жилого мужчины дети, скорее всего, уже
взрослые, поправился и изменил условие. - Даже нет, не жена рожает, а, скажем,
он  говорит  мне, что у него умер брат. Как бы я поступил? Ну, конечно, сделал
бы  грустное  лицо,  постарался  бы выразить участие, но ведь искренно, положа
руку  на  сердце,  было бы это для меня важно? Да я сразу забыл бы о нем и его
брате, едва бы он ушел".
    Пока в сознании Погодина медленно, цепляясь одна за одну, протекали мысли,
доберман  остановился,  точно  вспомнив  о чем-то важном, быстро вернулся и на
несколько  результативных  мгновений  поднял  заднюю  ногу  у  колеса теткиной
машины.
    Сделав дело, собака выразительно взглянула на Погодина и побежала догонять
хозяина.  От увиденного кандидат на несколько секунд опешил, а потом засмеялся
и его вдруг охватило странное чувство общности с этим глупым псом.
    Когда он вернулся в квартиру, там уже полным ходом шли сборы. Тетка и теща
целеустремленно рылись в шкафу, а жена с собранным заранее пакетом, уже совсем
одетая,  стояла  у  дверей.  Лицо у нее было огорченное, но смирившееся: видно
было,  что  покидать  квартиру,  уже  привычное и известное ей место и ехать в
место другое, непонятное и непривычное, ей совсем не хочется, но она понимает,
что это неизбежно.
    - Все,  слава  Богу,  устроилось.  Аркадий Моисеич позвонил своей знакомой
акушерке,  в  восемь  у  нее  начало  смены... Аркадий Моисеич говорит: у Даши
слабая  аура,  надо  помочь  ей  положительными  эмоциями,  думать о светлом и
радостном... - быстро заговорила тетка, показываясь из комнаты.
    Женина семья, хотя и обладала отменным здоровьем, любила лечиться. Болезни
их  были  мудреные  и  непонятные, чередующиеся с умопомрачительной быстротой.
Аркадий  Моисеич  был знакомый или, как тетя любила говорить, "личный" врач их
семьи,  связанный  с  целой  цепочкой  других  светил  и  работавший с ними "в
связке".  Медицинская  специальность  у  него  была  самая  туманная  - что-то
связанное  с  эндокринологией,  но  это  не мешало ему консультировать от всех
болезней и выписывать гомеопатию и овес.
    Аркадий  Моисеевич,  которого  Погодин  видел  лишь  однажды, был толстый,
бородатый,  очень уравновешенный еврей с волосатыми, очень широкими запястьями
и  короткими  пальцами. Ел он всегда шумно и громко и так же громко смеялся, и
сложно   было   поверить,   что   этот   человек  видит  ауры  и  лечит  одним
прикосновением.
    - Васенька,  мы уезжаем. Ты поедешь с нами? - спросила жена, касаясь сзади
его рукава.
    - Да,  поеду...  -  кивнул  Погодин,  чувствуя,  что  остаться сейчас дома
невозможно для него.
    - В  чем  ты  поедешь,  в  этих  спортивных штанах и дачном свитере? Учти,
обратно  тебе придется добираться на метро, тетя не сможет тебя подвезти! И не
спорь,  не  спорь  со  мной, со мной нельзя сейчас спорить... - быстро сказала
жена, капризно поджимая рот.
    - Ладно,  я  переоденусь,  только  успокойся...  -  снимая на ходу свитер,
Погодин пошел в комнату.
    - Только  быстрее,  пожалуйста!  Неужели  раньше  нельзя  было: беременная
женщина собралась, а тебя ждем... Кто рожает? - крикнула ему вслед тетка.
    Открыв  шкаф,  кандидат  рассеянно  остановил взгляд на сложенных в стопку
свитерах  и выглаженных, плотно притиснутых друг к другу теснотой пространства
рубашках,  брюках  и  пиджаках.  Складывала и гладила его вещи жена, и Погодин
старался  без  нужды  не  заглядывать сюда, чтобы не нарушать царящего в шкафу
строгого иерархического порядка. Необходимость выбирать одежду самому угнетала
его  и  казалась  неважной, тяготящей мелочью, и поэтому надевал он всегда то,
что первым попадалось под руку.
