ли смолистая хвоя, то может вспыхнуть пожар. Но чаще
искра просто гаснет - раз и нет ее...
    В   истории  каждого  народа,  а  особенно  народа  русского,  щедрого  на
причудливые  изломы личности, есть такие фигуры. Их десятки и сотни - Пугачев,
Разин,  Булавин,  Отрепьев.  Но  это  лишь немногие, преуспевшие, так сказать,
нашедшие свой стог. Другие - сотни, тысячи - безвестны и забыты навсегда. Были
же  и  такие,  кто  нашел  даже  стог  и зажег пожар, но он был затушен вскоре
предательством ли, равнодушием ли и изошел весь чадом...
    Не  обещаю,  что список будет пополняться быстро. Скорее медленно и долго.
Если кому-то интересно, подключайтесь...
    Речь  здесь  идет  не  столько об идеализации данного типа или преклонении
перед  ним  -  его-то  и  нет  почти,  сколько  просто  об изучении лабиринтов
человеческой  истории,  которые  при всей свой сложности и запутанности всегда
уступают в красоте своего построения человеческому характеру...
    Дмитрий Емец


    НЕУДАЧЛИВЫЙ ЗАВОЕВАТЕЛЬ АБИССИНИИ

    Ашинов   Николай   Иванович   -  пензенский  мещанин,  по  справке  старой
энциклопедии:  "бывший  купец,  именовавший себя "вольным казаком", одно время
производил  много  шума,  благодаря  распущенным  слухом,  что в Турции за ним
следуют  многочисленные  группы  русских  выходцев,  вольных казаков" (Большая
энциклопедия. - Спб., 1896. - Т.II. - С.335). Нижегородский губернатор написал
о  нем  царю;  у  Александра  III  возникли надежды, что он завоюет для России
колонию в Африке. Предприняв с ведома властей абиссинскую экспедицию, Ашинов в
феврале  1889  года вышел к Красному морю. В Обоке он наткнулся на французские
войска,  был  разбит,  пленен  и передан России, где попал под надзор полиции"
(История XIX века. - Т.8. - С.43, 261-262.)

    А.П.Чехов А.С.Суворину от 14 февраля 1889 г.:
    "Поздравляю  Алексея  Алексеевича с ашиновским скандалом. Хороший урок для
начинающих    публицистов.   "Новое   время"   удивительная   газета.   Маклая
иронизировала, а Ашинова поднимала до небес.
    То,  что  я  знаю  про о.Паисия, слишком интимно и может быть опубликовано
только  с  разрешения  моего  дяди  и самого Паисия... В истории Паисия играют
видную  роль  его  жена,  гулящие  бабы, изуверство, милостыня, которую Паисий
получил от дяди. Нельзя всего этого трогать самовольно.
    Боюсь,  чтобы  Паисий  опять не сбился с панталыку и не стал говорить, что
его  новый  сан  (архимандрит), Абиссиния и все затеи - все от беса. Как бы он
опять  не  бежал  без  паспорта  куда-нибудь.  Это  такой  человек,  что  и  к
раскольникам  в Австрию бежать может. У него болезненная совесть, а ум прост и
ясен.  Если  бы  я был Победоносцевым, то послал бы Паисия в наш Новый Афон на
подмогу  к  сухумскому  архиерею,  крестящему  абхазцев.  Кстати  же,  у этого
архиерея совсем нет штата. Есть один письмоводитель, изображающий своею особой
консисторию, да и тот по России тоскует".

