инал  взбудораженно  звонить,  раскачиваясь  на  шатких  тараканьих ножках.
Вначале трели его были грохочущими, словно кто-то колотил в жестяное ведро, но
вскоре они ослабевали и будильник, обессилев, придушенно затихал.
    Порой,  сбитая  с толку часовым произволом, Никитична хотела внести в дело
ясность  и,  шаркая тапками, отправлялась к соседям с вечным вопросом: "А что,
девка, сейчас что утро или вечер?"
    Случалось,   что   соседи,  раздраженные  идиотизмом  вопроса,  обманывали
Никитичну.  Вернее, им казалось, что они ее обманывают. На самом деле ответ не
имел для старухи принципиального значения.

    * * *

    Не  берусь  сказать,  что  именно,  какие  соображения  осознанные  ли, не
осознанные  ли, привили Никитичне такую любовь к часам. Было ли тут стремление
постичь  неведомые тайны времени или наивное детское благоговение перед хитрым
техническим  приспособлением,  издающим  успокаивающие  звуки  и  оглушительно
звонящим,  или  попытка  посредством  часов населить свою пустую комнату почти
живыми существами, делающими одиночество не таким тягостным, или... - впрочем,
кто  теперь  скажет,  что  тут  было:  одно  несомненно - какая-то тайна здесь
несомненно присутствовала.
    Когда  часы  у Никитичны ломались, она говорила об этом просто: "Иваныч, у
меня время сломалось."

    * * *

    В  этом  заведомо  бессюжетном  рассказе  мне  важно  было  показать некую
таинственную  доминанту человеческого существования. Вот жил человек, смеялся,
страдал,  зачем-то  покупал  часы,  зачем-то заводил знакомства, вел туманные,
непонятные  разговоры  -  и  вот он канул, сгинул. Зачем, куда? Должна же быть
какая-то  конечная  цель  всего  этого,  иначе  вс„: и жизнь, и смерть были бы
слишком  бессмысленными  и  жестокими.  И еще вероятно, что если эта цель, это
глобальное  оправдание  нашему  существованию  все  же есть, то кроется она не
здесь,  среди  нас,  а  где-то  на сценой, за кулисами этой жизни, в вечности.
Доминанта  существования, доминанта вечности существует в жизни у каждого, и у
безвестной  Марьи Никитичны Николаевой с точки зрения неведомого она ничуть не
менее важна и значительна, чем в жизни Цезаря, Наполеона или Льва Толстого.
    У  Ирины  Олеговны  Симахович  такая  доминанта  тоже,  вероятно,  есть. И
доминанта  эта очевидна. В ней природа ли, Бог ли или иная неведомая загробная
сила испытывали безграничные возможности человеческого актерства.

