оводец,
отважно  бросающийся  на  врага,  теперь  всеми силами старался спасти Русь от
нового нашествия татар.
    Вскоре   после  смерти  Ярослава  Батый  потребовал  к  себе  сыновей  его
Александра  и Андрея. Когда князь Александр прибыл в ханскую ставку, татарские
шаманы  стали  требовать,  чтобы  он,  по языческому их обычаю, прошел "сквозь
огонь и поклонился кусту и огневи и идолам".
    - А не поклонишься, убьем тебя, как Михаила Черниговского! Как и тебе, дал
ему  хан  Батый  выбор:  или  поклониться  кусту, огню и идолу, или умереть! -
грозили шаманы.
    Твердо  взглянул  князь  Александр в раскосые их глаза, горевшие бесовским
огнем.
    - Убивайте!  Я христианин, и мне не подобает кланяться твари. Я поклоняюсь
Отцу и Сыну и Святому Духу, Богу единому, в Троице славивому.
    Спокойное мужество Александра поразило приближенных хана, и они побежали к
Батыю. Грозный Батый был поражен такой отвагой русского князя.
    - Правду  говорили  мне:  нет  князя,  равного  этому!  - сказал Батый, и,
прогнав волхов, приказал позвать к себе Александра.
    Прошло  много лет. Не раз Александр Ярославич спасал Русь от гибели. Много
военных  походов  совершил  он.  И  на шведов ходил, и на финнов, и на чудь. И
всякий раз возвращался с победой.
    По  дороге  из  Орды,  где  Александр отговаривал хана Берке идти на Русь,
Ярославич  опасно  заболел.  Поговаривали,  что  его, как и отца его, отравили
татарские вельможи. Кто знает, как все было? Хитры татары, много коварных ядов
известно им от китайцев.
    Изнемогая  от  слабости, приехал Александр в Нижний и через несколько дней
уже,  едва  встав  на  ноги,  собрался  в  Новгород.  Дружина отговаривала его
продолжать поход.
    - Оправься, княже, болен ты! - говорила она.
    Но Ярославич был непреклонен.
    - Нужно  ехать в Новгород! Если ссудил мне Господь умереть, то умру и тут,
- сказал он и, шатаясь от слабости, поставил ступню в стремя.
    В   Федоровском  монастыре  Волжского  Городца  Александр  Ярославич  слег
окончательно.   В  келии,  где  лежал  благоверный  князь,  собралась  братия.
Чувствуя, что подходит его час, князь Александр стал просить о пострижении его
в иночество и был пострижен с именем Алексия.
    Сподобившись  причаститься  Святых  Таин,  смиренный инок Алексий - в миру
князь Александр Ярославич - отдал Господу свою светлую душу.
    В  то  время,  как Александр заканчивал свою жизнь в Волжском Городце, его
верный  сподвижник  митрополит Кирилл был во Владимире-на-Клязьме. Он служил в
храме  обедню, как вдруг, подняв голову, увидел, что перед ним как живой стоит
князь, озаренный неведомым сиянием.
    Митрополит Кирилл понял, что это значит. Голос его дрогнул.
    - Братия,  возрыдайте!  Зашло  солнце  Земли  Русской!  -  проговорил он с
амвона.
    Так  закончилась  земная  жизнь  князя Александра, ставшего перед кончиной
смиренным иноком Алексием.
    Однако  и  теперь  Святой  Александр  Невский  продолжает  помогать  земле
Русской, защищать и охранять ее от недругов.



                              Дмитрий Емец

                           ПОСЛЕДНИЙ ОХОТНИК
                         (инопланетяне рядом!)


    Бомж  Павел  Сырцов,  не открывая глаз, застонал и, икнув, ощутил где-то в
глубинах  носа  кислятину.  Он  лежал  на  ящиках под открытым небом. Ему было
хреново,  так  хреново, что его желудок давно сжался бы в горошину и исторг бы
вс„ свое содержимое, если бы оно у него было.
    Скажи  кто-нибудь  Сырцову  пару  лет назад, что можно зверски охмелеть от
двух  бутылок  "Клинского",  смешанного  с  тройным  одеколоном и выхлебанного
ложкой(!)  из алюминиевой миски, он послал бы высказавшего это предположение в
город  Закудыкинск.  Но,  оказалось,  что забалдеть от этого вс„-таки можно, и
сейчас  Сырцову  хотелось  опохмелиться.  Очень  хотелось, но он знал, что это
нереально, и поэтому не открывал глаза.
    Что  ни  говори, а в жизни есть вопросы актуальнее, чем "За что папу убил,
Клавдий?"  Например,  что  можно увидеть и чем можно опохмелиться в пять часов
утра на промышленной свалке в Капотне?

