с   места  белую  десятку.  Компаньоны  нерешительно  поднялись,
продолжая держаться в стороне от окна.
    - Блин, глазам своим не верю! Его убрали! Значит, это не он нас заказал! -
сказал Еж, с ужасом глядя на труп.
    Потом  он  поднял глаза на Сыра и с зарождавшимся подозрением уставился на
него.
    - Не  смотри  на  меня.  Заказчиком  мог  быть и он, - мягко сказал Сыр. -
Сквозь  жалюзи  не  разглядишь.  Киллер  мог  и  перепутать:  стрелять-то  ему
приходилось в затылок.
    - Ты  думаешь:  киллер  облажался?  -  с  облегчением  спросил  Еж  и  его
напряженные мышцы немного обмякли.
    - Да,  облажался, - мягко сказал Сыр и, вскинув руку, два раза выстрелил в
компаньона.
    Еж  мешком  упал  на  пол. Он умер мгновенно, не успев даже испугаться. На
лице  у  него  осталось  все  то  же  изумленное  выражение.  Протерев рукоять
пистолета,  Сыр вложил его в остывающую руку Барина. Двигался он неторопливо и
рассудительно.
    - Дэйствуем   методом   исключения.  Барин  мертв.  Нас  оставалось  двое.
Заказчиком был не я. Значит, заказал всех Еж, - сказал он сам себе.
    Озабоченно  посмотрев  на  два  лежащих  на  полу  распростертых тела, Сыр
подумал,  что  сейчас  ему  лучше  всего скрыться, пока не приехала милиция. В
офисе  никого  нет  -  того,  что  он стрелял в Ежа, никто не видел. Армянская
диаспора  обеспечит  ему алиби, а остальное сделают адвокаты и деньги. Хотя он
ничего  и  не  планировал,  но  теперь он единственный владелец преуспевающего
дела,  приносящего  огромные доходы. Возможно, "крыша" будет недовольна, но он
знает,  как  ее  успокоить. Деньги снимают все вопросы, а очень большие деньги
снимают и возможность возникновения вопросов.
    Закрыв  офис, Сыр спустился по лестнице и, радуясь, что припарковал машину
на  другой стороне улицы, направился к ней. В тот миг, когда он вставил ключ в
замок зажигания и повернул его, грянул мощный взрыв...

    Короткошерстный  серый  кот наблюдал на взрывом из окна опустевшего офиса,
разбитого  взрывной  волной.  Убедившись,  что  из  машины никто не вышел, кот
вспрыгнул  на  стол.  Мяукнув, он включил компьютер и, ловко нажимая лапкой на
клавиши,  вышел  в сеть. Набрав некий электронный адрес, кот отправил короткое
сообщение:
    "Милая Катя! Бабушка добралась нормально".
    Убедившись,  что сообщение прошло, кот спрыгнул со стола. Дойдя до тайника
в  деревянной  обшивке  офиса,  кот умело открыл его и с наслаждением втянул в
ноздри кокаин из распоротого когтями полукилограммового пакета.
    Вскоре  кота  захлестнула  горячая  счастливая  волна...  Захлопнув лапкой
тайник,  он  с  мяуканьем повис на шторе, а потом, пробравшись сквозь разбитое
окно, спрыгнул во двор.
    Кот  был  доволен.  Теперь  он  - хозяин всего, только ему известны номера
счетов  и  карт.  Он  разведал  их  давно,  находясь в кабинете, когда хозяева
вводили их. К счастью, никто не обращает внимания на кошек.
    Теперь  же  конец  оскорблениям  и  пинкам!  Хватит  и  на наркотики, и на
красивых кошек - на все хватит, главное найти способ умело остаться в тени.
    Переходя  улицу,  одурманенное  наркотиком животное не заметило, как рядом
остановился видавший виды Москвич-"Каблук". Из него вывались двое мужчин. Один
из  них  ловко  набросил на кота сеть и, приоткрыв железный борт, бросил его к
другим таким же бедолагам.
    - Смотри,  как орет! Никогда не видел, чтобы так орали! - удивленно сказал
его напарник.
