й нужно было пройти целый этаж, попутно заглянув
еще  к кому-нибудь из соседей или даже спустившись к почтовому ящику, что было
для ее быстро дряхлеющего тела целым путешествием.
    Удовольствие  же,  получаемое  Ириной  Олеговной,  было  другого рода. Она
искренно считала Никитичну дурой и, общаясь с ней, снисходила до нее, черпая в
этом для себя удовлетворение.
    Кроме  этого  у Никитичны было одно несомненное достоинство, делавшее ее в
глазах   Ирины   Олеговны  незаменимой  собеседницей:  она  была  молчалива  и
необидчива.  Этим  она  выгодно  отличалась  от  прочих церемонных и болтливых
старух,  проживавших  в  доме.  С этими старухами Ирина Олеговна всегда была в
контрах.
    "С  ними  невозможно  разговаривать!  Они  меня  не  слушают! Разве это не
возмутительно?" - жаловалась она навещавшему ее сыну.
    "Что ты сказала?" - переспрашивал сын.

    * * *

    В целом терпеливая Никитична и "громокипящая" Ирина Олеговна соседствовали
очень  неплохо,  дополняя  и подчеркивая самобытность друг друга. Возможно эта
городская  идиллия  продолжилась  бы  и  дольше,  если  бы  не одна некрасивая
история, в самом буквальном смысле пробежавшая между ними черной кошкой.

    * * *

    Точнее,  кошка  была серой с желтоватой грудкой. Но в нашей истории это не
играет особой роли.
    По  неизвестной  причине  Никитична  притягивала  к себе бездомных кошек и
собак.  Это было тем более необъяснимо, что старуха была грубовата и никак, ни
ласковым  словом,  ни куском хлеба не приманивала их. Обычно сопровождавшая ее
гвардия  оставалась  внизу,  у  подъезда,  а  потом,  видя, что к ним никто не
выходит,  разбредалась.  Но одна кошка - та самая, серая с желтоватой грудкой,
все же проскользнула вслед за Никитичной.
    Вначале  старуха  не  хотела  ее  брать. Она ворчала: "Что привязалась?" и
отталкивала  ее  ногой.  Но  кошка была настырная, орала у дверей, и Никитична
впустила ее.
    Отношение  к кошке у старухи было довольно легкомысленное. Она не обращала
на  нее  особого  внимания, но все же кормила и иногда, когда кошка, ласкаясь,
прыгала на колени, гладила ее. Постепенно между кошкой и старухой установилась
особого  рода  эмоциональная связь. Большую часть дня они не вспоминали друг о
друге  и  существовали  каждая  по  себе. Но к вечеру в Никитичне пробуждалась
нежность  и  ей  хотелось с кем-то поговорить, и примерно в то же время кошка,
ощущая голод, покидала свое убежище под кушеткой.
    Долгое  время  кошка  была  совсем  без  имени,  но  потом Никитична стала
называть ее Серая. Не очень оригинально, зато выражает суть.

    * * *

    На  какое-то  время  Серая, а точнее немудреные заботы о ней, вытеснили из
жизни  Никитичны Ирину Олеговну. Нельзя сказать, чтобы та эта переживала, лишь
однажды с укором сказала сыну:
    - Все  они  такие!  Если  им  что-то  надо,  так  сразу  приходят.  А сами
антисанитарию разводят. Иждивенки!
    "Иждивенкой"  Ирина Олеговна звала Никитичну с тех пор, как однажды отдала
ей кое-какие свои старые вещи.
    Предполагалось, очевидно, что за вещи Никитична должна была расплачиваться
слушаньем монологов Ирины Олеговны.

