скрыть
неординарность  и  своеобычность  ее  натуры.  Почти наверняка в эти несколько
прошедших  десятилетий,  выпавших  из  нашего  повествования, у Никитичны были
какие-то  увлечения,  была  любовь  и  связанные с ней мучительные драмы, но к
финишу  они пришла совершенно одинокой, растерявшей даже тех родных, что у нее
были,  без детей, без спутников, без красоты, с минимумом здоровья и почти без
имущества,  если  не  считать накопившегося за годы случайного барахла и одной
комнаты в коммуналке, выделенной ей после расселения общежития.
    И  вот  тут-то,  у  разбитого,  можно сказать, корыта, в самом отчаянном и
полунищем  положении,  произошло невероятное, и оригинальность, авантюрность и
оптимизм  Марьи  Никитичны,  свойственные  ей и прежде, забили широким вольным
ключом.
    О  покойниках  обычно  говорят,  что  они  были  красивы,  если  не в свои
последние дни, то в молодости. О Никитичне же мы этого говорить не будем. Едва
ли красота была ей свойственна, она была вообще вне красоты как понятия. У нее
было  простое,  с  мягкими  чертами русское лицо, светлые редкие брови, русые,
впоследствии  довольно  быстро  поседевшие  волосы.  Росту  она была среднего,
кряжистая, сильная, под старость склонная к полноте. Ее раздавленные работой с
землей  большие  руки  редко  бывали  спокойны  -  их  постоянно тянуло что-то
трогать,  комкать или оправлять. Когда-то, очевидно, Никитична была сильна - и
теперь еще по привычке она часто бралась за тяжелые предметы, пыталась двигать
громоздкий буфет или, расправляя ковер, приподнимала край дивана.
    Часто  из  ее  квартиры доносился грохот и призывы о помощи: это означало,
что старуха, пытаясь взгромоздиться на стул или стол, чтобы достать что-нибудь
со  шкафа,  обрушивалась  вниз  и  не  могла  сама встать. Несмотря на то, что
происходили  такие  падения  довольно  часто  и  сопровождались большим шумом,
крепкое  сложение  Никитичны  позволяло  ей  отделываться лишь незначительными
ушибами и испугом.
    Казалось  бы,  во  многих отношениях Никитична была вполне обычная русская
старуха,  однако  во  взгляде  ее  -  глаза  у  нее  были  какого-то неясного,
смешанного  цвета, не то серые, не то серовато-зеленые - было нечто такое, что
сразу  решительно выводило ее из общего ряда. На самое первое определение, это
была  бесшабашность,  соединенная  с  самой глобальной простотой и наивностью.
Никитична  действительно была очень проста, но простота ее была не дурковатая,
а всеобъемлющая, захлестывающая, позволяющая ей не оглядываться на окружающих,
не   пугаться  их  мнения  и  автономно  существовать  по  собственным  смутно
осознаваемым  нравственным  законам.  В чем были эти нравственные законы - Бог
его знает, но они безусловно были и всеми ощущались. Материальные, родственные
ли  узы  этого  мира  не тяготили Никитичну, не имели над ней никакой власти и
очень  быстро  соскочили  с  нее,  что  еще  раз  подчеркивается  легкостью  и
неосновательностью  ее  смерти, не оставившей на ее могиле даже положенного по
кладбищенскому распорядку креста с завитушками.

    * * *

    С  окружающими  Никитична  особенно  не  церемонилась,  полагая в простоте
душевной,  что  они  такие  же,  как и она. Ко всем женщинам, независимо от их
возраста и социального положения, она обращалась "девка" - но не ругательно, а
крайне  дружелюбно. Ей ничего не стоило, к примеру, заявиться к кому-нибудь из
своих  соседей  в три часа ночи и, переполошив их настойчивым звонком в дверь,
спросить:
    - Ты спишь, что ль, девка? А мне чтой-то не спится!
    - Ты  соображаешь,  бабка,  который  час!  Ночь  на дворе! - шипели на нее
заспанные соседи.
    - Ночь?  -  удивлялась Никитична. - То-то и видно, что ночь. А я-то, дура,
смотрю, что у меня "люди" не показывают. Може, думаю, поломались?
    С  полным хладнокровием старуха поворачивалась и шаркала к себе. К окрикам
и   ругани,  весьма  часто  сопровожавшими  ее  визиты,  Никитична  относилась
презрительно, как к комариному писку. Уж что-то, а ругани-то она за свою жизнь
наслушалась  вволю  и  постоять  за себя умела. Только иногда, если слова были
особенно  обидными или говорились с особенным разражением, старуха поучительно
говорила:
    - Ну  и злая ты, девка, просто как собака. Уж и слова тебе не скажи. Пошла
я к своим "людям". Не приду к тебе больше.
    Но,  разумеется,  слова  своего  не держала и довольно скоро, забыв обиду,
снова являлась в самое неподходящее время.

