вся Русь. Откажись он идти на Тверь, не спасет это ни Твери, ни
волости  Московской,  ни иных земель славянских. В который раз подумал Калита:
"Будь ныне Русь единой, давно сбросили бы рабское ярмо".
    Вслух же сказал:
    - Будь по твоей воле, хан, иду на Тверь...
    "Кто  берег  свою  отчизну,  да и всю Русскую землю, тот должен был идти с
татарами  хотя бы против родного отца", - напишет многими веками позже историк
и бытописатель наш И.Е.Забелин.

    * * *

    Вскоре  татарские  отряды,  усиленные  московской и суздальской дружинами,
взяли  на  щит  Тверь  и  разорили  ее.  Калита,  как  мог, пытался остановить
кровопролитие,  однако  это оказалось невозможным. Татары пожгли и разорили не
только Тверь, но "положили пусту всю землю Русскую".
    Уцелели   лишь   Москва,  отчина  Калиты,  и  Новгород,  сумевший  вовремя
откупиться от корыстных татарских темников.
    Князь  же  тверской  Александр  бежал  в Новгород, но новгородцы побоялись
принять его. Тогда он укрылся в Пскове, а братья его нашли убежище в Ладоге.
    Более десяти лет скрывался тверской князь от гнева хана Узбека, то, сидя в
Пскове,  то укрываясь у немцев и в Литве. Все эти годы Узбек требовал от Ивана
Калиты и других русских князей схватить и привезти ему Александра, они же хотя
и  ходили  на  Псков,  но для того лишь, чтобы не вызвать татарского гнева. До
битвы  же  дело не доходило, и князь Александр всегда имел возможность вовремя
укрыться.
    Наконец  Узбек  сумел коварно вызвать Александра в Орду, сказав, что хочет
даровать ему прощение и зовет его к "великому жалованию".
    Александр не верил хану, однако не хотел больше бегать от татар.
    В  Орде  Александр Михайлович Тверской был сразу схвачен, и казнь его была
назначена на 29 октября 1339 года.
    Александр, хотя и мог бежать, подобно отцу своему Михаилу, не сделал этого
и  мужественно  стал ждать назначенного дня. Утром он исповедался, причастился
и,  сделав  распоряжение  о  княжестве своем, стал прощаться с боярами и сыном
Федором.
    Вскоре  отроки его вбежали в вежу с известием о приближении палачей. Князь
Александр встал и, поцеловав икону, сказал боярам:
    - Оставайтесь  в  шатре  -  я  же  сам выйду им навстречу, ибо не пристало
русскому князю страшиться поганых.
    Выйдя навстречу своим убийцам, Александр был рассечен по суставам вместе с
сыном своим Федором.
    Тела мучеников были отправлены в Тверь к княгине Анне Кашинской и положены
в  соборной  церкви  возле  гробниц  святого  Михаила  и  Дмитрия Грозные Очи.
Страдание  же  великой  княгини  Анны  Кашинской всем близко было на Руси, ибо
лишилась  она  в Орде любимого мужа своего, внука и двух сыновей. За страдание
это,  праведную  жизнь  и многие свершавшиеся у гроба ее чудеса причислена она
была по преставлению к лику святых.