    * * *

    Кошка, как и все в этой истории, тоже была "вещью в себе". Улица произвела
в  ее  мозгах  необратимые  смещения. Она часто убегала из квартиры и, бродя с
тоскливым  мяуканьем  по  подъезду,  гадила,  где придется. Никитична же имела
свойство вспоминать о кошке лишь тогда, когда та появлялась перед ее глазами.
    Некоторое  время  Серой  благополучно удавалось избегать неприятностей, но
однажды  судьба  свела  ее с ковриком у дверей Ирины Олеговны. Что она нашла в
этом коврике неизвестно, но известно, что она сделала.
    Она  уже  заканчивала  свое кошачье дело, когда Ирина Олеговна, интуитивно
учуявшая непорядок (ибо запах не успел бы просочиться, а Серая была совершенно
бесшумна), открыла дверь и остановила свой взгляд на кошке.
    Я  не  видел в тот момент ее лица, но предполагаю, что на нем нарисовалась
вначале  брезгливость,  а  потом,  когда  она  поняла,  чья  это  кошка, некое
язвительное торжество.
    Устремившись  к  справочнику,  она  нашла  телефон ветеринарной службы и в
своих обычных, округло-официальных словах живописала присутствие в подъезде по
такому-то  адресу  бешеной  кошки,  бросающейся  на детей. Именно бешеной, ибо
рассудок  подсказывал  ей, что ради гадящей кошки машину бы высылать не стали.
Детей   же,   созданных   творческим  своим  воображением,  она  приплела  для
убедительности.
    Никитична  вспомнила  о  кошке  лишь  на другой день, обнаружив, что еда в
миске  не  тронута.  Непродолжительные  и бессистемные ее поиски завершились у
дверей Ирины Олеговны.
    - Увезли ее в санитарке. Эта кошка была зараза! Гадить в подъезде не надо!
- шипяще произнесла мадам Симахович.
    О своей роли в этой истории она тоже не умолчала, превратив ее в заслугу.
    Впервые за много дней на ее лице не было страдания.

    * * *

    Никитична отнеслась к известию об исчезновении Серой спокойно.
    К жизни и смерти у нее было деревенское, очень естественное отношение.
    Ирина  Олеговна была разочарованна и одурачена. Она готовилась к битве, но
оказалась, что копила силы напрасно.
    Сбитая  с  толку  и  даже смутно ощущавшая свою вину, мадам Симахович едва
было не пустила Никитичну в коридор, но вовремя опомнилась.
    Встречи  двух  старух  продолжались  по тому же сценарию, как и прежде. Но
этих встреч и бесед было уже немного.

    * * *

    Пришла пора подходить к финалу.

    * * *

    Болезнь  и  смерть  Никитичны была проста и неэстетична. Рак. Ее несколько
раз оперировали и, удалив мочевой пузырь, вставили резиновую трубку. Через эту
трубку  она  и  ходила в привязанную к ноге грелку. Так, с трубкой она прожила
еще  около  года,  причем  слегла  только за месяц до смерти. Неприятный запах
пропитал всю ее одежду.
    Причем,  сама  Никитична,  кажется, этого не замечала. Она вообще витала в
облаках,  существуя  как  бы  вне  тела.  Тело же нужно было ей не больше, чем
трясущийся дачный автобус, позволяющий доехать до места, не более того.
    Соседи  стали  ей  побрезгивать.  Ирина  Олеговна  беседовала с Никитичной
теперь не иначе, чем через цепочку, приложив к носу платок. Впрочем, их беседы
стали   теперь   как   будто   даже   более  продолжительными.  Возможно,  это
свидетельствовало  том,  что  Ирина  Олеговна в свои последние годы тоже стала
лучше.
    Несколько  раз  случалось  так, что Никитична падала у себя в квартире, не
могла  встать  и  звала  на помощь. При этом она кричала почему-то: "Помогите,
убивают!",  хотя  в  квартире  была  одна.  Ирина Олеговна, любившая тревожить
государственные службы, вызывала милицию.
    - Есть основания предполагать, что на пожилую женщину совершено нападение.
Из  ее  квартиры  раздаются  душераздирающие  крики. Они разрывают сердце всем
окружающим.  Просим  вас  немедленно  приехать  и  прояснить ситуацию, - веско
говорила она.
    Однако  несмотря  на  экстренность вызова и официальный тон, которым Ирина
Олеговна  сообщала  о нападении, приходил почему-то всегда участковый Давыдов,
украшенный  вислыми  украинскими  усами.  Деревянная дверь оказывалась слишком
прочной для его пухлого, мирного плеча, и он уходил ни с чем.
    А потом повторится история с кошкой, только уже на новом витке.
    Одиннадцать  месяцев  спустя мадам Симахович позвонит в больницу и настоит
на  том, чтобы Никитичну забрали. И ее заберут, хотя Никитична будет плакать и
не сразу согласится открыть дверь. Из больницы старуха уже не вернется и через
месяц  умрет.  Впрочем, она умерла бы, даже и не забери ее в больницу, так что
непосредственной вины Ирины Олеговны в ее смерти нет.
    Сама  мадам Симахович умрет двадцать два месяца и семь дней спустя. Но это
так, арифметика.

    * * *

    К  лечению  Никитична будет относиться очень послушно, как ребенок. Она ни
на  что  не  будет  жаловаться, только изредка ворчать и незаметно выплевывать
слишком  горькие лекарства. Впрочем ее особенно и не станут лечить: болезнь ее
признают  безнадежной, и последнюю неделю своей жизни, старуха, все тянущая со
смертью,  будет  лежать  в особой палате вместе с пятью такими же безнадежными
страдалицами.