    * * *

    Деревенская  сущность,  задавленная городом, проявлялась в Никитичне самым
невероятным  образом  и  давала  всходы то в виде гераней на подоконнике, то в
проросшей  прямо  на  балконе  четвертого этажа березке, ушедшие в бетон корни
которой старуха поливала из чайника.
    Жажда  стяжания  была  ей совершенно чужда, а если и проявлялась порой, то
совершенно  по-детски  в  виде  страсти  к цветным календарям, будильникам или
пахучим,   щелкавшим   замочками   сумочкам  из  искусственной  кожи.  В  этих
"ридикюльчиках",  как  она  их  называла, у Никитичны хранилась всякая ерунда:
прищепки,  булавки, позеленевшие швейные наперстки, цветные резинки, сточенная
помада,  картинки  из  журналов, привлекшие ее своею яркостью, пузырьки из-под
лекарств  и  прочие  вещи,  которые  с  равным  успехом  могла  бы  собирать и
десятилетняя девочка.
    В   достоинстве   денежных   купюр,  тогда  еще  старых,  не  доживших  до
всевозможных  обменов,  Никитична  разбиралась  неплохо,  считала  тоже вполне
удовлетворительно,  однако  порой  пускалась на хитрость, прося кого-нибудь из
сердбольных кассирш или соседей пересчитать свою немногочисленную наличность.
    - А  сколько  тут  есть,  девка?  -  спрашивала она, протягивая тяжелый от
мелочи старушечий кошелек со звучными, как и у ридикюля, застежками.
    Кошелек   открывался  и  начинались  долгие  пересчеты.  Обычно  считавшая
несколько раз сбивалась, плевала в сердцах и начинала заново.
    - А сколько тебе надо, Никитична? - наконец спрашивал она Никитичну.
    - Да  вот,  десять  рублей.  Хочу  будильничек  купить,  а  то  мои-то все
заврались.
    - Да  тут  столько  нет!  Здесь от силы рублей пять, - восклицала соседка,
вспотевшая от ответственной возни с мелочью.
    - Я  и  сама,  девка,  вижу, что нет. Три человека уж считали и кажный раз
выходило  четырек  девяносто.  Да  вот,  все  равно  думаю:  а вдруг и есть? -
отвечала старуха, насмешливо глядя на рассерженную собеседницу.
    При  всем  том,  повторю  еще  раз,  никакого  стяжательного  инстинкта  у
Никитичны не было. Все эти фокусы объяснялись исключительно веселой стихией ее
духа и, возможно, желанием понаблюдать человеческую реакцию.
    Другая  игра,  в  которую  Никитична играла, спасаясь от одиночества, была
игра  в  "мясорубку",  хотя,  в  принципе,  на  месте мясорубки мог быть любой
предмет. Для игры требовались две вещи: один из соседей и хорошее настроение у
самой  Никитичны.  Начиналась  эта  игра так. В самый неподходящий час старуха
являлась и с озабоченным видом просила:
    - Позычь-ка мне мясорубку!
    Если  хозяйка  была  незнакома  с правилами игры, она выносила мясорубку и
начинала  объяснять,  как  ее  закреплять,  какие фокусы выделывает нож и, как
поступить, если соскочит ручка. Мало-помалу завязывался разговор, перетекавший
на самые абстрактные, далекие от мясорубки темы.
    Удовлетворив  свою  жажду  общения, Никитична на середине фразы перебивала
свою собеседницу и сказав: "Ну пошла я, девка, дела у меня!" удалялась.
    - Никитична, а мясорубка? - восклицала озадаченная соседка.
    Старушка   останавливалась   и   оборачивалась.   Игра   вступала  в  свою
кульминационную  фазу. Именно ради последующих своих слов Никитична и затевала
все представление.
    - И,  девка,  зачем  она  мне?  Разве что протаскать. И потом, разе я мясо
когда ем? - говорила она.
    - Но ты же просила!
    - Для разговору, девка, для разговору. Ну потопала я, дела у меня.
    Никитична уходила, а соседка долго еще стояла в дверях, держа в руках свою
мясорубку с фокусами и соскакивающей ручкой.