    - Все равно на мыло пойдет, - сказал первый, садясь за руль.
    Машина тронулась.



                              Дмитрий Емец

                                 АБОРТ


    Андрей  Гаврилов, молодой предприниматель (стеклопакеты, витражи) вернулся
из Челябинска, где был в командировке.
    Выйдя  из  аэровокзала,  он  с  некоторым  подозрением,  свойственным всем
возвращающимся москвичам, втянул носом воздух, в котором сложно перемешивались
запахи   мокрого   асфальта,  автомобилей,  свежевымытой  листвы  и  ближайшей
шашлычной.
    Гаврилов  был  в  хорошем  легком  настроении,  как  человек,  завершивший
хлопотное  дело и предчувствующий нечто приятное. Ехать домой ему не хотелось,
тем  более  что там не знали еще о его приезде, и он решил отправиться к своей
любовнице Кате. (Собственно, он решил это еще в самолете).
    Предприниматель поймал такси, уверенно бросил чемодан на заднее сидение, а
сам развалился рядом с шофером. Шофер, маленький армянин с блестящей лысиной и
сизыми щеками, вопросительно покосился на пассажира.
    - На  Зел„ный  проспект.  И давай, батя, побыстрее: к женщине своей еду, -
сказал Гаврилов.
    Шофер  понимающе  поднял  кверху  указательный  палец. Всю дорогу Гаврилов
шутил  и  травил  байки,  а в конце, не спрашивая сдачи, бросил на сидение две
сотни.   Армянин   же   в  качестве  ответной  любезности  пожелал  ему  нечто
предсказуемое,  что  в  устах  у  русского  звучит  всегда  скверно, а у южных
народов,  не  вкладывающих в это никого смысла, кроме изначально-плодородного,
довольно мило.
    Катя  открыла  ему сразу, будто ждала на пороге. Она была босиком, в синем
домашнем  халате.  Темные волосы собраны сзади в пучок. Она стояла в прихожей,
опустив руки вдоль туловища, и смотрела на Гаврилова.
    - Привет!  Не  узнала, что ли, Мумрик? Или у тебя любовник под кроватью? -
удивился он, протягивая ей розы и бутылку красного вина.
    Гаврилов всегда называл Катю Мумриком, находя это необыкновенно забавным.
    Катя взяла розы и поднесла к лицу, не нюхая их, а словно загораживаясь.
    - Ты когда приехал? - спросила она сквозь букет.
    - Только что, - Гаврилов кивнул на чемодан.
    - Я  тебя  сегодня  не  ждала...  Уже  спать  собиралась лечь, - задумчиво
сказала Катя. - Ужинать будешь?
    - Еще как! Я так голоден, что человека бы съел, - пошутил Гаврилов.
    Пока  он  был  за  столом,  Катя  сидела  к нему боком, и смотрела, как он
поглощает  ужин.  Во  всей ее позе, в руках, машинально разглаживавших складки
скатерти,  в  сутулившейся  спине,  в  том, что она совсем не смотрела на свое
отражение в зеркальной двери кухни, было нечто обмякшее, усталое...
    Гаврилов  смутно  ощущал,  что сегодня его любовница ведет себя иначе, чем
всегда, но по своему обыкновению не пытался разобраться в женских настроениях,
зная,  что  все  равно  ничего  не поймет. "Будешь в бабьи мысли вникать - сам
обабишься!" - подумал он.
    Поужинав, Гаврилов отодвинул тарелку и вытер полотенцем губы.
    - Иди   ко   мне!   Вс„-таки   десять   дней  не  виделись,  -  с  обычной
бесцеремонностью  сказал он и, придвинувшись, стал целовать Катю в подбородок,
в шею, в губы, вначале неторопливо, а потом, по мере увлечения, вс„ быстрее.
    Он предвкушал уже продолжительное удовольствие, которого был лишен все дни
командировки. Обычно, когда он целовал ее так, Катя начинала вначале смеяться,
потом наклоняла голову, словно пытаясь увернуться, потом на секунду замирала и
порывисто  обнимала  его.  Но  сегодня  что-то  шло  не  так. После нескольких
поцелуев она, словно очнувшись, порывисто отстранилась и встала.