    Н.С.Лесков "Вдохновенные бродяги" (1894):
    "В  один  достопамятный  день редактор Катков, находившийся в оппозиции ко
всем  "положениям  закона  гражданского",  за которые стоял ранее, возвестил в
"Московских  Ведомостях",  что  в  каком-то  царстве,  не в нашем государстве,
совокупилась  рать,  состоящая  из  "вольных  казаков",  и  разные державцы, а
особенно  Англия,  манят  их  к  себе  на  службу, но атаман новоприобретенных
вольных  казаков,  тоже "вольный казак Николай Иванович Ашинов", к счастью для
нас,  очень  любит  Россию  и  он удерживает своих товарищей, чтобы они не шли
служить  никому,  кроме  нас, за что, конечно, им нужно дать жалованье. Катков
сразу  же почувствовал к этому атаману симпатию и доверие, рекомендовал России
этим  не  манкировать, а воспользоваться названным кавалером, так как он может
оказать службу в тех местах, где русским самим появляться неудобно.
    Первое  катковское  заявление  об  этом  было  встречено  с  удивлением  и
недоверием:   в   Петербурге  думали,  что  "злой  московский  старик"  что-то
юродствует.  Люди говорили: "На кой нам прах еще нужна какая-то шайка бродячей
сволочи!"   Но  Катков  продолжал  свою  "лейб-агитацию"  и  печатал  в  своей
"лейб-газете"  то  подлинные письма сносившегося с ним Ашинова, то сообщения о
том,  что  могут  сделать  в  пользу России воруженные товарищи этого атамана,
укрывавшиеся  в  это  время где-то не в нашем государстве в камышах и заводях.
"Вольные  казаки"  не  знали:  идти ли им за нас, или "за англичанку", которая
будто  бы  уже дала им заказ: что им надо для нее сделать, и прислала человека
заплатить им деньги за их службишку. Тогда самые простые люди, имеющие понятие
об  устройстве  европейских  государств  и  о  быте  народа,  сочли все это за
совершенно  пустую  и глупую выдумку и знали, что ничего такого быть не может,
но  Катков  все  свое твердил, что вольные казаки могут уйти у нас из рук; что
они  уже  и деньги от англичанкиного посла взяли, но что все-таки их еще можно
остановить  и  направить  к  тому,  чтобы  они  пошли и подбили кого-то не под
англичанку, а под нас.
    Это  становилось  смешно,  и  никто  не мог понять: какую надобность может
иметь  "англичанка"  в  том,  чтобы  разыскивать  и  нанимать к себе на службу
подобную  шушеру  - не понимали и кого еще нам надо под себя подбить? Но тогда
Катков рассерчал и объявил, что относится к Ашинову с недостатком доверия есть
измена!
    Стало  даже  неудобно  разузнавать:  кто  он  такой на самом деле и откуда
взялся?
    Но  вдруг  там  же  в  Москве  взялся бесстрашный человек и стал спорить с
Катковым.
    Отважный  московский  гражданин  был  другой  газетный  редактор,  Алексей
Алексеевич    Гатцук,   издававший   крестный   календарь   и   своего   имени
иллюстрированную  газету.  У  Гатцука  были в разных городах корреспонденты, и
один из них знал об Ашинове и сообщил в "Газету Гатцука", что Николай Иванович
Ашинов  вовсе  не  "вольный  казак",  какого нет и звания, а что он пензенский
мещанин,  учился  в  тамошней  гимназии и исключен отуда из младших классов за
нехорошие  поступки. Потом он бродил и съякшался с какими-то темными бродягами
и  скитался  с  ними где попало, находясь всегда в стороне от спокойных людей,
исполняющих  положения  гражданского  союза.  Гатцук  с радостью напечатал это
известие,  чтобы  "открыть  обществу  глаза"  и  не  допустить его до глупости
возиться  с  человеком,  который  вовсе не то, за кого он себя выдает и кем он
быть  не может, так как никаких "вольных казаков" в России нет. Но несмотря на
точность сведений Гатцука, которые ничего не стоило проверить в каждую минуту,
и  не  стесняясь  тем, что "вольных казаков" в самом деле нигде нет, очевидная
ложь,  выдуманная  каким-то  выжигою, при поддержке Каткова, стала за истину и
заставила  людей  довольно  почтенных играть перед целым светом унизительные и
жалкие роли.
    Говорили:  "Да!..  черт  возьми!.. Оно кажется... что-то того... Что-то не
чисто  пахнет, но ведь если подумать... Если вспомнить, кто был Ермак... Так и
надо потерпеть...
    - Ну  да, - возражали им, - но ведь Ермак "поклонился Сибирью", а этот чем
же будет кланяться?
    - А вдруг у него уж что-то и есть!.."
    И вдруг называли Египет и Индию.
    И  что  же?  "Все  повинулось  суете", "мудрые объюродеша" и "за ослушание
истины верили лжи" (2 Фс., 2, 11-12).
    И  не  прошла  еще вся эта болтовня, как появился персонально сам Ашинов и
сразу  пошел  из  двора  на  двор,  с рук на руки, находя везде "преданность и
уважение,  и  уважение  и преданность". А про Гатцука Катков напечатал, что "в
Москве  были  большие жары, и с Ал. Ал. Гатцуком что-то сделалось". Этого было
довольно, да, пожалуй, можно было обойтись и без этого... А Ашинов в это время
уже  ходил  по  Петербургу  и  "разбирался"  тут  с привезенными им заморскими
птицами,  черномазым  мальчиком  и неизвестною девицею, в звании "принцессы" и
дочери  дружественного  царя  Менелика, которая по пути уже изрядно подучилась
по-русски...  Ее  привечали  дамы,  а  Ашинов сам был везде нарасхват: его все
желали  видеть,  и  некоторые  редакторы  сами  за  ним следовали, а их газеты
провозвещали   о   вечерах   и  собраниях,  которые  Ашинов  удостаивал  своим
посещением.  Коренастый,  вихрастый,  рыжий,  с  бегающими глазами, он ходил в
казачьем  уборе  и  появлялся в собраниях в сопровождении таких известных лиц,
как, например, Аристов, редактор Комаров, священник Наумович, г.Редедя и один,
а  иногда  даже  два  поэта,  из которых один, старик Розенгейм, обкуривал его
мариландскою папироскою, а другой нарочито искательный мелодик втягивал в себя
даже  собственные  черевы.  В  рассказах  Ашинова было немало тем для поэзии в
оссиановском  роде:  так,  я помню, как он однажды рассказывал об англичанине,
который  им  будто привез "деньги от англичанки" и требовал, чтобы они ехали с
ним,  а  они "деньги приняли", а поехали в свою сторону, а англичанина повезли
за  собою  и  на остановках его "драли", пока он "не стерпел более", а они его
"там и закопали".
    Где  сопровождаемый свитою, где один, Ашинов показывался у людей с большим
весом,  и  день  ото  дня  он все смелее претендовал на предоставление ему все
большей  представительности.  И  как  это  ему  нужно  было очень скоро, то он
торопил  своих покровителей, попугивая их, что промедление опасно, так как оно
может  вывести  из  терпения  его  товарищей,  которым уже принадоело сидеть в
камышах,  и  они  могут  кликнуть  "айда", и тогда все наши выгоды предоставят
"англичанке".  Такой насчастный оборот мог случиться ежеминутно (и зачем он не
случился!),  а Ашинов становился нетерпелив и очень дерзок. Как человек совсем
невоспитанный  и  наглый,  он не стеснялся бранить кого попало, а иногда смело
врывался  в дома некоторых сановников, хватал их за руки и даже кричал угрозы.
Генерал  Грессер не мог слышать имени этого претендента, не терпел его, считая
его  за  своего  рода  "табу",  которого  нельзя  призвать  к  порядку.  А тот
пользовался этим с безумием настоящего дикаря и довел свою азартность до того,
что  начал метаться на своих, как на чужих, и даже на мертвых. В сем последнем
роде,  например, известен был такой случай, что когда в одном доме были вместе
Ашинов  и  Розенгейм  и  судьбе  было  угодно,  чтобы генерал Розенгейм тут же
внезапно  умер, то он упал со стула прямо к ногам Ашинова, а этот вспрыгнул со
своего места и, щелкнув покойника рукой, вскричал:
    "Эх ты! Нашел где умирать, дурашка!..."
    И Петербург все это слушал и смотрел... и даже уже не удивлялся...