    * * *

    Будучи  женщиной  общительной,  Никитична  имела множество знакомых самого
различного  характера  и  пошиба:  от сострадательных интеллигентных женщин, с
жалостью  покровительствующих  самобытной  старушке,  до неприятных напористых
субъектов,  которым  невесть что и надо было от нее. Не смущаясь и не прибегая
ни  к  каким ухищрениям, Никитична легко и бесцеремонно шла на контакт. Так же
бесцеремонна  она  была  в выходе из контакта, когда собеседник ей наскучивал.
"Тошно с тобой, девка (парень). Пошла я!" - говорила старушка.
    Знакомства,  как  поверхностные,  так и очень короткие, были у нее по всей
Москве,  и несколько раз в месяц Никитична обязательно предпринимала их обход,
пропадая  с  утра и до вечера. При всем том, что странно, будучи исключительно
общительной,  старушка  совсем  не  была  болтливой.  Самая продолжительная ее
беседа  с  каким-нибудь  знакомым,  ради которой она могла проехать полгорода,
длилась  не более трех-пяти минут и была довольно бессодержательна. Чаще всего
Никитична  даже  не проходила в квартиру, а предпочитала беседовать, оставаясь
на  площадке  или в коридоре. То пожалуется, что часы не ходят, то спросит про
какого-нибудь  общего  (а  чаще  даже  совсем не общего, а вовсе неизвестного)
знакомого,  и,  не дослушав ответа, уйдет, сказав нетерпеливо: "Ну потопала я!
Некогда  мне!"  Удалится  и оставит человека удивленным: можно подумать не для
встречи с ним старуха несколько часов провела в дороге.
    Должно  быть, страсть Никитичны к часам, о которой еще будет сказано, была
не   случайна.   У   нее   самой  внутри  словно  находились  вечно  спешащие,
захлебывающиеся  тиканьем часы. В общении же она искала не общения: то есть не
передачи  и не получения определенной информации, а чего-то другого. Возможно,
ей надо было просто увидеть человека. Зачем-то посмотреть ему в глаза. Зачем -
неизвестно.
    Разговор  Никитичны не был растекающимся бредом маразматической, впавшей в
расслабление  памяти  старухи.  Напротив он был всегда очень лаконичен, емок и
краток,  хотя  часто  и  непонятен.  В  разговоре  этом  проявлялась блаженная
"странность" и вместе с тем собранность е„ натуры.
    Читать  Никитична  не  умела,  знала  только  цифры. Телефоны множества ее
знакомых цветным карандашом царапались на самых неподходящих клочках: газетных
полях,  рецептах,  обувных  картонках, засаленных тетрадных листках. Собранные
вместе,  все  эти каракули бережно сохранялись в одном из "ридикюльчиков". Как
старуха отличала их - а всех бумажек было хорошо за сотню - неизвестно. Должно
быть,  ее цепкая память схватывала разные малоотличительные признаки: загнутые
уголки, пятна, форму клочка или рисунок на обратной стороне картонки. Впрочем,
бывало и такое, что Никитична путалась и тогда за помощью обращалась вс„ к тем
же соседям.
    Происходило  это  примерно  так. В шестом-седьмом часу утра - а бабка была
птичка  ранняя  -  звонок квартиры номер 8, в которой проживала Ирина Олеговна
Симахович  оживал.  Через  несколько  времени  в коридоре раздавалось шарканье
тапок.  Ирина  Олеговна  тоже  уже  не  спала,  однако, как женщина склонная к
актерству, напускала на лицо соответствующее выражение.
    - Как  же  так как можно, Никитична? У меня жуткое давление, перед глазами
круги.   Я   приняла  снотворное  и  еле-еле  забылась  сном.  Это  бандитизм,
хулиганство,  -  говорила  она  тем  стонущим голосом, каким умные люди обычно
общаются с теми, кого считают ниже и глупее себя.
    Никитична  вздыхала  и  начинала переминаться, как вздыхает и переминается
цирковой медведь, которого требуют показать незнакомый ему фокус.
    - Тады я попозже зайду... - говорила она.
    - Нет,  не уходи. Я все равно уже не засну. Что ты хотела? - с соблюдением
необходимой  трагичности  говорила  Ирина Олеговна, очень довольная, что может
посредством Никитичны чувствовать себя несчастной.
    Старуха не заставляла себя упрашивать.
    - Ты,  девка,  найди  мне  Анну!  -  требовала  она,  звучно открывая свой
"ридикюльчик" .
    Мадам  Симахович  протягивала  руку  и  двумя  пальцами,  далеко отставляя
мизинец, начинала брезгливо рыться в "ридикюльчике".
    - Как же я тебе ее найду, Марья? Тут же ничего не подписано, - произносила
она с бесконечным мученическим терпением.