    * * *

    Я  даже  помню  номер  этой  палаты  -  508. Из нее выходили только ногами
вперед. Исключений не было.

    * * *

    С  Богом  у  Никитичны  были  очень  своеобразные  отношения.  Она в него,
казалось,  и  не  верила,  потому  что  почти не вспоминала о нем, очень редко
бывала  в  церкви,  не причащалась и не исповедовалась. Однако Бог сидел в ней
очень  глубоко,  въевшийся  вместе с крестьянской кровью. Каким-то наитием она
знала  и  помнила  все двунадесятые праздники и бухала порой, в тяжкие моменты
жизни,  несколько  поклонов  перед  потрескавшейся,  в странной фольговой раме
иконой  Иоанна Златоуста. То, что это именно Златоуст, а никто другой, было ей
в  общем-то  известно,  однако  под старость она, путая, все чаще называла его
Николой:  "Глянь,  парень!  Вон  мой  Никола-то  как смотрит!","Под Николой-то
возьми!" Так Златоуст все больше становился Николой, при полном, однако, своем
согласии.
    Икона,  старинного  письма,  была  сама  по  себе  очень интересна. На ней
изображался  благообразный,  с длинной белой бородой старец, читающий открытую
пухлую  книгу с плохо различавшейся старославянской вязью. Над плечом у старца
то  ли  сидел,  то  ли парил златоволосый юноша и, изогнув длинную шею, что-то
нашептывал старцу на ухо.
    "Глянь, парень! Вон мой Никола-то как смотрит!"

    * * *

    Последняя  известная  фраза  Никитичны  была  очень  неплоха. "Вот жила я,
девка,  а как и не жила... И, девка, вот бы заново пожить! Я бы размахнулась,"
- сказала она одной своей приятельнице, пришедшей ее навестить.
    Потом старуха добавила еще кое-что, испортившее последний аккорд, а именно
переключила свое внимание на ползавшую по потолку муху.
    - Ишь ты, дурында, нет чтоб улелеть, - сказала она.

    * * *

    Последнюю  фразу  Ирины Симахович никто не запомнил. Запомнили только, что
она  много  жаловалась,  утверждала,  что ее неправильно лечат и все требовала
позвать  главного  врача,  чтобы  принять какие-то меры. Однако врача так и не
позвали. Меры не приняли.
    В  какой-то  мере  Ирина  Олеговна  оказалась  провидицей.  Ее  подозрения
подтвердились. Лечили ее и точно неправильно, тем лекарством, к которому у нее
было  противопоказание.  К тому же лечили вообще от другой болезни, потому что
окончательный диагноз так и не был поставлен.
    Впрочем,  она  умерла  бы  в  любом  случае,  даже если бы ее лечили самым
правильным и дорогим лекарством в самой правильной и недоступной "кремлевке".
    Совершенно очевидно, что нашей жизнью и смертью распоряжаются не здесь, на
земле.

    * * *

    Телефон - самое быстрое и легкое средство сделать подлость.
    Иногда  я  думаю,  как  хорошо  было  бы,  если бы телефон так и не был бы
изобретен.  Или,  допустим,  не  был  бы  установлен в квартире Ирины Олеговны
Симахович. Делала бы тогда Ирина свои "громокипящие" звонки?
    Едва  ли.  А писать и ходить по инстанциям пешком она бы не стала. Портить
зрение или сбивать ноги было не в ее характере.
    Впрочем,  что  бы  изменилось, если бы Симахович не сделала этих двух-трех
злополучных звонков? Ну, не увезли бы кошку. Ну, не увезли бы потом Никитичну,
и она умерла бы дома.
    Вот, пожалуй, и вс„.

    * * *

    Одну  из  неразрешимых  для  меня  загадок  составляет  нравственный  путь
личности.  Препоны,  которые  дьявол,  пытаясь замедлить ли, отклонить ли ее с
пути,  ничтожны, но удивительно действенны. Как мельчайшая заноза, впившаяся в
ступню,  повергает на земь могучего легкоатлета, так и эти мельчайшие препоны,
коренящиеся внутри самой личности, мешают ей пройти ее путь.

    * * *

    Говорят,  что  Бог, который есть везде и во всем, познает себя в этом мире
посредством  самых  разных существ и явлений, в которых он растворен. Если это
так,  то  кажется  совершенно  очевидным,  какие  его  грани проявились и были
познаны в Никитичне.