    У  него  не  было  глаз,  но он видел; не было ушей, но он слышал; не было
носа,  но  он  осязал.  Он  неподвижно  висел  во Вселенной. Он не дремал и не
бодрствовал  - он ждал. Он ждал долго, очень долго - полтора миллиарда лет, но
не  испытывал  нетерпения,  как  не  испытывал вообще ничего, кроме огромного,
никогда  не  оставлявшего  его  желания  настичь  и  уничтожить добычу. Он был
охотник,  охотник  до  мозга костей, хотя ни мозга, ни тем более костей у него
тоже не было да и не могло быть.
    Когда-то  он  ел  досыта,  все  они ели досыта, но последние миллиарды лет
приемлемой добычи становилось все меньше, и ему приходилось все реже охотиться
и  все  дольше  ждать.  Последний  период  ожидания  был самым долгим, и в нем
начинало уже зарождаться смутное беспокойство, не уничтожил ли он всю добычу и
не обрек ли этим себя на медленную голодную смерть.
    Прошло  еще  несколько  миллионов  лет.  Экономя  энергию,  неподвижный  и
безгласный,  пожиратель  висел  в пустом пространстве Вселенной. Внезапно едва
уловимый  пульсирующий  сигнал,  долетевший из глубин Галактики, вызвал его из
небытия.   Несуществующие  глаза  открылись,  отсутствующий  слух  обострился.
Сомнений  не осталось: этот сигнал был запахом добычи. Пожиратель напрягся. Он
взял   след.   Его   безукоризненное   чутье,   не  имевшее  ничего  общего  с
четырьмя-пятью известными человеку чувствами, никогда не ошибалось.

    Он  был последним из своего народа, древнего народа шлепкунов. Некогда его
народ был таким могущественным и мудрым, что пережил угасание старой Вселенной
и  рождение новой. Им было известно вс„, или, вернее, почти вс„ в мироздании -
только одна задача так и осталась неразрешенной: как победить врага, жестокого
и  неумолимого,  с каждым годом все сокращавшего их численность, пока от всего
народа  не  остался  лишь один его представитель. Тогда надобность в отдельном
имени  отпала,  и, забыв, как его звали при рождении, он стал называть себя по
имени своего народа - Последний Шлепкун.
    Он  жил в постоянном страхе. Всю свою жизнь он скрывался точно так же, как
скрывались  его  мать, его отец и все его предки. Бороздя Галактику из конца в
конец, он прятался где мог, но знал, что это не поможет, и в конечном счете он
обречен.  Рано  или  поздно  пожиратель возьмет его след, и тогда он не сможет
укрыться ни в одном уголке Вселенной.
    Шлепкун  знал,  что  и  пожиратель остался один. Последний из пожирателей.
Остальные  погибли,  обессилев,  потому  что могли питаться только шлепкунами.
Охотник  и  дичь  -  их  связывали узы, ведущие еще из прошлой Вселенной. Один
шлепкун и один пожиратель - два древних народа, два непримиримых врага.
    Вдали  от  Млечного  Пути, в абсолютной Галактической глуши, Шлепкун нашел
населенную  планету,  где  один  из неразумных видов напоминал его собственный
(только  по  форме,  но не по биоэнергетической сущности), и затаился, надеясь
затеряться.  Последний  Шлепкун  был очень осторожен. Он не безумстствовал, не
мечтал  и  не  получал ни одного из тех трехсот тысяч совершенных наслаждений,
которые были известны его народу. Он лишь дрожал и боялся. Это длилось века.
    Иногда   Последний   Шлепкун  со  страхом  прислушивался  к  постоянным  и
равномерным   пульсациям  Вселенной  и  думал,  что  если  бы  каким-то  чудом
пожиратель  погиб,  то,  возможно,  он  нашел  бы способ возродить свой народ,
занявшись, например, клонированием собственных клеток. Но мечты эти оставались
лишь мечтами: в глубине души он знал, что рано или поздно пожиратель доберется
до него. Болезни и пространство ему не страшны, а ждать он может вечно.