    - Что с тобой, Мумрик? - удивился Гаврилов.
    - Мне сегодня нельзя, - сухо сказала Катя.
    - А-а, - разочарованно протянул он. - Красный флаг?
    - Нет... Я позавчера аборт сделала.
    Гаврилов не сразу понял, что она ему сказала.
    - Ты о чем, Мумрик? Какой аборт? - спросил он.
    - Не  знаешь,  какие  аборты бывают? Почитай медицинскую энциклопедию. Это
там одно из первых слов.
    Катя говорила безучастным мертвым голосом, и, услышав этот голос, Гаврилов
вдруг осознал, что вс„ сказанное правда.
    - Я представляю, что такое аборт. А ребенок чей? - спросил он.
    Катя посмотрела на него с ненавистью.
    - Будто ты не знаешь, что твой! Небось еще и на тебя был похож, с таким же
лицом,  с  такими  же  руками, ногами, такой же самоуверенный и эгоистичный...
му... сволочь такая же! - выговаривая каждое слово, сказала она.
    Гаврилов порывисто встал, опрокинул стул и даже не заметил этого.
    - Слушай, а сколько ему было? В смысле, ребенку... - зачем-то спросил он.
    - Восемь.
    - Чего восемь? Месяцев?
    - Ты что, маленький? Кто в восемь месяцев аборт делает? Восемь недель.
    Внезапно  Гаврилов  понял,  что вс„ то время, пока он был в командировке и
еще  почти  семь недель до того, у него был ребенок. И только позавчера, всего
каких-то  тридцать-сорок  часов  назад, может быть, в то самое время, когда он
уже  вышел  из  гостиницы,  чтобы  ехать  в  аэропорт,  его  реб„нок  перестал
существовать  и  лежит  теперь  в каком-нибудь хирургическом ведре, похожий на
кусочек сырого мяса.
    Гаврилов  никогда  раньше  особенно  не  думал  о  детях  и  не спешил ими
обзаводиться,  хватало  одного,  от жены, но теперь, когда он услышал, что вот
так  просто  и  легко,  утаив  от  него,  взяли и убили его ребенка, его вдруг
захлестнуло глухое раздражение, почти ненависть к стоявшей рядом женщине.
    - Не   понимаю,   зачем   ты   это   сделала.   Могла   бы   и   со   мной
проконсультироваться, ведь меня это тоже касается.
    - И  что  бы  ты  проконсультировал?  - с иронией напирая на это последнее
слово, спросила Катя.
    - Сейчас  об  этом  уже не время говорить. Но, по-моему, вполне можно было
оставить, - чуть поколебавшись, ответил Гаврилов.
    - Оставить?  -  крикнула Катя. - Ты телевизор давно смотрел? Зачем ребенку
сейчас  жить?!  Всюду  насилие,  грязь, инфекции, радиация. Чтобы его на войне
убили?  Чтобы  он  жил  в этой гребанной стране, где всем на всех наплевать? А
если война будет, это ты понимаешь?
    Гаврилов  слушал  ее,  скривив  рот.  В  словах Кати, явно слышанных ею от
кого-то  еще и усвоенных, он не видел логики, а видел лишь беспомощные попытки
оправдаться.
    - И тебе не надоело? Ты сама себя обманываешь! - сказал Гаврилов.
    Катя  покачнулась,  будто  он  толкнул  ее  в  грудь.  Ее  лицо  ее как-то
съежилось, стало вдруг маленьким и некрасивым.
    - Значит,  я  виновата,  убийца  я,  а  ты  чистенький?  - крикнула она. -
Сейчас-то просто говорить, что ты его хотел! А ты не хотел, не хотел! Помнишь,
я  когда-то  спрашивала, почему у вас с женой только один ребенок и ты сказал:
"Да ну их! Чего дураков плодить?"
    Катя  кричала, нелепо, нерасчетливо всплескивая руками. Голос у нее звучал
жалко, визгливо. Кожа на лбу собралась в четыре складки - первая у бровей была
самая  толстая. В этот момент Катя - всегда тщательно следящая за собой - была
очень некрасива, но она не замечала этого, и Гаврилов не замечал.