    2000



                              Дмитрий Емец

                           Три ноги за талант
             (мысли в тряпочку о талантах и членовредителях)


    Жил-был  человек  молодой  и приятный. И все у него было ничего: и женщины
любили,  и  деньги  умеренно  водились, и не дурак был, да только сверлило его
что-то.
    Грызло.
    "Это  оттого,  что  таланта у меня нет, - говорил он себе. - Дай-ка я ногу
променяю на талант! Без ноги еще туда-сюда жить можно, а без таланта..."
    И променял.
    Осталось у него две руки, одна нога и один талант.
    Пожил  он некоторое время со своим талантом, а покою все равно нет. Мучает
что-то, не дает спокойно жить...
    Променял другую ногу.
    И  сделалось у него две руки, ни одной ноги и удвоенный талант. Женщины не
любят,  денег нет, работы нет - зато какой талантище. Им и греется. Да недолго
грелся. Снова чувствует: не то. Сверлит, томит, сосет...
    Дурацкое  дело не хитрое. Променял он руку на талант. Живет урод уродом, с
одной  рукой,  зато с тремя талантами, высшими ценностями подпитывается. Стихи
пишет, рисует, на восьми языках читает, симфонии сочиняет.
    Пожил  он  так пару лет, а потом как-то плюнул сгоряча: "Да ну вас всех!",
махнул оставшейся рукой и ее тоже променял. Почти гений стал. Писать не может,
рисовать   не  может,  зато  "Времена  года"  Чайковского  до  последней  ноты
высвистывает...
    Посвистел так недельку другую да и сгинул. Туловище променял, а оставшаяся
голова от тяжести таланта под землю ушла. За уши не вытащишь.

    Вещички  становятся  все  короче. Следующая стадия, вероятно: "Дом. Улица.
Фонарь.  Аптека..."  Ладно  (любимое  слово  одного  рецензента, несправедливо
полагающего, что я читаю журналы).



                              Дмитрий Емец

                           ЧЕТЫРЕ КОМПАНЬОНА
                         (забавный чемоданчик)