    Пронизав  два  парсека  за тринадцать с половиной дней, пожиратель вош„л в
атмосферу.  Здесь,  в атмосфере, ощутив живительное присутствие кислорода, его
тело  приняло  наконец  свою  изначальную  форму  -  торпедообразную  и узкую,
позволявшую   стремительно  продвигаться  и  лавировать  в  плотных  воздушных
потоках.
    Внизу сквозь белые разводы тумана виднелся коричневатый большой континент.
Вибрация   добычи   шла   оттуда.  Пожирателю  потребовалось  всего  несколько
мгновений, чтобы определить ее точное положение в пространстве. Нацелившись на
добычу,  пожиратель стремительно помчался вниз, трепеща от охотничьего азарта.
Жидкость,  составлявшая  его  разумную  субстанцию,  забулькала внутри твердых
стенок  тела. В такие минуты он ничего не видел и ничего не замечал, одержимый
всепоглощающей охотничьей страстью. В какой-то мере это делало его уязвимым, и
он знал это.
    Двадцать  секунд  спустя он достиг поверхности планеты. Внезапно он увидел
добычу  и,  уже не скрываясь, медленно стал подкрадываться к ней. Он мог убить
ее  в  мгновенном  прыжке,  но  не  стал  этого  делать. Он наслаждался каждым
мгновением. Предвкушение - пик удовольствия.

    Шлепкун  тоже  увидел  пожирателя.  Парализованный  страхом, он замер. Его
упругое,  лишенное конечностей компактное тело сразу стало рыхлым. О побеге он
и  не  мыслил.  Он понял, что погиб. Теперь у него осталось лишь одно желание,
чтобы вс„ закончилось как можно быстрее...

    Бомж   Сырцов  наконец  открыл  глаза  и,  усевшись  на  ящике,  осоловело
огляделся.  Его  по-прежнему  мутило  и было так хреново, что не было сил даже
выматериться.  Неожиданно  где-то  сбоку  Сырцову  почудилось  движение,  и он
повернул  голову. На большом ящике из-под телевизора, служившим ему столом, он
увидел  наполовину полную бутылку, медленно скатывающуюся в ящик. Бутылка была
без  наклейки, но интуиция опытного алкаша подказывала, что это то, что нужно.
Не  задумываясь,  Сырцов схватил бутылку и, свернув ей пробку (ему показалось,
что  она  при этом тихо пискнула), забулькал. Напиток был странным на вкус, но
несомненно крепким и бьющим по шарам.
    "Вот, блин, чмо! Наболтали, падлы!" - проворчал Сырцов.
    Когда бутылка опустела, Сырцов поставил ее возле ящика.

    Последний Шлепкун не верил своим глазам. Несколько секунд назад неуязвимый
пожиратель  был  уничтожен  внезапно появившимся гуманоидом, которого никто не
брал  в  расчет.  Вс„  случилось  так  быстро,  что пожиратель не успел ничего
предпринять.  Его  мыслительная субстанция была выпита и растворена желудочным
соком   гуманоида,   а   торпедовидное  тело  с  каждой  секундой  все  больше
заисвестковывалось.
    Несколько  секунд  Шлепкун  осмысливал  произошедшее, а потом его внезапно
захлестнула и опьянила волна счастья.
    "Свершилось!  Я  свободен! Я создам клоны и восстановлю нашу цивилизацию -
великий деятельный народ шлепкунов! Я... я..."
    Внезапно  Шлепкун  вспомнил  об  отважном гуманоиде и преисполнился к нему
искренней благодарности. Ему стало стыдно, что, прожив на их планете несколько
тысячелетий,  он,  парализованный  страхом, так и не удосужился изучить обычаи
гуманоидов или обратить на них хотя бы малейшее внимание.
    "Я  подарю  их  народу  все наши знания! Они познают мудрость, бессмертие,
межзвездные  перелеты! Я научу их, как получить все триста восемь тысяч высших
ментальных  наслаждений!  Этого  же  отважного гуманоида я сделаю правителем и
поставлю во главе всех государств," - с воодушевлением подумал Шлепкун.
    Полный  желания  одарить своего спасителя, Шлепкун кое-как вскарабкался на
ящик.  Это  оказалось  чудовищно  сложно,  потому  что его маленькое тело было
неповоротливо и вдобавок лишено конечностей.
    Когда взгляд гуманоида упал на него, Шлепкун ощутил настоящее счастье.
    Бомж  Сырцов  пораженно  икнул.  Икнув, он выругался длинно и одновременно
блаженно и протянул руку.
    "Что ты собираешься делать! Разве ты не видишь, что я..." - хотел крикнуть
Последний Шлепкун, но было уже поздно...
    Сырцов надкусил внезапно появившийся на ящике соленый огурец.



