десяток разных складок: две пересекающиеся на лбу,
две  -  под  глазами, три - под изгибом носа и одна на подбородке. Эти складки
сразу сделали миловидное лицо жены некрасивым, и Погодину это стало неприятно.
Он смотрел на жену и сам, не замечая, морщился, точно пробовал что-то кислое.
    - Не  делай  так,  я  же тебя просил! Зачем ты портишь себя? - сказал он и
скорее вышел за записной книжкой.
    Услышав,  как  во  двор быстро въехала и затормозила машина, он с записной
книжкой  в  руках подбежал к окну и выглянул в него. Подъехавшей машины уже не
было  видно  -  ее надежно закрывала огромная, разлапистая, не пожелтевшая еще
липа.  Но  и  не  видя  машины,  Погодин  был  уверен,  что  приехали к ним, и
хлопнувшая  железная  дверь  подъезда  подтвердила,  что  он угадал. Вскоре по
лестнице  послышались  торопливые  шаги,  а  потом  звонок, давно барахливший,
неохотно хрюкнул два или три раза.
    Если  звонок сделал вид, что позвонил, то Погодин сделал вид, что заспешил
к  дверям.  Мельком  поздоровавшись, в квартиру быстро вошла вначале маленькая
юркая  женщина  с  короткой  стрижкой,  а  за  ней  - высокая полная женщина с
добродушным,  но словно бы всегда немного обиженным лицом. Первая - была тетей
Даши, вторая - ее матерью, за которой тетя заехала по пути.
    Обе  гостьи,  одетые,  видно,  в  большой  спешке,  быстро проскочили мимо
Погодина  и исчезли в комнате жены. Оттуда сразу послышались напористые голоса
-  началась  их  вечная  семейная  битва.  Все  трое - жена, тетка и теща - по
отдельности  были  женщинами  неплохими  и  вполне  безобидными,  но стоило им
собраться   вместе,   как  словно  соединялись  простые  химические  реактивы,
безопасные  по отдельности, но вместе образующие порох или динамит. Достаточно
было  искры или сказанного неосторожно слова, как следовала цепь оглушительных
взрывов.
    Вот  и  теперь,  не слушая друг друга, все три женщины говорили об одном и
том  же:  что  нужно  не рисковать и как можно скорее ехать в роддом. Хотя все
говорили одно, каждой почему-то казалось, что ее не понимают и с ней спорят, и
голоса звучали все громче.
    Погодину  не хотелось идти в комнату, где бы его сразу бы стали заставлять
принять  чью-нибудь  сторону,  что было бы невозможно, потому что сторона была
одна. Он прислонился спиной к стене и стал забавляться тем, что то прикладывал
к  ушам  ладони,  то  отнимал  их.  Это  приводило к тому, что слова говорящих
расплывались и теряли смысл, а оставались одни голоса.
    "Ти-ти-ти!  Ту-ти-та! Та! Та!" - говорила жена. "Бу-бу-бу-бу!" - возражала
ее  мать.  "Тра-та-та-та-та!"  -  перекрывала  всех  энергичная тетка. Наконец
"ти-ти-ти" и "бу-бу" выдохлись и смолкли, и осталось лишь "тра-та-та-та".
    - Наши победили! - негромко сказал Погодин и отнял ладони уже совсем.
    Внезапно  ему стало стыдно, что в такую ответственную минуту он ведет себя
как мальчишка, и он вошел в комнату.
    Жена  лежала на кровати и быстро перелистывала телефонный справочник, а ее
мать,  видно, не представляя, чем ей занять руки, вертела в руках синюю пустую
чашку  без  ручки,  в  которой  Погодин утром приносил Даше чай. Тетка искоса,
по-птичьи, взглянула на Погодина и продолжала быстро говорить в трубку:
    - Как  нельзя,  почему? У нас к вам направление из консультации и обменная
карта!..  Почему в последний момент? Срок только через неделю! Сами понимаете,
никто  ничего  точно  знать  не  может...  Да,  да,  я понимаю, что у вас есть
определенные  правила,  но  нельзя ли сейчас подъехать, а потом уже попасть на
прием?.. Не практикуется? Значит, вы считаете шансов попасть к вам нет? Нет, в
свой  районный  она  не  хочет... Вы не знаете, а кто должен знать, в чьей это
компитенции,  вашего  главного  врача?..  Нет,  я  на  вас  не  кричу,  я  так
советуюсь!.. Девушка, милая, ну подскажите же вы нам, войтите в положение...
    Тетка,  разговаривавшая  по  телефону, напоминала Погодину маленькую юркую
ласку  или  лисицу,  которая  бежит  вдоль деревянного сплошного забора и ищет
малейшую  щель,  чтобы попасть в курятник. Но этот забор, очевидно, был совсем
уж  непролазным,  потому  что,  когда  тетка  повесила трубку, с ее лица сразу
сползло  выражение  приветливого  внимания, которым она дистанционно старалась
гипнотизировала свою собеседницу.
    - Вот  гады-гады-гады!  -  скороговоркой,  без  злости  сказала  тетка,  и
"гады-гады-гады"  слились  у  нее  в одно длинное слово. - Они тебя в Институт
Акушества  не  возьмут:  мы у них не успели папку завести. Что ж ты одного дня
дотерпеть не смогла?
    - А  без  папки нельзя? Или сейчас ее завести? - растерянно спросила Даша,
явно  не  понимавшая,  зачем  нужна  папка,  когда у нее есть живот и ребенок,
стремящийся его покинуть.