    Заметив свои старые любимые джинсы, вытершимся сгибом глядевшие с одной из
полок,  Погодин  обрадованно  потянулся  к  ним.  Хотя  дверь  в  комнату была
прикрыта,  а  жена  оставалась в коридоре, она, шестым чувством уловив, что он
собирается  сделать  что-то  запретное,  крикнула:  "Нет, не эти, возьми серые
брюки!  Они  на  вешалке  справа!" Погодин в который раз удивился своеобразной
интуиции  Даши,  проявлявшейся всегда неожиданно и в основном по хозяйственным
вопросам.  Даже  плескаясь  в  душе, она догадывалась, какой из многочисленных
запретов  пытается он нарушить: полезть ли в сахар мокрой ложкой, поставить на
полировку стакан без подставки или пройти в уличной обуви в комнату.
    Погодина  все  эти  правила  тяготили,  не удерживались в памяти, казались
неважными  и  условными.  Порой  в  нем пробуждалось к жене тяжелое, нехорошее
чувство,  и ему казалось, что живет с женщиной недалекой и мелочной, и боялся,
что  дети, если пойдут в нее, тоже будут такими же хозяйственными и мелочными.
В  такие  минуты  он  ощущал  себя  загнанным в тупик и злился, а жена, словно
почувствовав  в  нем  перемену,  притихала,  становилась  предупредительной  и
ласковой, и Погодин вскоре смягчался и забывал о своем раздражении.
    Когда  он  вновь  вышел  в  коридор,  жена окинула его быстрым проверяющим
взглядом,  скользнувшим  от  воротничка  рубашки  до самых носков. Они закрыли
квартиру и вышли. На лестнице Погодин хотел придерживать жену за руку или даже
снести  ее,  но  Даша  спускалась  сама, не касаясь перил и в конце пролета по
привычке шагая сразу на две ступеньки.
    - Перестань,  ты  что не понимаешь? Как ты себя чувствуешь? - обеспокоенно
спросил Погодин.
    Даша,  шедшая  до  того  по  лестнице  с  нормальным  лицом,  на мгновение
задумалась,  на  всякий  случай  придав лицу страдальческое выражение, а потом
чуть пожала плечами и сказала:
    - Все  хорошо...  Только  где-то  вот  тут  болит...  - и вновь последовал
неопределенный  жест,  который  можно  было отнести не только к животу, но и к
груди и даже к ногам.
    Они  сели  в  машину:  мать  с  женой  сзади,  а Погодин с теткой впереди.
Водительскому  мастерству  тетки  кандидат  не  очень  доверял  и  велел  жене
пристегнуться.
    - Сзади пристегнуться нельзя! - сказала тетка не без удовольствия.
    - Как нельзя, там же есть ремень!
    - Ремень-то  есть,  но мы сняли с него фиксатор, - объяснила тетка, заводя
машину и съезжая с бордюра.
    "Фольксваген" сильно тряхнуло, и Погодин укоризненно уставился на тетку.
    - А  что  я  могу, тут бровка! - оправдываясь, сказала та и, нажав на газ,
резко тронула машину с места.
    Как  выяснилось,  для  тетки  дорога  состояла из сплошных ухабов, если же
ухабов не было, она ухитрялась обойтись выбоинами или канализационными люками,
массивные  крышки  которых глухо лязгали, когда на них наезжало колесо. Машина
то и дело вздрагивала, получая удары. К тому же тетку ежеминутно подрезали или
обгоняли,  и  ей приходилось то резко тормозить, то колотить ладонью по гудку.
Жена  и  теща  притихли  сзади,  а  сам Погодин изо всех сил старался доверять
тетке.  "Она  ведь  уже давно ездит, и пока ни во что не врезалась; значит, по
теории вероятности, у нас сегодня хороший шанс уцелеть," - успокаивал он себя.
    Кандидат,  сам  машину  не водивший и знавший Москву лишь в центральной ее
части, не понимал даже, где они едут. Лишь дважды он ощутил радость узнавания:
в  первый  раз,  когда  мимо пронеслось здание МИДА на Смоленской, а вторично,
когда  они  проезжали длинный плоский дом с полукруглыми окнами, выходивший на
Садовое.  В  этом доме жил официальный оппонент профессор Дербасов, к которому
Погодину пришлось ездить раза два перед защитой.
    - У  тебя  когда  лекция?  -  потеплевшим  голосом  спросила жена, которой
интуиция подсказала, что он думает об университете.
    - Завтра.
    - Ты же говорил: сегодня.
    - Ты спутала. Сегодня два семинара для вечерников, - объяснил Погодин.
    - А,  понятно...  Что-то  я  тебе  хотела  сказать...  - лицо жены приняло
значительное  выражение.  -  Не  надевай,  пожалуйста,  под пиджак свитер и не
расстегивай верхнюю пуговицу, когда ты в галстуке... И, пожалуйста, постарайся
поскорее вылечиться, пей те лекарства, что стоят в плетеной корзинке...