    МОСКВА - ПЕРВЫЙ ИЗ ГОРОДОВ РУССКИХ

    После  стольких обрушившихся на нее ударов Тверь не могла боле соперничать
с  Москвой  и навеки утратила первенство. Внешним же проявлением победы Москвы
над Тверью было перенесение в нее из Твери большого колокола из церкви Спаса.
    Тем  временем Москва стараниями Калиты год от года становилось вс„ сильнее
и краше, вызывая восхищение всех, кто приезжал в нее.
    Повествует летопись:
    "В  лето  1328  сел Иван Данилович на великом княжении всея Руси, и была с
тех  пор тишина великая на 40 лет, и перестали поганые воевать Русскую землю и
убивать  христиан, и отдохнули христиане от великой истомы, и многой тягости и
от насилия татарского, и была с тех пор тишина великая по всей Русской земле.
    В  лето  1329 князь великий Иван Данилович пошел с ратью к Пскову на князя
Александра Михайловича и вернулся с пути.
    Месяца  мая  в  21  день  основана  была церковь каменная на Москве во имя
святого Ивана Лествичника. Того же лета и совершена была и освящена.
    В  лето 1330 месяца мая в 10 день благоверный князь великий Иван Данилович
заложил  церковь  каменную  на  Москве,  во  имя  святого  Спаса, честнаго его
Преображения,  близ  своего  двора.  И  велел  быть  тут  монастырю,  и собрал
черноризцев  и возлюбил монастырь тот больше иных монастырей. И часто приходил
в  него  молитвы  ради  и  много милостыни подавал монахам, живущим там, еду и
питье  и одежду. И оброки и всякие требования неоскудно и льготы многие творил
им,  дабы  никто  не  обидел  их.  И  церковь ту украсил иконами, и книгами, и
сосудами,  и всяким узорочьем. И привел туда первого архимандрита Иоанна, мужа
сановитого и разумевшего говорить по книгам.
    В  лето  1331  месяца  мая  в  3  день был пожар на Москве и погорел город
Кремник (Кремль).
    В  лето  1332 была в земле Русской дороговизна и голод хлебный и скудность
всякого жита.
    В  лето  1333  благоверный  князь  великий  Иван  Данилович создал церковь
каменную на Москве во имя святого архангела Михаила. В одно лето начата была и
кончена.
    В  ту же зиму приведена была князю Семену Ивановичу княжна из Литвы именем
литовским Августа, и крестили ее, и нарекли ей имя в святом крещении Настасия.
И  был  брак  на  Москве  велик, свадьба князю Семену. А князь Семен был тогда
17-ти лет".

    * * *

    Тишина, воцарившаяся на Русской земле более чем на сорок лет, целиком была
заслугой Калиты. Осторожное и разумное поведение московского князя в отношении
татар  привело к тому, что они перестали беспокоить русскую землю. Более того,
Узбек,  усыпленный  "смиренной мудростью" Ивана Даниловича, покровительствовал
московскому  князю,  не  догадываясь,  что  позволяя русским землям собираться
вокруг  Москвы,  он тем самым в будущем создает могучую силу против ордынского
владычества.  В  числе  же  многих тягот Калиты был сбор дани для Орды со всех
княжеств Русских, что и было залогом мира с татарами.
    Не  желая  разорять  Русь поборами, Калита как рачительный хозяин в равной
мере  распределял  дань  по  всем  городам  русским, включая богатый Новгород.
Скапливаясь  ежегодно  в  Москве,  дань  с  сильной ратью отправлялась Узбеку.
Счастьем  для  Руси  было  то,  что  дань  эта  отныне была лишь денежной и не
сопровождалась приездом татар на Русь, в то время как прежде ордынские баскаки
угоняли в полон многих русичей, засчитывая их как часть дани.
    - Позорно  ты,  ярмо  татарское. Послано ты за многие грехи отцам и дедам.
Ведаю,  настанет час, когда не дети наши, но внуки разобьют поганых и свободна
будет стоять Русь, - говорил Калита митрополиту Феогносту.
    Именно  с  тех благословенных для Руси лет великого князя Ивана Даниловича
стали  называть  Калитой,  и  меткое  это  прозвище навсегда соединилось с его
именем.  "Калита"  было  название большого кошеля, который князь всюду носил с
собой, щедро раздавая из него милостыню всем нищим и немощным.
    Купцы и бояре, зная этот его обычай, шептались уважительно:
    - И есть он Калита, верно прозвали простолюдины. Собирает он в свой кошель
земли русские. Скупает их у монастырей, у бояр, у всех, кто не может заплатить
дани   татарской.   Слыхали,   скупил   он   недавно   у   обнищавших   князей
северо-восточных  Белоозерск,  Кострому,  Галич,  Перемышль  и  Углич. Зяблые,
пустые были города, а нынче под рукой Москвы в цвет пошли.
    Спокойствие   и  сила  Москвы  привлекали  во  владения  Ивана  Даниловича
множество   крестьян,   ремесленников   и   купцов,  поселявшихся  в  его  все
увеличивающихся   землях.  Кроме  того  к  Калите  из  иных  русских  княжеств
переходили  всякий  год  знатные  бояре  со своими дружинами, видя в нем князя
решительного и сильного. Это также способствовало тому, что вскоре Москва была
не  только  местом  проживания  митрополита,  но  и  самым сильным княжеством,
которому  никто  не  решался  уже  бросить  вызов.  Даже самовластный Новгород
согласился  принять  наместников  Калиты,  хотя нередко прогонял их, добиваясь
некоторых льгот.
    В  1339  году  Калита обнес Москву дубовыми стенами и, кроме храма Успения
Богородицы,  заложил еще три церкви - Спаса на Бору, Михаила Архангела и Ивана
Лествичника под Колокола. Впоследствии прозовут ее Иваном Великим и станет она
символом Москвы.
    Еще  при  жизни  Ивана Даниловича величали великим князем Всея Руси. С его
княжения принято говорить о начале единодержавия.