    - Не  придирайся к словам! - рассердился Гаврилов. - Мало ли что я сказал?
Главное  - как бы я поступил. Ты даже меня не проко... не сообщила! Ведь когда
я уезжал в Челябинск, ты уже знала о ребенке?
    - Знала. Но я еще сомневалась, оставлю его или нет.
    - Значит, вс„-таки сомневалась?
    - Конечно.  Первые  недели я даже хотела оставить его. Даже почти решилась
тебе сказать.
    - А почему не сказала?
    - Не сложилось в тот вечер. Ты тогда с собой еще этого идиота приволок...
    - Замятникова? Он не идиот.
    Катя его не слушала. Она слушала себя.
    - Идиот!  Он  запускал  глаза мне под юбку и вытирал мой рукой свои жирные
губы  -  рыцарь,  видите  ли!  А на другой день ты позвонил и сообщил мне, что
уезжаешь.  Я  была  уверена,  что  ты  меня  бросаешь.  Вначале притащил этого
оплывшего мерзавца, себе на замену, а сам...
    Гаврилов понял, что это очередная ложь, но не ложь ему, а ложь самой себе,
ложь,  так  тесно  слитая  с  правдой, что уже нельзя отличить, где ложь и где
правда.  Если  сейчас  разрушить  все  доводы  Кати,  снести  все  ее бастионы
убедительной  лжи,  то  останется  только  голый  факт  - а именно то, что она
сделала  аборт,  убила  в  своем животе его, гавриловского, ребенка. Ему снова
стало больно и досадно.
    - Это вс„ ерунда, эмоции, - пожал он плечами. - Я тебя не бросал, и ты это
отлично знаешь.
    - Но ты мне даже не звонил оттуда!
    - Неправда, звонил.
    - Да,  звонил!  Но только один раз за все десять дней! И слышал бы ты свой
голос: холодный, равнодушный. Сказал, что не знаешь, когда приедешь. И женский
смех  откуда-то  доносился.  Небось  был там с какой-нибудь шлюхой, с мерзкой,
вонючей, заразной шлюхой!
    - Ни  с  кем  я  там  не был! Я звонил из кафе, - возмутился Гаврилов. - И
вообще, ты могла позвонить сама. Телефона не было?
    - Не могла. Я не хотела.
    - Неправда, что не хотела. Тебе нужен был повод, чтобы убить моего ребенка
и свалить с себя вину.
    - Твоего ребенка! - горько передразнила его Катя. - Вот именно, твоего! Да
тебе  плевать  на  него,  главное  только,  что он "твой!" "Моя" машина, "моя"
квартира, "моя" дача, "мой" ребенок! А вот нет его уже - твоего! Тю-тю! Раньше
надо  было  приезжать!..  Скажи,  если бы я оставила ребенка, ты бы развелся с
женой?
    - Это  беспредметный  разговор!  - сухо сказал Гаврилов, чтобы не брать на
себя лишних обещаний. - Ребенка уже нет, значит, нет и повода для обсуждения.
    - Не  хочешь  говорить?  Тогда я сама тебе скажу! Ты бы ее ни за что бы не
бросил,  хотя и обманываешь с кем попало! Думаешь твоя жена тебя любит? Ее это
тоже вполне устраивает! Ты трус, неудачник, эгоист, похотливый кобель!
    Под  конец  Катя  перешла  почти  на  визг  и  стояла  напротив Гаврилова,
наклонившись  вперед  и  с ожесточением глядя на него. Она выкрикивала ужасные
оскорбления,  вс„  то,  что  скопила  за  долгое  время и каждое ее слово было
справедливо   и   несправедливо   одновременно.  Она  не  замечала  ни  своего
распахнувшегося  халата,  ни  того,  что ее лицо стало вдруг некрасивым, почти
старым  и  на  нем  обозначились все складки и морщины, незаметные до сих пор.
Появилось  много  такого,  о  чем Гаврилов прежде не подозревал. Например, что
самый  дальний  нижний  зуб выглядит неважно, а рядом на зубе несколько точек.