    Михаил Чехов "Вокруг Чехова. Встречи и впечатления"
    "Совсем  другая  обстановка  царила  в  то  время  в  другой  ближайшей  к
Воскресенску  больнице - при суконной фабрике А.С.Суриковой в селе Ивановском.
Больница  эта  была  обставлена  богато  и  даже роскошно, но популярностью не
пользовалась.   Заведовал   ею   врач  М.М.Цветаев,  человек  какой-то  особой
психологии, который на приемах не подпускал к себе близко больного, боясь, что
от него будет неприятно пахнуть...
    Был  некто  казак  Ашинов,  именовавший себя атаманом, большой авантюрист,
мечтавший,  подобно  Колумбу, открыть какой-нибудь новый материк и сделать его
русской колонией.
    Еще  во  дни  молодости  моего  дяди  Митрофана  Егоровича,  к нему пришел
какой-то  человек  и попросил работы. Это было в Таганроге. Дядя предложил ему
рыть у него погреб. Человек этот исполнял дело с таким старанием и говорил так
умно,  что  заинтересовал  дядю,  и  они  разговорились.  Чем дальше, тем этот
землекоп  увлекал  дядю  вс„  больше  и  больше, и, наконец, дядя окончательно
подпал  под  его  влияние, и теории этого землекопа наложили свой отпечаток на
всю  его  дальнейшую  жизнь.  Впоследствии  этот  землекоп  оказался известным
иеромонахом Паисием.
    Врач   цуриковской   больницы   М.М.Цветаев  вышел  в  отставку  и  принял
монашество.
    И  вот  явился неведомо откуда "атаман" Ашинов и сообщил, что открыл новый
материк.  Печать встретила его насмешливо, петербургские власти - недоверчиво.
Тогда  он  решил  действовать на свой страх и риск. Он напечатал объявления, в
которых  приглашал  лиц,  искавших счастья и простора, присоединиться к нему и
отправиться  вместе  с  ним на новые места. Набралось около сотни семей. Чтобы
они  не остались без духовной пищи, Ашинов пригласил с собой иеромонаха Паисия
как  главу  будущей  филиальной  правоставной  церкви  в  колонии и иеромонаха
Цветаева как врача и духовного пастыря.
    Авантюристы погрузились на пароход в Одессе и отплыли в обетованные места.
Ашинов  выгрузил  их на берегу Красного моря, заняв французскую колонию Обок и
переименовав  ее  в  "Новую  Москву".  Выкинули  русский  флаг и расположились
лагерем.
    Французское правительство сделало русскому правительству запрос. Последнее
ответило,  что  оно  не  имеет  ровно  никакого отношения к Ашинову и к "Новой
Москве" и что "атаман" действует на собственный страх и риск.
    Тогда  французское  правительство  отправило  в Обок крейсер. Ашинову было
предложено   немедленно   же  очистить  берег  и  спустить  русский  флаг.  Он
категорически отказался, вероятно, надеясь на поддержку своих друзей в России.
Тогда  крейсер  открыл  по  "Новой Москве" огонь. Было перебито много женщин и
детей,  но куда девались потом сам Ашинов и Паисий, я теперь уже не помню. Что
же  касается  бывшего  врача  Цветаева,  то он через непроходимую Даникильскую
пустыню  в Африке совершил переход в Абиссинию, был принят абиссинским негусом
Менеликом, завязал с ним сношения и это свое путешествие описал потом, если не
ошибаюсь, в "Ярославских губернских ведомостях".