    "ЖИВИТЕ КАК ОДИН ЧЕЛОВЕК"

    В  конце  марта  1341  года  великий князь Всея Руси Иван Данилович опасно
захворал.  Почувствовав  приближение  смерти,  он призвал к себе сыновей своих
Симеона, Даниила, Иоанна и Андрея.
    С  трепетом  вошли  сыновья  в  отцовскую спальню. У образа в углу молился
митрополит. Бояре расступились, пропуская княжичей.
    Отец  их,  укрытый  по  грудь, лежал на дубовой кровати. Его жилистые руки
бессильно вытянулись сверху медвежьей шкуры.
    Заметив сыновей, Иван Данилович сделал им знак приблизиться.
    - Сыновья  мои,  пришло  мне  время  покинуть  этот мир, - проговорил он с
усилием. - Ныне же хочу наделить вас. Подойди, отче...
    Митрополит   приблизился   к  кровати  и,  проследив  направление  взгляда
умирающего, взял со стола свиток:
    - Я Иван Данилович, великий князь Всея Руси, отходя к Богу, отдаю старшему
сыну  Симеону 26 городов и селений, в числе которых примыслы Юрия Даниловича -
Можайск  и  Коломна; второму сыну, Ивану - 23 города и селения, из них главные
Звенигород  и  Руза;  третьему,  Андрею,  21 город и селение, из них известнее
Серпухов; княгине же своей Улиане с меньшими детьми - 26 городов и селений.
    Слабым  движением  руки  Иван  Калита  попросил  митрополита остановиться,
сказав:
    - После  дочитаешь,  отче...  Боюсь не успею... Дети мои, видите ныне, что
больше  других  одарил я Симеона. Дал я ему все крупные города и селения, дабы
не  было  средь  вас  розни  и слушали бы вы его, как меня... Молю же вас, как
некогда молил пращур наш Ярослав, живите дружно и будьте все как един человек.
Тогда  и  врагов  сокрушите,  и  Русь  соберете, как я собирал ее многим своим
радением. Стольный же град Москву даю я вам, дети, в совместное владение, дабы
владея ей, не разлучались бы вы и миром решали все вопросы о Русской земле. Да
будет тому порукой Господь наш Вседержитель...
    Простившись с детьми своими и боярами, Калита просил их удалиться.
    - Сами  видите,  завершил  я ныне все земные дела. Пришел черед подумать о
жизни  вечной.  Отче, вели облечь меня в схиму, дабы не князем великим покинул
бы я сей мир, но схимником...
    С суровым и важным лицом митрополит склонил голову и дал знак внести схиму
-  черную длинную мантию и куколь - черный островерхий наголовник с нашитым на
нем белым крестом...
    "В  лето  1341  преставился  князь  великий всея Руси Иван Данилович, внук
великого  Александра,  правнук  великого Ярослава, в чернецах и в схиме месяца
марта  в  31 день. А в гроб положен апреля в 1 день в церкви святого архангела
Михаила, которую он создал в своей отчине на Москве".