                              Дмитрий Емец

                        Отбивка длинной в мысль


    Сюжет  -  эта  та  часть,  которая  перетягивает одеяло на себя. Если есть
жесткий  сюжет, сразу теряется внутреннее наполнение. НО: рассказ без сюжета -
мясо  без скелета, которое сразу становится бесформенной грудой и заваливается
частью в эссе, частью в мемуары...
    Итак,  попробуем.  Сюжет  - в стороне, мысли - в центре. Во всяком случае,
одно  приятно: в этом очерке ни о чем я изначально, с первых же строк чувствую
бесконечную свободу от всего, что связывает писателя: от героев, от сюжета, от
композиции  и  т.п.  и  т.д.  Я подумываю даже отказаться от стиля! Плевать на
стилистику!  Пусть  мысль  течет  так,  как  ей  хочется, не боясь повторений,
занудств,  "чтобы"  и  "как  будто".  Пусть  мысль  будет  сама собой, не зная
красивых форм!
    Я  смотрю  на  монитор  и вижу текст в его "книжном", выбеленном уже виде.
Губительная легкость. Часто, правя на компьютере уже готовую вещь, занимаешься
только  залатыванием очевидных дыр, ленясь взяться на основательную переделку.
Если  же семь-восемь раз вынужден перепечатывать или переписывать рукой один и
тот   же   текст,   добиваясь   совершенства,  то  во  время  самого  процесса
переписывания  книга  расширяется,  улучшается  и  подвергается  основательной
доработке  и  переработке. В результате, рукописные тексты, к седьмой, скажем,
редакции  видоизменяются  настолько,  что  не  имеют  уже  с первым, начальным
вариантом  почти  ничего  общего.  Компьютерный  же текст остается практически
одним  и  тем  же именно из-за этой ложной легкости при правке... Но это я уже
писал  когда-то. Неважно... Держал как-то в руках черновики Толстого. Он писал
в детских тетрадях по 3 копейки, почти один к одному. "Война и мир" написана в
таких тетрадях.
    Рукой?  Но  рукой  я не могу - почти разучился писать, рука не успевает за
мыслью. Значит, мысль мелка или поспешна.
    Все  равно  от  каждого  выживает  только  одна-две  книги. Больше корабль
истории  все  равно  не  унесет  - Ноев ковчег тесен... Каждой твари по паре -
остальные за борт.
    * * *
    Отбивка  с  цифрами  и  очками  -  это нотные знаки читательского внимания
длинной  в  одно  дыхание.  Своего рода "мысль один", "мысль два". Это приятно
организует  текст.  Хотя  здесь  и нет сюжета, но должен быть какой-то принцип
построения. Зачем?
    * * *
    Мне  мешает  мое  "я".  Я одной стороны только "я" истинно и за него можно
поручиться,  с  другой:  "я"  -  это  не литература. Это профилактика душевных
расстройств.  Онанизм для бедных. Шизоидов в их творческой разновидности лечат
мемуарами и ведением дневника. Если не вылечивает, то отвлекает...
    Писатель  это  взгляд.  Больше  ничего.  Даже не ум. Язык, стиль - отчасти
разврат, хотя и создает форму. Язык как и сюжет смещает фокус, сдвигает лупу с
книжного  текста  на поля... Трогательность фокуса не в красивости. Интересно,
профессиональная  проститутка,  влюбившись  по-настоящему,  может повести себя
неопытно?
    О  "я-писателях".  Все  то,  что  выходит на рамки их Я- восприятия, им не
интересно,  зато  самокопательство  и  обнажение  тайников  души,  равно как и
самоидеализация, не всегда осознанная, составляют важную часть их творчества.
    Таких  писателей  множество,  их  легко  определить  -  в  большинстве  их
произведений  главный  их герой - Я. Скажем, Ремарк, которого я когда-то очень
любил  -  такой  явный  Я-писатель,  а  из  русских,  скажем, Нагибин, нередко
Набоков,  но  у  него  фокус  с "я-оборотным" - когда герой, простроенный от я
становится  "он"...  В  основе  этого  лежит  детское и очень светлое желание:
посмотрите-ка  на  меня, посмотрите, да посмотрите же. Один из трех столпов на
которых стоит творчество. Два других - необходимость и страх смерти.
    Банальный  чемоданчик:  писательство  -  возможно даже в большей мере, чем
всякая  другая  созидательная  деятельность  -  это попытка убежать от смерти,
оставить  на  Земле  что-нибудь  свое  плюс, разумеется, потребность испачкать
побольше  хорошей  чистой  бумаги,  которая  при  другом  более  благоприятном
раскладе могла бы расти и зеленеть где-нибудь в качестве лесов.
    * * *
    Три  стадии,  которые  нужно  пройти  -  познание  авторитетов, следование
авторитетам, отказ от авторитетов. Только так или изначально не стоит...
    * * *
    После  Пушкина  легко  быть  Пушкиным,  после Чехова - Чеховым, Толстого -
Толстым.   Легко  писать  "под"  со  стопроцентным  сливанием.  Первый  стимул
творчества: могу не хуже. Ну и что? Вера Холодная все равно будет одна...
    Два  источника писательства: как потребность в реализации слуха (могу петь
и пою), а другая... шут ее знает, может и, правда, есть что-то...
    * * *
    Все  личное  на  самом деле универсально, все универсальное человечно, все
человечное Божественно. Обманка на первой ступеньке, но не потому ли я с таким
интересом читаю мемуары? Потребность в правде и первовзгляде?
    * * *
    Нельзя  понять красоту, анатомируя ее. С другой стороны, упав перед чем-то
на колени, потеряешь себя. Ни перед чем нельзя.
    Еще  глупее  страх: что нам до него, читателя... С другой стороны, все для
него. Парадокс. Видеть общее в розном.
    * * *
    Сейчас  пишу  уже  несколько дней спустя без всякой связи с тем, что выше.
Это  что-то  вроде дневника, но дневника не внешних событий, неинтересных даже
мне, а мыслей.
    Возможно, мысли здесь разбросаны хаотично, но я не считаю нужным придавать
им  никакой  логической последовательности. Ведь у нас в сознании при всей его
логике   -  мысли  тоже  случайны  и  алогичны.  Например,  думаем  о  судьбах
человечества,  а через секунду вдруг вспоминаем, что на десне что-то вздулось,
и это занимает нас куда больше. Большая часть нашей жизни занята размышлениями
именно о мелочах. Сколько реально из своих 70 лет мы мыслим - год от силы.
    Каждый  день  нам  что-нибудь  дарит  и  нас  чему-нибудь  учит.  При всей
банальности  -  для  меня  это открытие. Жизнь - велика и всеобъемлюща. Иногда
испытываешь  восторг  и воодушевление, кажется, что так будет всегда, но потом
снова - уныние и словно утыкаешься лицом в серую стену.