    * * *

    Надо сказать, что Ирина Олеговна, уж коль скоро зашла о ней речь, обладала
громадным  набором всевозможных страдальческих жестов и ужимок. Бог его знает,
откуда  у  лица  ее  -  самого  заурядного худощавого лица с довольно вертким,
правда,  носом,  -  появлялось  столько  артистических  способностей,  столько
гибкости и выразительности, когда требовалось передать нечто страдальческое. С
помощью  беднейшего  набора средств, состоявшего всего лишь из носа, губ, пары
щек  и  выпуклых,  утопавших  в тяжелых веках, глаз, она ухитрялась передавать
такие  мириады выражений, от обилия и многообразия которых пришла бы в зависть
и уныние любая трагическая актриса.
    Перечислять  все  ее  ужимки  и  гримасы  дело  такое  же безнадежное, как
переписывать   от  руки  адресный  справочник.  Скажу  только,  что  маски  ее
страдальчества  начинались  от  легкого  неудовольствия  сущностью бытия (чуть
приподнятые брови и опущенные уголки рта), что являлось обычным ее выражением,
и  далее следовали по возрастающей до десятибального трагического мученичества
(бледность  и  оцепенение  всех  черт  лица при сохранении общего благородства
выражения).  Кто-то когда-то пошутил про нее, что в молодые годы она и конфеты
ела  страдальчески.  Возможно,  так  же страдальчески испытывала она и оргазм.
Если она, конечно, вообще его испытывала.

    * * *

    Но Никитична не отставала.
    - А  ты  все  равно  найди!  Бумажка  вот  такая  вот!  -  далее  следовал
абстрактный,  но очень выразительный жест рукой, передававший очевидно скрытую
сущность манускрипта.
    Ирина  Олеговна  все с тем же мученичеством на лице начинала перекладывать
обрывки  газет,  листочки,  куски  картона  и  рецепты...  Самое странное, что
искомый  телефон  бывал  обычно  найден. То ли Никитична вспоминала о загнутом
нижнем  уголке,  то  ли  он,  единственный  из  всех,  оказывался подписан. Не
Никитичной, разумеется. Самой Анной.

    * * *

    Дружба  у Никитичны и Ирины Олеговны была весьма странная. В свою квартиру
Ирина Олеговна Никитичну решительно не пускала и в гости к ней не ходила. Даже
специально,  как  только  старуха  к  ней  заявлялась,  выходила на площадку и
закрывала за собой дверь, придерживая ее руками, чтобы дверь не захлопнулась.
    Их  краткие  беседы происходили в основном на лестничной клетке. Но тем не
менее это была именно дружба. Я на этом решительно настаиваю.