    Наконец  машина  свернула на узенькую улочку, потом еще куда-то, и Погодин
по  облегчению  на  лице  тетки  догадался,  что они приехали и даже, кажется,
остались  живы.  Они  на  минуту  притормозили  у  закрытых  ворот,  где к ним
вразвалку, по-мальчишески постукивая по ладони резиновой дубинкой, вышел рябой
парень-охранник.   Тетка   крикнула   ему,  что  они  везут  роженицу;  парень
засуетился,  подбежал  к  воротам и стал поспешно их открывать, с силой дергая
заевшие  створки.  Погодин  давно заметил, что многие мужчины, столкнувшиеся с
родами  или беременными, волнуются куда больше, чем сами роженицы, руководимые
мудрой природой.
    Когда  ворота  наконец  открылись,  тетка проехала вдоль желтого бетонного
забора  и  остановилась  у  приемного отделения. Здесь они с погодинской тещей
вновь  стали  быстро  и  нервно  переговариваться,  а  жена  сидела  хмурая  и
напряженная, и обеими руками прижимала к животу желтый пакет со своими вещами.
    Забыв о Погодине, три женщины стали подниматься по ступенькам. Он тронулся
было за ними, но теща испуганно крикнула ему:
    - Ты  что?  Ты  же  кашляешь!  Если они увидят, что ты простужен - положат
Дашку в инфекционное!
    Погодин  почувствовал  обиду  и свою полную отцовскую ненужность: зачем он
вообще  ехал сюда, если жена сейчас исчезнет за неприступными для него дверями
роддома?  На  душе  была  какая-то скомканность и ощущение незавершенности. На
верхней  ступеньке  жена  обернулась к нему, наморщив лоб и словно вспоминая о
чем-то.
    - Проверь,  выключила ли я стиральную машину... Там на столе творог, убери
его,  а  то  он  испортится... И купи марлевые повязки... И, пожалуйста, прошу
тебя,  разложи во всех комнатах давленный чеснок, надо убить твоих микробов! -
крикнула она дрожащим голосом.
    Погодин  слушал ее рассеянно, сразу обо всем забывая. Для него видно было,
что  за  хозяйственными  распоряжениями, как за чем-то для нее привычным, Даша
прячется  теперь  от  страха перед роддомом и тем, что происходит внутри нее и
таится в ее выпуклом животе.
    Самого  момента,  когда  за  женой  закрылись  двери  приемного отделения,
Погодин  не  помнил.  Посреди  двора  роддома  была  большая овальная клумба с
несколькими  чахлыми  деревьями,  и  кандидат  стал ходить вокруг этой клумбы,
читая  про  себя  или  шепча губами те несколько простых молитв, которые знал:
"Отче  наш"  и  Символ  веры,  начинавшийся:  "Верую  во  Единого  Бога  Отца,
Вседержителя..."
    "Надо загадать что-нибудь на удачу. Обойду вокруг клумбы сорок, нет, сорок
много - двадцать раз, и тогда все будет хорошо," - подумал он.
    После  пятого  или шестого круга Погодин сбился со счета и потом уже ходил
просто так, только чтобы не стоять на месте.
    Роддом,  старый,  четырехэтажный,  коричневато-желтый, с тяжелыми рамами и
выкрашенными  белой  краской  стеклами  на  первых  и  вторых  этажах, казался
кандидату  безобразным.  Хотелось  забрать  отсюда жену и увезти ее в какое-то
другое,  легкое  и светлое место, но только где искать это место, он не знал и
страдал от собственной никчемности.
    Когда  он начинал очередной круг, из приемного отделения показались теща и
тетка.  У  тетки  в  руках  был тот самый желтый пакет, с которым Даша ехала в
роддом, а теща несла в охапке брюки дочери, свитер и ее красные кроссовки.
    - Где Даша? Что с ней? - Погодин бросился к ним.
    - Все  в  порядке: ее осмотрел главный врач. Выдали халат и тапки и велели
идти  на  четвертый  этаж  в  дородовую...  Там наверху ее встретит нянечка, -
сообщила теща.
    Она  была  женщина  простая,  что называется, "без чувствительных линий" и
говорила  всегда  предельно  ясно.  Погодин  зримо  представил, как у жены все
отобирают,  вплоть  до  трусов,  дают ей казеные тапки с рубашкой и равнодушно
показывают, по какой лестнице идти.
    - А вещи?