    * * *

    Теперь  наступил ее черед. Черед Ирины Олеговны Симахович, женщины в своем
роде не менее яркой и примечательной, чем Марья Никитична Николаева.
    В  своем  роде  Ирина  Олеговна  была  антиподом  Никитичны, антиподом как
внешним, так и глубинным.
    Никитична  была  склонной  к  полноте,  костистой  и  сильной.  Ее  ладони
смахивали на ковши, а широкое запястье невозможно было охватить указательным и
большим пальцами.
    Симахович  была  маленькой,  юркой, очень подвижной, но почему-то, вопреки
своей  внешней  подвижности, очень ленивой на ходьбу и вообще на передвижение.
Она  объясняла  это  своим  страхом  перед бандитизмом. На самом же деле, речь
здесь  по-моему  шла  об отсутствии любопытства к окружающему миру. Отсутствие
интереса к миру - клинический диагноз.
    Никитична  была  стрекоза.  Даже  отношение  к  жизни  у  нее было особое,
стрекозье  -  созерцательно-легкомысленное.  Созерцала  она  вещи,  на которые
другой  и  внимание  не  обратит.  Например,  она  могла долго разглядывать на
асфальте  какого-нибудь  спешащего  жука,  бормоча  с  восхищением:  "Ишь  ты,
собака!"  Легкомысленно  же относилась она к вещам, к которым другие относятся
серьезно.  Например,  продолжению  рода  или  к  собственности.  Почему-то это
казалось  ей  неважным.  Даже  когда  ее  явно обсчитали с оформлением пенсии,
недозачтя ей десять лет стажа, Никитична даже выяснять ничего не стала.
    Ее отношение к жизни лучше всего определялось словами: "авось как-нибудь".
    Если  Никитична  была  стрекоза,  то  Ирина  была муравей. Она всегда была
озабочена,  раздражена  и  занята.  Она  не  созерцала,  а  пребывала в вечном
действии.  Всегда  что-то  стирала,  зашивала, убирала и перетаскивала вещи из
одной  части квартиры в другую. Однако, когда она заболела, в ее квартире стал
такой же бедлам, как и у Никитичны. А если так, то ради чего было стараться?
    Никитична была некогда страстна и многих любила.
    Ирина  не любила даже мужа. Вернее, не то, чтобы не любила - она вообще не
позволяла себе расслабиться, чтобы кого-то любить. Любовь как известно требует
времени и душевных сил. Симахович же расходовала их на другое.
    У  Никитичны  детей  не  было.  У Ирины был сын. Это он первым назвал мать
"громокипящей".
    Никитична  до  старости  любила  хлебнуть  пивка.  Не  отказывалась, когда
угощали,  и от рюмочки. Ирина Олеговна употребляла только "Бальзам Биттнер" по
одной  чайной ложке два раза в день. После бальзама у нее всякий раз краснел и
румянился носик.
    Никитична  порой под настроение плакала, громко, в голос. Ирина никогда не
плакала,  но  язвила  и  исходила желчью. И говорила: "Ах, не трогайте меня! У
меня жуткая дэпрэссия".
    Никитична  ничего  не  понимала  в  политике  и  социальном устройстве. Ее
мышление было слишком конкретным для таких абстрактных вещей. Ирина, напротив,
была  очень  политизирована. Все программы "Новостей" она смотрела от корки до
корки:  от  тикающих часов в начале и до прогноза погоды в конце. Ей казалось,
что  она  держит руку на пульсе истории. Как и многие тогда, она была увлечена
катаклизмами  воображаемой  демократии.  В  коридоре,  у  дверей,  у нее висел
портрет  Бурбулиса,  вырезанный  из  журнала  "Огонек".  Когда она умерла, сын
заклеил этот портрет обоями.
    Никитична  считала  почти всех без исключения людей умнее себя. Не вспомню
случая,  когда  она  кого-то  осуждала. Если что-то происходило, она терпеливо
говорила: "Знать так надо!"
    "Громокипящая"  Ирина  в  своих  суждениях была категорична. "Под суд его,
мерзавца!  Я  бы  его  сразу  к  стенке  поставила!"  -  восклицала  она. И ее
негодование  было  искренним.  В такие минуты с ее лица даже стиралось обычное
страдальческое выражение.
    Но  будет  ошибочно  представлять себе образ Ирины таким уж несимпатичным.
Это были ее черты, ее достоинства и недостатки - и в них-то, в своих сильных и
слабых  сторонах  -  она  была  вполне  искренна.  Каждый человек в своем роде
ноумен. Вещь в себе. И как всякая вещь в себе он уникален и неподсуден.
    Сочетание  самых  разных  черт  и  качеств в человеке - подлости и отваги,
великодушия  и мелочности - порой может быть уникальным. Сложно даже поверить,
как  эти  черты,  такие  разные,  могут  обитать  и уживаться в одной и той же
личности. Но могут. Обитают и уживаются.
    В  такие  минуты  веришь,  что у человека, кроме вздувшегося, нездорового,
запутавшегося  в  противоречиях  мозга, есть еще душа, в которой живет частица
Бога.
    Так,  несимпатичная  Ирина порой была способна даже на гражданскую отвагу.
Так  в  девяносто  первом  году,  в  дни путча, она две ночи подряд ночевала у
Белого  Дома,  уверенная, что своим телом преграждает дорогу танкам и защищает
демократию.  Учитывая  ее  обычную  мнительность и глобальный пессимизм, можно
увериться,  что  старушка  сознательно  шла  на  смерть.  То  есть  была почти
стопроцентно уверена, что танк через нее переедет.
    И  это  делала  та  же  самая  Ирина, которая, дважды в день измеряла себе
давление и приходила в ужас от всякого случайного чиха.
    Начиная  с  шестидесяти  пяти  лет, дважды в год она обязательно устаивала
душераздирающие  сцены своего умирания, собирая у своего "смертного" одра всех
родных.  Сцены  эти,  вызванные  обычно  легкими  сердечными недомоганиями или
аритмией,  были  с ее стороны очень искренними и сопровождались назидательными
надгробными   речами,   произносимыми   стонущим   голосом.  Старушка,  обычно
таинственно  бледная,  с  запавшими  больше  от  воображения глазами, лежала в
кровати,  укрытая  по  грудь  одеялом  и  произносила  сентенции, перемежая их
горькими укорами.
    Поэтому,  когда  она  по-настоящему  заболела,  никто  из родственников не
поверил в ее болезнь. Впрочем, по большому счету они ничего не пропустили. Все
предсмертные напутствия им уже были произнесены заранее.