    Они сидели втроем за столом из красного дерева - Барских, Сыргорян и Ежов,
более  известные  по  кличкам  Барин,  Сыр  и  Еж  -  совладельцы "Медикум-Ц",
крупнейшей в регионе фармацевтической компании. Кроме лекарств, они занимались
перевозкой  и очисткой еще кое-чего, что занимает меньше места, чем лекарства,
зато  ценится  куда  дороже.  Эта  сторона  их  деятельности,  разумеется,  не
афишировалась,  а  те,  кто  знал  о  ней,  предпочитали помалкивать. Тому кто
слишком много болтает, не дадут состариться.
    Обычно  они сидели за этим столом вчетвером, но сейчас второй от края стул
пустовал. Это был стул Шиша - Шишова - четвертого совладельца компании.
    Внезапно   дверь   кабинета   скрипнула   и  медленно  открылась.  Мужчины
насторожились. Из коридора неторопливо заглянул серый кот и, покрутив головой,
нырнул под кресло.
    - Сволочь!
    Барских  швырнул  в  кота  пепельницей.  Обычно  этот  тощий,  длиннорукий
мужчина,  одетый ярко и безвкусно, как попугай, держал себя в руках, но сейчас
сорвался.  Возможно,  произошло  это  потому,  что  его страсть к собственному
товару давно переросла обычную привязанность.
    - Сколько  раз  говорить,  чтобы  сюда не пускали эту мерзкую скотину! Где
секретутка? - нервно заорал он.
    - Я ее отпустил, - сказал Еж.
    Это  был  громадный, бритый наголо детина с массивной жирной шеей, складки
которой наползали на воротник.
    - А пошел ты! Этот гад меня напугал! Я сверну ему шею! - бушевал Барских.
    - Заглохни,  Барин! - с мягким армянским акцентом приказал Сыргорян. - Еж,
расскажи, что ты видел?
    Еж  выглядел  спокойным.  Лишь  пальцы  его,  которыми  он крутил колесико
зажигалки, чуть подрагивали.
    - Шиша застрелили на моих глазах. Мы с ним попрощались, и он сел в машину.
Отъехал  метров  тридцать, встал у перекрестка и тут какой-то парень несколько
раз выстрелил в него через боковое стекло, а потом сразу нырнул в подворотню.
    - Ты разглядел этого парня?
    - Нет. Было далеко.
    Сыр  встал  и  прошелся  по  кабинету. Маленький, пузатый, он тем не менее
производил  впечатление  значительного и опасного человека, с которым лучше не
связываться.
    - Нет сомнений, Шиша заказали, но кто мог его заказать? - спросил он.
    Еж наконец зажег сигарету.
    - Кто  угодно, - сказал он. - Шиш не был ангелом. Мы все знаем, что он был
порядочная  сволочь.  Целая куча народу спала и видела, чтобы отправить его на
тот свет. Плюнуть на его могилу - и то выстроится очередь.
    - Может, конкуренты? - спросил Барин.
    - У  нас нет конкурентов, - уверенно сказал Сыр. - Во всяком случае таких,
которые могли бы сходу прыгнуть на наш стул.
    - Передел?
    - Исключено.  На  "крышу"  наездов  не было. Они пришлют ребят для охраны,
только хрен это поможет, - сказал Еж.
    Сыр,  ходивший  по  кабинету,  внезапно  остановился  и  брюхом  навис над
компаньоном. Их головы почти соприкоснулись.
    - Слушай!  Никому  не выгодна новая война. Сейчас не та ситуация. Шиша мог
заказать только один из нас, - веско сказал он.
    - Ты что хочешь сказать? Что это был я?
    Побагровевший Еж смял в ладони пачку с сигаретами.
    - Что ты несешь, Сыр? Какого черта?
    Армянин выдержал его взгляд.
    - Подумай  сам!  Со  смертью  каждого  из  нас доля других пропорционально
увеличивается.  До  смерти  Шиша  у  каждого  было по двадцать пять процентов,
сейчас  уже по тридцать три. Уберут еще одного, будет по пятьдесят. А тот, кто
останется последним, возьмет под контроль вс„ дело.
    - Думаешь, тот, кто убрал Шиша, захочет убрать и всех? - спросил Еж.
    - Скорей  всего  да.  Он  идет  до  конца. Сам знаешь, переделы никогда не
заканчиваются одним трупом.
    - А если это РУБОП? - предположил Еж.
    - Нэт. "Крыша" бы об этом знала. Это кто-то из нас. Ты, или ты... или я, -
сказал  Сыр,  переводя  мягкий,  но  пристальный взгляд с одного компаньона на
другого.
    Молчавший Барин тревожно завозился, что не укрылось от его компаньонов.
    - Неужели   среди  нас  может  оказаться  такая  сволочь?  -  спросил  Еж,
исподлобья глядя на него.
    - Это  не  я! Что ты на меня уставился? - завопил Барин. - Ты тоже мог его
заказать! Это у тебя он увел бабу!
    - Плевать  на  бабу!  -  спокойно  сказал  Еж.  - Тебя он вообще собирался
вывести из дела. Шиш не раз говорил, что ты нас подставляешь...
    - Это  правда,  -  согласился  Сыр.  -  Шиш всегда считал тебя психом. Все
началось, когда из тайника стал пропадать кокаин.
    - Шиш  -  болван,  если  считал,  что это я. Зачем мне связываться с такой
мелочовкой? - раздраженно заявил Барин.
    Он  знал,  что  говорил. Когда третий год сидишь на героине, кокаин уже не
пробирает.
    - Ты  или не ты, какая разница, - пожал плечами Еж. - Ты теряешь над собой
контроль.
    - Это я теряю контроль! Ах ты, козел! - завопил Барин, бросаясь на Ежа.
    Тот  хорошо  рассчитанным ударом в подбородок сшиб его с ног. Барин сел на
полу. Несколько секунд он просидел неподвижно, озабоченно трогая челюсть.
    Затем,  зарычав  от  злости, он выхватил пистолет, но Сыр, стоявший рядом,
ногой вышиб его.
    Вскочив,  Барин  быстро  попятился  задом к окну. Из угла рта у него текла
кровь. Сыргорян наклонился и поднял пистолет.
    - Клянусь тебе, Сыр, это не я! - завопил Барин.
    Когда  он  оказался спиной у окна, грянул выстрел. Пуля, пробившая стекло,
вошла  Барину  в  затылок.  Тело сползло на ковер. Еж и Сыр бросились на пол и
прижались  к стене. К Барину они не подходили, и так ясно было, что ему уже не
поможешь.
    - Это не ты в него стрелял? - нервно спросил Еж.
    - Ты что сам не видел, что стреляли из окна? А ну пошел вон, не до тебя! -
истерично крикнул Сыр, отталкивая трущегося об его ногу кота.
    Послышался  визг  шин  и,  осторожно  выглянув  сквозь  жалюзи, Сыр увидел
рванувшуюся