                             Дмитрий Емец

                                 ОТЕЦ


    В  пять  часов утра Погодин проснулся от далекого голоса жены, окликавшего
его  по  имени:  "Вася,  Вася!"  Он  спал  на  диване в кабинете - так условно
называлась  одна  из двух комнат их квартиры, где были шкафы с книгами и стоял
компьютер.  Погодин  открыл  глаза и, не вставая, прямо с дивана открыл дверь,
которая была совсем близко.
    - Чего тебе? - крикнул он через коридор.
    По шуму воды он слышал, что жена в ванной. На улице было совершенно темно,
и он старался сообразить, который час.
    - Я  тебя  не  слышу! Иди сюда, у меня, кажется, началось! - снова позвала
жена, на короткое время выключая воду.
    Сразу  поняв,  что  именно  началось и испугавшись этого, Погодин встал и,
споткнувшись  о  развешенное  в  комнате на проволочной вешалке белье, пошел к
жене.  В  одной короткой ночной рубашке Даша стояла в открытой душевой кабине.
На  правой  ноге  у нее было что-то влажное, и еще немного склизкой жидкости с
розоватыми прожилками протекло вниз, на белую пластмассу кабины.
    - Ты  не  знаешь,  что это? Проснулась и вот... Может уже? - спросила жена
жалобно и отрывисто.
    Она  была  беременна первым ребенком на тридцать девятой неделе, и роды ей
назначили  только  через  десять  дней,  в конце сентября. Жена читала толстые
правильные  книги  о  материнстве  и  со свойственной ей последовательностью и
доверием  ко  всему  написанному  на бумаге ждала дальних предвестников родов:
ложных схваток, потом схваток настоящих, но редких, набухания молочных желез и
других.  К  тому, что роды начнутся вдруг, безо всякой подготовки и совершенно
не по описанным правилам, она готова не была и теперь растерялась, не понимая,
что течет у нее по ногам.