    Это  вс„,  что  известно нам об Ашинове, неудачном завоеватели Абиссинии -
одной из многих не долетевших никуда искр. Не исключаю, что Ашинов был человек
тяжелый, циничный, авантюрный, но флаг, он, однако, не спустил...



                             Дмитрий Емец

                          АНДРЕЙ БОГОЛЮБСКИЙ


    Андрей I Юрьевич Боголюбский,
    Великий Князь Владимиро-Суздальский

    РОСТОВО-СУЗДАЛЬСКАЯ СТОРОНА

    В 1111 году, когда жив был еще славный Владимир Мономах, и даже не сел еще
на  золотой  киевский  стол,  у его старшего сына Юрия Владимировича, которого
назовут  впоследствии  Долгоруким,  и  его невестки, половецкой княжны, дочери
хана Аепы Осекевича, родился сын.
    Пышущая  как  печь  жаром,  дюжая  повитуха вынесла запеленатого ребенка к
отцу.  Тот  по  древнему  дедовскому  обычаю  положил  его в колыбель и дважды
перекатил  через лежащий там плашмя меч. Вслед за тем послано было за попом, и
младенец окрещен был с именем Андрея.
    При  крещении  присутствовали  отец его Юрий, князь Ростово-Суздальский, и
боярин  Юрий Шимонович, дядька-кормилец Юрия, которому передал некогда Мономах
своего  сына,  отправляя  его  еще  ребенком в землю Суздальскую. Этот же Юрий
Шимонович  долгие  годы,  пока  Юрий  Долгорукий  подрастал,  держал  для него
Суздальскую землю.
    В  ту же ночь к деду его, Владимиру Мономаху, в Переяславль поскакал гонец
-  сообщить  радостную  весть.  Владимир  Мономах,  недавно одержавший славную
победу  над  половцами,  узнав  о  рождении  внука, прослезился на радостях и,
отстояв благодарственный молебен, задал дружине своей пир.
    - Крепчает,  ширится  род мой. Как подрастет Андрей - достанутся ему земли
Ростово-Суздальские  в  выделенную  вотчину после отца его. Пустынен ныне этот
край,  да  только, верю, будет он могуч и многолюден. Пред всеми иными землями
Русскими возблещет...
    Не ошибся прозорливый Мономах...