    * * *

    Я убежден, что у человека, как у дерева, самым важным являются корни.
    У Марьи Никитичны корни были толстыми и крепкими, уходящими далеко в глубь
народа. Подозреваю, она сама не осознавала, не знала ничего о своих корнях, но
они существовали и поддерживали ее.
    Ирина  же Симахович, напротив, любила рассуждать о корнях. О своих корнях,
корнях  народа и культурной преемственности. По факту же, же собственные корни
были  самыми  тонкими  и поверхностыми. Жалкие их нити тянулись не к народу, а
вширь,  к пене людской. То, что она считала своим мнением и своими идеями было
лишь  газетными пережевками и телевизионной пеной. Своего, родного, было в ней
очень мало.
    И поэтому Никитична была счастливее Ирины.
    Объяснять жизнь народа политическими и социальными событиями значит совсем
не понимать ее. Пуповина, соединяющая человека с народом, проходит не там.

    * * *

    Обстановка  в  двухкомнатной  квартире Ирины Олеговны была вдовья. Мебель,
обои,  половики,  чехлы  на  кресла  и  диваны - вс„ было выдержано в немарких
серо-коричневых тонах. Такой же серо-коричневой была и вся ее одежда. И это не
было  данью  трауру.  Так было всегда, задолго до 1985 года, когда Симаховича,
бодрого здоровяка с красным лысым затылком, подстерег инфаркт.
    Ирине  Олеговне  ничего  не  пришлось  менять в своем быте. Она готовилась
стать  вдовой  исподволь,  задолго до смерти мужа и даже до своего замужества.
Быть вдовой было ее внутренним призванием с самого рождения.
    Одна  из  двух  комнат  была спальней. Здесь царствовала узенькая кровать,
всегда  застеленная крайне аккуратно, как если бы на ней вообще никто не спал.
Рядом  с  кроватью  обретался  маленький  столик,  весь заставленный травами и
лекарствами.  Их  запах  пропитывал  все в комнате - шторы, половики, мебель и
саму Ирину Олеговну.
    Вторая  комната  была смежной. Ее отделяла от спальни ни дверь, которой не
было,  а декоративная завись, состоявшая из разноцветных висюлек, напоминавших
елочную  гирлянду.  Чтобы  пройти под этой зависью, нужно было раздвинуть этот
шуршащий, звонкий дождь.
    Это была самая веселая деталь в квартире Ирины Олеговны.
    Комната, соседствующая со спальней, представляла собой нечто среднее между
кабинетом  и  гостиной.  Однако гости собирались здесь очень редко. Взгляд тут
прежде  всего  останавливался  на  большом кресле, зачехленном темной ковровой
дерюжкой.  Рядом  с  креслом на спартански незахламленном столе стоял дисковый
телефонный  аппарат,  рядом с которым лежал пухлый справочник, всегда открытый
на странице с экстренными номерами.
    Этот телефонная книга была очень примечательна. Она была чем-то вроде души
Ирины Олеговны. Множество номеров в ней были подчеркнуты и карандашом дописаны
дополнительные. Боковая ее часть топорщилась от аккуратных картонных закладок,
на  которых  значилось:  "Аптеки",  "Больницы",  "Государственные учреждения",
"Суды", "Собесы".
    Прочитав  все  эти  закладки, можно было ознакомиться с кратким конспектом
интересов мадам Симахович.