                             Дмитрий Емец

                     Некоторые отрывочные мысли
                      о литературе и человеке


    Думаю,  что  главный  предмет,  которым должна заниматься литература - это
люди,  реальные  живые  люди  в реальных жизненных ситуациях и глубинных своих
переживаниях.   Ни   один   из   беллетристических   жанров,  ни  одно  вообще
произведение,    построенное    на   быстро   перемежающейся   игре   ситуаций
(средневековая  "комедия  положений"  и  е„  современные производные), никакие
стилистические  нагромождения,  стремящиеся  воздействовать  на эстетическое в
ущерб  стержневому  -  все это не может иметь такого значения, как изображение
человека.
    Образы  людей  в  литературе  -  то, что филологическая наука зовет иногда
словом  "характеры"  - больше, чем проекция жизни, это сама жизнь. В настоящей
литературе  нет  унифицированных  персонажей,  безликих  бравурных трафареток,
служащих  лишь  винтами,  удерживающими  хлипкую  сюжетную  конструкцию. В той
литературе,  которую мне хотелось бы видеть, сюжет как несущая часть смысловой
конструкции  вообще  будет  отсутствовать,  зато  усилится  его роль как формы
взаимодействия  персонажей.  Иными  словами  не образы будут служить сюжету, а
сюжет  станет  как  бы  побочным  следствием  взаимодействия и соприкосновения
характеров.
    Мысль  о  литературе,  столь  обще  выраженная, примыкает к другой мысли -
мысли о человеке.
    В  каждом  человеке,  даже самом несовершенном и дурном, запечатлен мудрый
прекрасный   Божественный   мир   в  одной  из  своих  многочисленных,  подчас
парадоксальных  гранях. Каждый человек - зерно, способное к бесконечному росту
и  совершенствованию  вплоть  до  масштабов  Вселенной.  Кто думает иначе - не
ощущает   в   себе   пока   великих   сил,   или   силы  эти  пока  порабощены
обстоятельствами.
    Человек  -  часть  непрерывного  Божественного  эксперимента,  а потому из
многих миллиардов населяющих землю людей нет и двух похожих. Единственное, что
сглаживает  уникальность  каждого  отдельного  человека, делает его неотличимо
серым  и  безликим  -  это  грех  и  злоба,  стирающие  тот уникальный рисунок
личности,  ту  неповторимо-прекрасную  капиллярную  сетку  характера,  которые
существовали  изначально.  Порок  стрижет  всех,  подвластных  ему,  под  одну
гребенку, поселяя сходство там, где его не было прежде и превращая свободные и
прекрасные   личности,  души,  наделенные  свободой  выбора,  в  своих  рабов.
Неудивительно  потому, что люди, пораженные одним пороком - особенно гордыней,
сладострастием,  унынием,  стяжательством, безволием (хотя этот последний и не
библейский)  -  столь  похожи  межу  собой.  Вся  их изначальная самобытность,
уникальность  стерта.  Они  неотличимы,  как  камни,  прошедшие  одну  и ту же
огранку.
    Однако даже у самого несчастного, порабощенного страстями человека, бывают
минуты  просветления,  минуты, когда тучи греха, закрывающие солнце, как бы на
время  расходятся,  раздвигаются,  и  человек  вдруг  прозревает  себя самого,
прозревает  опутывающую его липкую паутину и ему кажется даже на время, что он
способен  ее  порвать.  Все многочисленные наши начинания "с понедельника", "с
первого  числа" или даже "с этой самой секунды", все клятвы, все новые тетради
дневников и пухлых многообещающих еженедельников и есть такие попытки изменить
себя...
    Но,  увы,  паутина  порока,  если  даже  удастся  ее порвать, очень быстро
восстанавливается  и  вновь еще сильнее, глуше, опутывает освободившегося было
человека  -  слишком  силен  и  упорен  Паук,  ее  плетущий. Все новые и новые
попытки,  новые  периоды  уныния  -  и  иногда  даже  победа  бывают  наградой
сражающемуся.
    "Я новый, я сильный, я вс„ могу! И как я раньше не понимал, не видел того,
что  вижу  сейчас! Как только такая мелочь, дрянь, блуд, водка, девки, нелепые
страхи,  бытовая  ежеминутная трусость, желание нравится могли иметь надо мной
такую  власть?  Это же мелочь, пустое место, плевок! Ну все теперь всего этого
не  будет  -  я  буду  другим  с  этого же мига... Я уже другой!" - восклицает
человек, уверенный в возможности обновления.
    Литература  -  да  простят  мне  этот  указующий перст - должна стремиться
показать   человека   во  всей  его  монолитной  противоречивости,  спаянности
совокупно дурных и хороших черт - ведь в людях, во всех нас часто уживается не
только высокое и низкое, но даже, что чаще - высокое и жалкое, постыдное.
    Люди  -  все без исключения - добры и святы, и лишь собственные слабости и
немощи делают некоторых из них дурными.
    Литература  должна поставлять не ребусы для упражняющегося ума, но служить
универсальному  сознанию  сочеловечности  -  быть фильтром, очищающим душу. Не
надо бояться наивности, обнажения, не боюсь его в данный момент я, наивность и
честность  -  это единственные попытки пробуждения сердца и уши и торжества их
над общим для всех разумом.
    Нет  ничего  нелепее,  уязвимее,  беззащитнее  перед критикой, чем попытка
созидания  или  попытка  формирования  идеала и, напротив, ничего не удается с
таким блеском как разрушение. В литературе идет даже своего рода соревнование,
как можно уничтожительнее, одной фразой, одним абзацем, убить и испоганить то,
что  воздвигалось  веками. Недаром все аргументы, все тезисы дьявола построены
как правило на опровержении.
    Но испачкать - поставить под сомнения, не значит, убить.
    Итак,  литература  -  как  единственное истинное зеркало человека, имеющее
преимущество  в  глубине  отражения  перед  всеми другими искусствами - должна
служить  не  развлечению, ни упражнению ума, но очищению души, осознанию своей
всечеловечности.    Нет   унифицированных   персонажей   -   каждая   личность
исключительна.   Вот,   где   настоящее   богатство,   настоящий  колодец  для
изображения.