    - Не будь дурехой! У них так заведено! - одернула ее тетка.
    Она  сама  работала в министерстве - в бюрократическом учреждении и знала,
какова сила бумаги.
    - Не  надо  было метаться! - басом сказала теща. - Говорила я, выбери себе
один роддом и ходи вокруг него, пока не приспичит.
    Мать  была  намного спокойнее своей сестры и, видимо, была недовольна, что
ее сдернули с постели рано утром и не дали доспать. Если тетка сама никогда не
рожала  и,  как всякая нерожавшая женщина, представляла себе процесс появления
на свет ребенка как цепь ужасов и неминуемых осложнений, то мать рожала дважды
и  оба  раза  в  самые  последние  часы, когда уже начинались сильные схватки,
добиралась  до  роддома  на  электричке,  а  потом  на троллейбусе. Роды у нее
проходили  легко,  и  она  не помнила даже во сколько родилась Даша, ее вторая
дочь. "Кажется, где-то утром," - говорила она.
    Хотя  теща  сама и не волновалась, но, чтобы ее не упрекнули в равнодушии,
никого  не  успокаивала и давала тетке полную свободу воображать самое худшее,
тренируя  фантазию.  Так,  тетка  была  уверена,  что  роды  непременно  будут
скоротечными и тяжелыми, и Дашу нужно вести в роддом немедленно, чтобы ребенок
не появился в дороге.
    Сама  жена,  успокоенная  кипевшей  вокруг  нее  суетой,  выглядела вполне
довольной. Ей, видно, нравилось, что тетка и мать покрикивают на нее и тем как
бы  снимают  с  нее  ответственность за все, что происходит. Она лежала поверх
одеяла  с  подложенными  под  спину подушками и неуклюже, так как мешал живот,
натягивала на ноги белые шерстяные носки.
    В   этой   маленькой  спальне,  полной  женщин,  Погодин  чувствовал  себя
совершенно  ненужным. Все отлично происходило без его участия и как бы вне его
воли,  а  сам  он  чувствовал  полную свою нелепость. Инстинкт, общий у него с
самцом гориллы, заставлял его бестолково топтаться на месте, не терять жену из
поля  зрения и защищать ее от хищников. Но хищников не было, и поэтому Погодин
ходил  по  комнате,  нервируя  тещу,  которой приходилось все время отодвигать
ноги,  и  раздражая своими мельтешением тетку. Тетка была в их квартире только
второй  или  третий  раз,  но  телефон  был  уже ею совершенно приручен, и его
длинный  шнур, весь вдруг целиком поместившийся в комнате, послушно свивался в
кольцо возле теткиных ног, точно кобра завороженная факиром.
    Погодин   пытался   посоветовать   отвезти  Дашу  в  их  районный  роддом,
находившийся  совсем  рядом, всего в трех улицах, но на него замахали руками и
мать,  и тетка; даже жена, своего мнения не имевшая, поддалась общему порыву и
махнула на мужа рукой с зажатым белым носком.
    Из-за  всего этого Погодин обрадовался, когда тетка попросила его выйти во
двор  и  посмотреть,  закрыла ли она в спешке машину и не мешает ли он, теткин
автомобиль,  проезду  других  машин.  Понимая,  что это поручение не важное, а
скорее  устраняющее его, Погодин все же согласился играть по правилам и сделал
вид, что задание это вполне ответственное и истинно мужское.
    Осторожно прикрыв за собой дверь квартиры, он вышел на лестницу, спустился
и,  оказавшись  на улице, глубоко вдохнул влажный воздух, в котором еще плавал
утренний туман.
    Утро было серое, свежее, на асфальте шуршала листва. Погодин обошел вокруг
теткиной машины - серебристой длинной иномарки с забрызганными грязью стеклами
и  дверями.  Как он и предполагал, машина была надежно припаркована, все двери
закрыты,  а  на  приборном  щитке,  видном  в  боковое  стекло, мигала красная
лампочка сигнализации. Погодин усмехнулся и пошел бродить по двору, совсем еще
по-утреннему пустому. Все было тихо, лишь в отдалении, за углом дома, слышался
равномерный шорох метлы дворника о сухие листья.
    Мимо  Погодина  прошел  немолодой,  с  седой  щетиной на лице, мужчина, за
которым плелся большой доберман. И хозяин и собака выглядели буднично: мужчина
позевывал  и  курил,  а  собака  равнодушно  нюхала  камни  и  посматривала по
сторонам, и по тому, как она это делала, видно было, что ей все равно - гулять
или сидеть дома.
    "Идет и гуляет, будто ничего не происходит! У него обыкновенный, заурядный
день,  такой  как  был  вчера или позавчера; придет с собакой домой, оденется,
позавтракает - и на работу. А реши я ему ни того ни с сего сказать, что у меня
жена  рожает,  ему было бы неинтересно," - размышлял Погодин, провожая мужчину
взглядом  и  чувствуя  глубокую  несправедливость того, что ребенок его так же
неинтересен другим людям, как ему самому малоинтересны были прежде чужие дети.
    "Но  разве  можно  его обвинять в черствости, а если бы все было наоборот?
Допустим,  месяц  назад,  когда  у  меня тоже был заурядный день, этот человек
подошел бы ко мне и сказал, что у него жена рожает... - продолжал представлять
Погодин,  но,  подумав,  что у такого по