    * * *

    Никто не понимал, что связывало этих двух старух. Но притяжение между ними
существовало.  Особенно  в  последние года три в жизни Никитичны, когда ей все
сложнее было совершать дальние вылазки, и весь внешний мир для нее практически
замкнулся на Ирине.
    Ирина Олеговна никогда не приходила к Никитичне. Только Никитична к Ирины.
И  всегда  Ирина  поначалу  демонстрировала  недовольство.  Или занятость. Или
сострадательное терпение к малым мира сего. Когда Никитична уходила, Симахович
всегда  бормотала себе под нос нечто одно из следующего набора: "Наконец-то!",
"Когда  эта  прекратится?",  "Совсем из ума выжила!" Фразы набора чередовались
произвольно.  Иногда  несколько  дней  подряд  Ирина  бубнила:  "Совсем из ума
выжила!",  а  потом  могла  быстро  пробежаться  по "Наконец-то!" и "Когда это
прекратится?"  Однако  если  Никитична  долго  не  приходила,  Ирина  начинала
скучать.  Нет,  не  скучать.  Испытывать дискомфорт. Беспокойно двигаться, как
паук в паутине, к которому давно не залетала муха.
    Кто-то мог предположить, что в Симахович накапливалось слишком много желчи
и  эта  желчь  требовала излития. Что ж, возможно и так. Но мне кажется, что в
Ирины шевелилась душа. В каждом она шевелится по-разному.
    Между  встречей и расставанием, то есть между сострадательным выражением и
итоговой фразой Ирины, происходил обычно короткий пяти-семи минутный разговор.
    Он и был кульминацией, ежедневной данью их странной связи.
    В разговоре участвовали два голоса. Первый, негибкий, громкий, принадлежал
Никитичне.  Второй  -  шепчуще-звенящий, вечно какой-то взбудораженный - Ирины
Олеговны.  Ее  голос  нельзя было слушать долго. В нем, даже если она говорила
самые  обыденные  вещи, например, когда в магазине перерыв или с какого дня по
какой  не будет горячей воды, всегда присутствовало нечто паническое. Хотелось
зажать руками уши и бежать куда глаза глядят.
    Обычно   их   беседы   протекали   на  лестничной  клетке  третьего  этажа
пятиэтажного  кирпичного  дома,  рядом  с  нацарапанным  на  побелке нехорошим
словом.  Но  эта  деталь, причем ненужная. В этом повествовании полно ненужных
деталей. Кто виноват, что только они и запоминаются?
    Никитична  обычно стояла рядом с перилами. Ирина Олеговна преграждала вход
в квартиру, придерживая ее пяткой или руками, чтобы она не захлопнулась.
    Начинался разговор обычно с какого-нибудь странного повода.
    - Девка, глянь, что тут! - говорила Никитична, показывая глянцевый журнал,
на развороте которого было изображено нечто блестящее, многоцилиндровое.
    - Откуда  у  тебя  это издание? - подозрительно буравя Никитичну взглядом,
спрашивала Ирина Олеговна.
    - Да  вот...  -  говорила Никитична загадочно. Она любила тайны. Ей скучно
было объяснять, что она, положим, нашла его на подоконнике в подъезде.
    Ирина Олеговна исторгала трагический вздох и водружала на нос очки. Зрение
у   нее  было  почти  как  у  снайпера,  но  очками  она  могла  дополнительно
отгородиться  от Никитичны и как бы поставить ее на место. Вслед за этим Ирина
Олеговна  брала  у  старухи  журнал и начинала его листать. Листала она журнал
очень подробно: смотрела и на обложку, и на название, и на заднюю страницу. За
заднюю  страницу  она  смотрела  за тем, чтобы проверить, нет ли на ней номера
квартиры,  в  ящик  которой  он  был  брошен  и  нельзя ли уличить Никитичну в
неблаговидном поступке.
    Никитична  терпеливо  ждала. В душе неграмотной старухи жило непоколебимое
уважение  к печатному слову. Это уважение распространялось в равной степени на
все,  что  бросали к ней в ящик: на рекламные листки, на депутатские бумажки и
на  телефонные  квитанции.  Все  эти  бумажки  Никитична  обязательно  просила
прочитывать  ей,  а  потом  бережно  сохраняла.  После  ее  смерти  в одном из
вместительных "ридикюльчиков" нашли целых ворох подобной макулатуры.
    - Ну  что  ж  там  есть,  девка? Не тяни! - наконец нетерпеливо спрашивала
Никитична.
    Ирина  Олеговна  неохотно смотрела на разворот. Брови ее театрально ползли
вверх.
    - Никитична,  насколько  я могу почерпнуть, это моторное масло. Реклама. -
говорила она.
    Старуха недоверчиво, как как-то совсем по-медвежьи ворочала шеей.