    - Их  вернули.  С  собой ничего не разрешили взять, даже зубную пасту... В
дородовой  должно  быть стерильно, там одна кровать посреди комнаты. Держи, ты
это  донесешь? - тетка сунула ему пакет, а теща положила сверху одежду, видно,
довольная, что можно больше не держать ее в руках.
    Некоторое  они стояли у машины, как чужие, не зная, о чем говорить. Прежде
их  объединяла только Даша, теперь же, когда жены не было с ними, мостик между
берегами грозил совсем исчезнуть.
    - А  как  я  узнаю,  что  э  т о уже произошло? Мне об э т о м позвонят? -
спросил Погодин.
    Он  почему-то  боялся  произнести  полностью:  "когда  ребенок родится", и
употреблял туманное, необязывающее э т о.
    - Как же, позвонят! Помечтай! Телеграмму пришлют на бланке с цветочками! -
насмешливо фыркнула теща.
    На  мгновенье  она  широко  раскрыла  рот, и кандидат увидел металлические
коронки на ее нижних дальних зубах.
    - Как же мне узнать? - растерялся он.
    - Сам позвонишь в регистратуру.
    Они  снова  замолчали. Погодин лихорадочно соображал, что еще важное нужно
узнать, прежем чем они расстанутся.
    - Сколько  времени э т о обычно происходит? Я понимаю, точно знать нельзя,
но хотя бы приблизительно? - спросил он.
    Теща развела руками.
    - Ну ты и вопросы задаешь! - сказала она. - Кто же это знает? Иногда через
семь  часов,  иногда  через  двенадцать,  а  у некоторых и через сутки. У меня
Катька  через  десять  часов  родилась, а Дашка через два часа, как я в роддом
приехала. Сама ехала, на автобусе.
    Погодин снова кивнул. Ему захотелось поскорее попрощаться с тещей и теткой
и  остаться  одному;  видно,  им  хотелось  того  же,  потому  что тетка вдруг
посмотрела  на  часы,  как  очень спешащий человек, и, театрально ужаснувшись,
воскликнула:
    - Ребята, простите, но мне на работу. Вас до метро подвезти?
    - Меня не надо, я пройдусь, - отказался Погодин.
    - Ты   точно   уверен?  Ну  как  хочешь...  Только  осторожно,  не  урони,
пожалуйста, ничего, - тетка стала было садиться в машину, в которой уже сидела
теща,  как  вдруг  вспомнив  о  чем-то,  быстро вырвала из блокнота страницу и
написала номера телефонов.
    - Это  мой  рабочий  и  домашний.  А  вот  этот,  самый  нижний  - телефон
регистратуры.  Акушерка,  когда  все  произойдет,  должна связаться с Аркадием
Моисееичем и дать е м у полный отчет! А я сразу же перезвоню тебе...
    Слово  е  м  у она произнесла очень важно и веско, точно все в мире должны
были обязательно звонить Аркадию Моисеичу и давать ему полный отчет.
    Наконец  тетка  с тещей уехали, а Погодин, чтобы не идти далеко к воротам,
перемахнул  через  невысокую  бетонную  стену,  к  которой  кто-то, мысливший,
очевидно, так же, как и он, прислонил две толстые доски.
    На  автобусной  остановке он положил свитер и кроссовки жены на скамейку и
заглянул в желтый пакет, размышляя, нельзя ли втолкнуть в него еще что-нибудь,
но  пакет  и  без того был полон. Кроме белья, гигиенических принадлежностей и
всяких  женских  мелочей,  на  дне  лежала  захваченная  скорее  как  талисман
маленькая  погремушка.  Он  вспомнил,  как  жена собирала эти вещи по какой-то
толстой  американской  книге  и  как она хохотала, когда в списке встретилась:
"купальная  шапочка  и  шлепанцы для мужа, если вы вместе решите принять душ."
Разумеется,  на совместный душ в роддоме они и не расчитывали, но то, что Даша
не смогла даже взять с собой зубной пасты, казалось диким.
    К  пряжке  часов  были  пристегнуты две маленькие золотые сережки, которые
прежде  Погодин  не видел, чтобы Даша когда-нибудь снимала. Именно эти сережки
показались  ему  самыми  жалкими,  и  он  ощутил  острое  сострадание  к жене,
оставленной в роддоме без всего своего - лишь в застиранной, много раз разными
женщинами надеваемой рубашке и тапочках. Было в этом что-то больнично-тюремное
и уравнивающее.