    * * *

    Мебель  в  единственной  комнатушке Никитичны (вторую комнату сосед сдавал
квартирантам,  а те нередко еще кому-то, отчего происходил невероятный бедлам)
была  самая  простая и бестолковая, попавшая к старухе в разное время из самых
разных  источников.  В  основном  эта была уже рухлядь. Хорош был только очень
старый,  но  крепкий  дубовый стол с коричневыми ножками, крепкими и толстыми,
как  колонны, на которых были вырезаны виноградные гроздья. Несмотря на вечную
крепость  ножек,  столешница  давно  сгнила или утратилась. Замещал ее большой
лист  фанеры  с навечно отпечатавшимися на нем следами утюга и круглых донышек
горячих стаканов.
    Но  все  равно,  каждый  из  попадавших  к Никитичне "понимающих", а среди
множества   ее  знакомых  были  и  такие,  невольно  задумывался:  сколько  же
десятилетий,  а,  может,  и столетий было этому древнему гиганту с неохватными
ножками    и   резными   винограными   гроздьями,   покрытыми   потрескавшимся
медно-красным лаком.
    Этот  могучий  Голиаф  стоял  в  глубине  комнаты  у стены. На нем, целясь
вытянутым   кинескопом   в   дверь,   помещался  громадный,  вечно  ломающийся
черно-белый  телевизор,  в  двоящемся  и  троящемся  экране  которого  обитали
пресловутые    "люди".    К    телевизору    у    Никитичны    было    то   же
абстрактно-созерцательное  отношение,  что  и  к  часам.  Как  от часов она не
требовала  того, чтобы они были точными, а желала лишь того, чтобы они тикали,
так и от телевизора ей нужно было то, что она называла "люди": "Иваныч, у меня
люди не показывают!"
    Причем едва ли Никитична вдавалась в содержание художественных фильмов или
новостных программ. От телевизора ей нужно было не это. Ее самобытное сознание
было  устроено  не столь событийно-логично, как у Ирины Олеговны. Полагаю, что
сознание  Никитичны  вообще  не уважало каких бы то ни было логических связей,
подпитываясь яркой и случайной мозаикой впечатлений. Смотрела же она телевизор
исключительно  ради  людей,  безотносительно  были ли они героями сериалов или
говорящими головами "Вестей".
    Напротив телевизора, служа одновременно и креслом, находилась продавленная
кушетка, застилаемая в дневное время желтым ковровым покрывалом.
    С  пузатого,  с выпуклыми витражами стеклышек буфета стекали пышные побеги
разросшегося  комнатного  плюща,  который Никитична поливала, с опасностью для
жизни  громоздясь  с  чайником  на  кушетку.  На  коротком  подоконнике, почти
втиснутом   в   балконную   дверь,  росла  рахитичная  герань,  облысевшая  от
постоянного  цветения.  Обычные  герани  цветут  только весной и летом. Эта же
ухитрялась цвести круглый год.
    Порядка  в этой аскетичной, бедно обставленной комнате не было никакого...
Написав,  я  понял, что это не так. Порядок был. Не было уюта. Происходило это
оттого,  что Никитична вообще не замечала условий, в которых обитала, а если и
замечала,  то  изредка,  спонтанно, подчиняясь своим вечно меняющимся душевным
движениям.   Тогда  в  ее  комнате  надолго,  ненадолго  ли  поселялись  самые
случайные,  бестолковые  вещи,  неизвестно зачем ей нужные и чем привлекшие ее
внимание:  безвкусные  статуэтки, гимнастические рыжие палки, детские надувные
круги  для  плавания,  какие-то  пестрые  шляпы  и прочая внезапная, взявшаяся
невесть откуда дребедень.
    Однако  главным  увлечением,  можно  сказать, даже страстью Никитичны были
часы.  Часов было у старухи великое множество. Большие и не очень они делились
в  основном на два семейства: настенные и будильники. Наручных часов Никитична
за мелкостью и незначительностью их не признавала. Хотя, кажется, были у нее и
такие.
    При  всем том часы старуха собирала не как разборчивый коллекционер, а как
человек,  одержимый  неясной  и  смутной маниакальной идеей. Порой во имя этой
идеи  она отказывала себе в самом необходимом, так как пенсия у нее была самая
незначительная, рублей шестьдесят или семьдесят.
    Среди  ее  часов,  толпившихся на столе, подоконнике, выглядывавших сквозь
дутые  стекла  буфета,  было  немало  абсолютно одинаковых, что с точки зрения
коллекционера  являлось бы полной нелепостью. Особенное предпочтение Никитична
отдавала  большим  дешевым будильникам "Янтарь", замечательным главным образом
тем,  что  были  они  очень  тяжелы,  громко  и  важно тикали и звонили всегда
невпопад, производя невероятный дребезжащий шум.
    Несмотря  на такое обилие часов, все они, как те что ходили, так и те, что
стояли,  показывали  разное  время.  В то время, как облезшие, покрытые жирной
кухонной копотью ходики со свисавшей на цепочке серой шишкой хрипели, готовясь
бить три часа, многочисленная анархическая орда будильников выстукивала полный
разнобой от часу дня до половины десятого вечера включительно.
    Благоговея перед сложной часовой механикой, Никитична никогда не подводила
часы, позволяя им показывать все, что им заблагорассудится.
    Порой   какой-нибудь  из  давно  остановившихся  будильников,  у  которого
Никитична  по  своей привычке все делать с силой перекрутила пружину, оживал и
нач