    - Масло? - переспрашивала она.
    - Масло.
    - Для мотора, знать?
    - Для мотора, - подтверждала Ирина Олеговна. - Зачем оно тебе?
    Старуха  чесала  шею.  Кажется,  она была разочарованна, поскольку ожидала
совсем не этого.
    - Мне  и  незачем.  Да только я смотрю: что за штука. Масло, говоришь? Ишь
ты! Ладно, девка, потопала я.
    Никитична брала подмышку журнал и вправду изготавливалась топать, но Ирина
Олеговна обычно останавливала е„. Е„ жажда общения еще не была удовлетворена.
    - Погоди,  Никитична...  э-э...  Как у тебя дела? Живешь? - спрашивала она
рассеянно.
    - Да,  ничо... Живу! - отвечала старуха, обрадованная таким вниманием к ее
персоне.
    - Деньги-то есть?
    - Есть маненько. Вон принезли у понедельник.
    - М-м...  Ну оно понятно. Куда ж тебе тратить, одна же ты. Одна как перст.
Плохо одной-то?
    - Плохо, - соглашалась Никитична.
    - То-то же, милая! - назидательно произносила Ирина Олеговна.
    Никитична  на  всякий  случай  пригорюнивалась.  Сама  старуха  очень мало
тяготилась  своим  одиночеством  и  не  понимала,  зачем соседка всегда на это
напирает.
    Ирина Олеговна задумывалась, прежде чем сформулировать следующую мысль.
    - А годы наши такие, сама знаешь, - продолжала она. - Если что, так и воды
некому  будет  подать.  Вон  в  соседнем  доме  пенсионерке одно стало плохо с
сердцем, так и умерла на полу. Даже до телефона не дотянулась. Летальный исход
в страшных муках при полном осознании своей беспомощности.
    Подобные  описания  доставляли  ей,  кажется,  большое  удовольствие.  Она
создавала  целые художественные картины, описывая ощущения умирающей и то, как
она  пыталась  подать  голос  или  хотя  бы  дотянуться  до телефонного шнура.
Никитичну  спасало  только  то,  что  у нее начисто отсутствовало воображение.
Точнее,  что-то  вроде  воображения у нее присутствовало, но насыщалось оно не
извне, с чужих слов, а изнутри, из собственной ее души.
    - Так-то  вот,  Никитична,  бывает. Живет человек, а потом и - раз! - нету
его.  Естественная развязка на фоне общего невнимания к проблемам пенсионеров,
-  заканчивала  Ирина  Олеговна,  стремительно перескакивая на своего любимого
конька.
    Это  было  свойство  Ирины  Олеговны  -  говорить так же неправдоподобно и
выспренно,  как  пишут  в плохих романах. Иногда, впрочем, она изменяла своему
правилу  и  переходила  на  язык  милицейских  сводок.  Это  вводило  многих в
заблуждение,  кем  она  работала до пенсии. На самом же деле ее профессия была
вполне  мирной  -  в  отделе  кадров  завода  резиноизделий.  Причем  завод ее
производил  не  те  резиноизделия,  которые  при  необходимости  спрашивают  в
аптеках, а калоши, сапоги и брызговики для машин.
    Так  прыжками, с одной заезженной темы на другую, продвигался их разговор.
Никитична  в  основном  молчала,  изредка поддакивая. К умным разговорам мадам
Симахович  она  относилась  с  тем  же бездумным уважением, что и к "говорящим
головам"  в  телевизоре.  Если  бы  Никитичну попросили пересказать только что
услышанное, она скорее всего зашла бы в тупик. Впрочем, Ирина Олеговна в своих
ораторских витийствах никогда не возвращалась к уже сказанному.
    - Ну,  девка,  пошла  я?!  -  не  то  говорила,  не  то спрашивала наконец
Никитична.
    - Иди, если тебе больше ничего не надо! - фыркала благодетельница.
    Никитична прощалась и начинала подниматься по лестнице.
    Ирина    Олеговна,    разогретая   своим   речевым   фонтаном   и   потому
неудовлетворенная,  смотрела  вслед  старухе.  Ей  требовалось  резюме - некий
определенный вывод из состоявшейся беседы. И вывод этот обычно находился.
    "Совсем  плохая  стала.  Из  ума  выжила!"  - бормотала она, возвращаясь в
квартиру и тщательно запираясь на оба замка.
    Так проходила неделя за неделей, месяц за месяцем.
    Беседы   Никитичны  и  Ирины  Олеговны  были  предсказуемы,  как  газетные
передовицы  тех лет и всегда текли по одному и тому же руслу. Содержания в них
было  ноль,  зато  обоим  старухам они были приятны. Это удовольствие было тем
более сильным, что каждая получала его в своей плоскости.
    Никитична  наслаждалась  разнообразием и выходом "в люди" - ведь для того,
чтобы  попасть  к Симахович, е