                                                                  Дмитрий ЕМЕЦ



                             Дмитрий Емец

                            ЯРОСЛАВ МУДРЫЙ


    СКОРБЬ ВЕЛИКАЯ

    У недавно отстроенных каменных стен Десятинной церкви Пресвятой Богородицы
в  Киеве  толпился  народ. Начал стекаться он сюда еще с рассветом, а теперь к
полудню  стало  совсем не протолкнуться. Как гороху насыпало люда киевского: и
ремесленники  с закопченных приднепровских проулков, и купеческие приказчики с
торговых  рядов,  и  челядь  из Детинца. Переговариваются, галдят, теснят друг
друга,  ругаются.  Внутрь  храма никого не пускают: у дверей плотно сомкнулись
дружинники.  На  суровых  бородатых  лицах  застыло новое, какое-то непонятное
выражение.  То  ли  торжественность, то ли затаенная скорбь - поди разбери. Но
важное что-то, страшное - это ощущалось всеми.
    - Что  стряслось,  соколики?  Али  умер  кто?  А?  Страсть  знать охота! -
изнывала от любопытства дородная купчиха.
    - Ступай,  мать.  Прочь  пошла!  Не  велено  сказывать! - глухо ответил ей
пожилой  дружинник.  Его  щеку  до  самого  глаза  пробороздил длинный шрам. В
глубине шрама, у глаза, что-то странно поблескивало.
    Другие дружинники тоже отмалчивались.
    Да разве скроешь правду?! Всеведающие побирушки уже разносили слухи.
    - Святополк-то, окаянный, хотел утаить смерть отца! Как умер Владимир наш,
Солнышко  Красное,  разобрал  Святополк потолок между клетьми, в ковер спрятал
тело  отцово,  а  ночью  на санях свез его в Киев. Не хотел, чтоб ведали о его
смерти.
    Стон  пронесся  по  толпе.  Волнами раскатился страшный шепот: умер, почил
старый  князь  Владимир,  над„жа русской земли. Вот зарыдала в голос молодуха,
вот  торопливо  закрестился  монашек,  вот  чумазый подручный кузнеца неуклюже
стянул заскорузлой ручищей баранью шапку.
    - Неужто  умер  старый  князь?  А  где положили его? - спросил у побирушки
молодой боярич.
    - В  Десятинной церкви, батюшка! Помилуй, Господи, нас, грешных! За грехи,
за грехи наши! - побирушка притворно вздохнула, не сводя глаз с кошелька.
    Цепкая  рука, схватив монету, мгновенно перестала трястись. Нищенка сунула
денежку  за  щеку  и, юрко, словно салом намазанная, протискиваясь, скрылась в
толпе. Добычливый нынче день у побирушки, такой день целый год кормит.
    Внезапно  толпа  расступилась,  словно  тесто,  по которому провели острым
ножом. Киевляне молчаливо смотрели, как к храму, ни на кого не глядя, двигался
старший   сын  Владимира  Святополк.  Сквозь  притворную  скорбь  проглядывала
озабоченность.   Между  бровями  залегла  складка.  Перед  Святополком,  грубо
расталкивая   киевлян,   колотя   замешкавшихся   мечами  в  ножнах,  шли  его
телохранители варяги.
    Шептала неодобрительно толпа:
    - Гля,   иноземцами   себя   окружил...   варягами.  Мало  они  нам  крови
перепортили.
    - И то правда. Русская дружина у него не в чести. Недаром отец в заточении
его  держал.  Сказывают  за то, что поддавался Святополк католичество принять,
полякам  отдать  город  свой  Туров...  Жена-то его самого Болеслава Польского
дочь. Она ему и наш