    * * *

    Позванивает  конская  сбруя, пахнет навозом, гарью, сырой соломой... Бедой
пахнет...  Лежит  та  беда  у  дороги, как павшая ободранная кобыла, на голове
которой не в силах от сытости взлететь сидят вороны... Стоит она же в стороне,
у леска березовыми крестами...
    С  рассвета  и  до  заката  скрипят по дорогам телеги. Выдохшиеся клячонки
тащатся  еле-еле  и  мужики,  идя  впереди,  тащат  их за повод. На водопоях и
вечерами,  готовя  похлебку,  сходятся  у костров, переговариваются. К костру,
рядом  с  которым  кормит  грудью  молодуха,  а редкобородый, подвижный муж ее
Поликарп,  чинит уздечку, подходит босой, угрюмый мужик и садится от них через
костер,  протягивая  к  огню ноги в лаптях. От растоптанных сырых лаптей скоро
начинает идти пар.
    - От чего бежишь, брате? - спрашивает Поликарп.
    Мужик хмуро взглядывает на него:
    - Сам-то отчего?
    - Ить,  человече,  скажешь  тоже!  - словоохотливо отзывается мужик. - Кто
бежит, а кто и бредет. Тошно нынче у нас под Черниговым.
    - Что ж тошно-то?
    - А  то  и  тошно: то недород, то мор, то сушь, то звезды вдруг средь бела
дня небо обсыпят... Последние времена, видать, настают. Осерчал на нас Господь
за  грехи  наши. Теперь все едино, куда ни брести. Посадил нынче пшеницу - всю
засухой  побило до зернышка. Вот и решили уйти. Сказывают, хорошо на севере...
А я так думаю: хорошо ли, плохо ли, да хуже чем у нас не будет уж. А ты, брат,
вижу, пешаком? Конь-то пал?
    - В  дружину  отняли,  как  Василько с Володарем на Давыда ходил... Самого
тоже взять хотели, едва откупился, - хмуро отвечает мужик.
    - А женка, дети есть у тебя? - спрашивает Поликарпова молодуха.
    Угрюмый мужик сглатывает. Камнем ходит заросший кадык.
    - Половцы угнали... Вернулся с промысла, а на месте деревни пепелище. Один
сарай  стоит...  Упал я на землю, до рассвета пролежал, а утром встал, головню
раздул, подпалил сарай и сюда подался...
    Бабенка  пригорюнивается  было,  прижимает к щекам руки, но затем начинает
быстро перенать ребенка.
    - А сарай-то зачем спалил? - спрашивает с жалостью Поликарп.
    На  огонь  костра  подходят  еще  двое, видно, горожане. Один средних лет,
степенный,  другой  -  маленький,  беспокойный, видом послушник или попов сын.
Крестятся,  просятся погреться, а сами жадно, не решаясь попросить, косятся на
мучную похлебку.
    - Чего  уж  там:  садитесь,  похлебайте.  Откуда идете-то, православные? -
спрашивает их Поликарп.
    - Из Киева...
    - Что, уж и в Киеве не стало житья?
    - Ныне  нигде  его  не стало. Замучили ростовщики поганые. Возьмешь в долг
хоть  полгривны,  всю  душу  из  тебя  резами вытянут. Втрое, всемеро получат.
Покровительствует  ныне  князь  наш  Святополк  иудеям,  а те и рады... Вот я,
положим, был купец, а теперь гол молодец! - неохотно отвечает степенный.
    Спутник  его,  как  завороженный,  глядит  на огонь и вдруг, ни на кого ни
глядя начинает говорить:
    - Послушник  я Киево-Печерского монастыря... Отпросился уж и я, грешный, у
игумена,  мочи  нет  терпеть.  Вначале думал в Галичскую землю податься либо в
Польшу,  да  после  в суздальские земли решился... Много на юге князей, что ни
год  друг  на  друга  ходят.  То Святополк на Давыда, то Давыд на Василька, то
Василек  на Святополка, то Володарь с Давыдом половцев наводят, то Олег... Что
ни  год,  то  Киев  горит, то Вышгород, то Витичев, то Чернигов. Один Мономах,
князь  Владимир  Всеволович,  болеет  душой  за Русь, да только много ль в том
спасенья? На золотом-то столе Святополк, с него и спрос.
    Бывший купец берет деревянную ложку и, перекрестившись, начинает есть.
    - Ничего,  братья,  -  говорит  он. - Устроимся как-нибудь. Сказывали мне,
князь   суздальский   Юрий   Владимирович,  помоги  ему  Господь,  ссуду  дает
новоприбывшим, кто на землю сядет али торговлишкой займется... Выдюжим...

    * * *

    Земли  ростово-суздальские  лежали  на  севере,  за  глухими лесами страны
вятичей.  Испокон  веку  знала  их  Русь  как  Брынские  леса. Опасные чащобы,
разбойные. Ни дорог прямоезжих, ни троп - один лишь Муромец Илья, по былинному
сказанию, отваживался пересекать их напрямик.
    С  незапамятных  времен  жили здесь финские племена - мурома, меря и весь,
которые,  постепенно  покорясь  и смешавшись