    Рядом притормозил желтый икарусовский автобус, и, приоткрыв среднюю дверь,
продолжил  медленно  катиться. Погодин вначале удивился этому, но вдруг понял,
что  на  остановке он один и этим движением машины водитель как бы спрашивает,
будет ли он садиться или можно уезжать.
    Кандидат подхватил в охапку женины вещи и заскочил в автобус...
    * * *
    Квартира,  в  которую  он  вернулся,  оказалась щемяще пустой. Разумеется,
пустота  ее  не  была  внезапной,  но  она вдруг нахлынула, навалилась со всех
сторон,  точно  прежде,  затаившись,  поджидала, пока он придет, чтобы на него
напасть. Пустым был и коридор, и комнаты, и незаправленная кровать, на которой
валялась  ночная  рубашка  жены,  и  кухня  с  грязными тарелками, и ванная, с
капавшей  из  свесившегося  душа  водой.  Погодин  поймал себя на том, что еще
немного  и  он вновь будет метаться. Он посмотрел на часы и недоверчиво поднес
их к уху, проверяя идут ли они. Хотя сегодняшний день казался ему бесконечным,
была всего только половина одиннадцатого.
    Решив  готовиться  к завтрашней лекции, кандидат пошел в кабинет и, сев за
стол,  подвинул  к  себе  стопку книг с заложенными ранее фрагментами текстов.
Этот  курс  древнерусской  литературы был не его, а читался его бывшим научным
руководителем  профессором  Ксешинским,  однако  сейчас Ксешинский был болен и
просил  Погодина  заменить  его. Прежде Погодину, всего год назад закончившему
аспирантуру, редко приходилось выступать перед большой аудиторией - обычно ему
поручались  лишь  семинары и спецкурсы, и эта лекция была хорошей возможностью
показать  себя  и  испытать  свои  силы.  Втайне  он  надеялся  бросить  вызов
профессору  Ксешинскому  и  прочитать лекцию сильнее, чем тот, чтобы студенты,
сравнивая их, говорили между собой, что этот лучше.
    Однако,  готовясь  к  лекции,  Погодин  замахнулся  на  слишком многое, не
расчитал времени на подготовку и теперь лекция была уже на носу, а он еще даже
не   начал   обобщать  собранный  материал.  В  качестве  последнего  средства
оставалось  подать  тему,  используя как план уже изложенное в учебнике и лишь
несколько  дополнить это новой информацией. Такой подход заведомо лишал лекцию
изюминки  и  делал  ее  заурядной,  но вполне проходной. Этим зачастую грешили
многие  преподаватели,  и  он,  Погодин,  втайне  осуждавший их за это, теперь
начинал понимать, что заставляло его коллег так поступать.
    Кандидат включил компьютер и, перелистывая источники, стал быстро набирать
текст  лекции, но вскоре почувствовал, что ему не работается. Мысли путались и
возвращались к одному и тому же, тогда, не в силах сосредоточиться, он встал и
вышел на застекленный балкон.
    Из  окна  совсем  близко  виден  был корявый, черный и влажный ствол дуба,
часть  листьев  которого  оставалась  зеленой  и  крепкой, другая же побурела,
намокла и безрадостно свешивалась с ветвей.
    "Как  странно,  почему  одни  зеленые,  а  другие  уже  засохли? - подумал
Погодин. - Нет, так невозможно, я даже не знаю, что с ней сейчас происходит...
Может,  поехать  и  стоять  там  под окном?.. Хотя что я там увижу? Нет, лучше
позвонить!"
    Торопливо  порывшись  в  карманах  брошеных  на стул брюк, кандидат достал
теткину бумажку и набрал номер роддома.
    - Регистратура, - сразу ответил ему скрипучий старческий голос.
    - Скажите,  Погодина  Дарья...  что  с  ней?  В  каком она состоянии? - он
запутался, не зная, как задать вопрос.
    - В  предродовой... - после секундной паузы ответили ему, и Погодин понял,
что  регистраторша  только  что нашла пальцем ячейку в разлинованной книге. Он
даже представил себе совсем зримо ее палец - сухой и немного кривой, с крепким
и твердым ногтем.
    - Где,  где  она?  Простите,  я  не  расслышал... - спросил Погодин, жадно
надеявшийся услышать какие-то понятные и успокоительные слова.
    - Не родила еще, - терпеливо повторил голос, и в трубке запищало.
    Понимая,  что  старуха  не  могла  сообщить  ему ничего, кроме того, о чем
имелась  запись  в книге, и успокаивая себя этим, Погодин сел за компьютер. Он
собирался вновь готовиться к лекции, но вместо этого зачем-то стал набирать н