Вроде пришеечного кариеса. И как он раньше это не видел?
    Наблюдая  все это почти анатомически, Гаврилов одновременно размышлял, как
внутри  женщины,  которую  он  любил и с которой жил два года, могло оказаться
столько ненависти.
    Он  старался  сдерживаться,  но  его  тоже  охватила  вдруг  злоба  к этой
неожиданно ставшей чужой женщине.
    Несколько  секунд  он  безуспешно боролся с этим чувством, а потом схватил
Катю  за  плечи  и  стал  трясти  ее  так, что голова женщины моталась вначале
вперед, а потом назад.
    - Отпусти меня, у меня будут синяки на руках! - испугалась она.
    - Заткнись! Тебе говорю, заткнись! Или я тебе шею сверну! - крикнул он.
    Женщина взглянула на него и неожиданно обмякла у него в руках как жертва.
    - Сверни! Сверни! - горячо прошептала она.
    Она  откинулась  назад  и  запрокинула  голову.  Увидев  ее шею, ту самую,
которую  он недавно целовал, Гаврилов очнулся. Он выругался длинно и грязно и,
оттолкнув  женщину,  заходил  по  комнате.  Он  подошел к бару, достал початую
бутылку  коньяка  и  сделал  несколько  крупных  обжигающих  глотков.  "Дрянь!
Фальшивка!" - пробормотал он, и непонятно было, к чему относятся эти слова - к
женщине или к коньяку.
    Катя  сидела на полу, поджав под себя ноги, и раскачивалась взад и впер„д.
В ее движениях, нелепых и неосознанных, была детская попытка убаюкать себя.
    - А  мое  положение ты понимаешь? - вдруг быстро, продолжая раскачиваться,
заговорила  она.  - Ничего стабильного, постоянного, вс„ шатко. Тебя дома жена
жд„т,  а  я  кто?  Завтра  бы  я  ходила  опухшая, беременная, ты бы стал мной
брезговать.   Ты   даже  уши  себе  одеколоном  протираешь,  я  знаю...  Мудак
чистоплюйский,  микробов боишься... Нашел бы себе кого-нибудь моложе, унесся к
ней, а я одна и с мокрыми пеленками? Кому я тогда буду нужна? Мне даже каши не
на что будет купить.
    - Денег  я  тебе не даю? - вспылил Гаврилов. - Каши тебе купить не на что?
Тебе?  Кому  ты  это  говоришь? Мне? Да я тебе всю квартиру барахлом забил! На
одни эти чертовы розы кашу год можно жрать! Ты думаешь, потому его прикончила,
что денег нет? Да просто связываться не захотелось - так и скажи.
    Он  схватил  с  подоконника  вазу  с розами, швырнул ее пол и стал топтать
цветы  ногами.  Но  злобы  -  настоящей злобы - уже почти не было, одна только
фальшь. Вскоре он остановился и, тяжело дыша, опустился в кресло.
    Гаврилов  точно не помнил, столько он так просидел, а потом поднял глаза и
увидел,  что  Катя  смотрит  на него. Она смотрела на него робко, смиренно как
смотрела,  как  когда-то,  когда  их  роман, не сожительство еще на том этапе,
только  начинался.  Гаврилов  почувствовал,  что  захоти  он, он сможет сейчас
остаться  у этой испуганной, растерянной женщины, которая убила своего ребенка
потому  только,  что  он был еще слабее, чем она сама, и никого не было рядом,
чтобы ее остановить. И еще Гаврилов почувствовал, что не улети он в Челябинск,
а  останься  в Москве, ребенок выиграл бы свой бой, и слабая мятущаяся женщина
смирилась  бы  и  пошла  бы по дороге, по которой шли до нее тысячи других. Но
теперь уже ничего нельзя было изменить. Его игра была сыграна, не начавшись.
    Ребенок,  этот  счастливый  везунчик,  отправился в ведро или куда они там
отправляются?  Почему  везунчик?  Да  само появление ребенка было почти чудом,
учитывая обычную осторожность Кати.
    - Послушай, а вот сегодня... зачем ты мне сказала об аборте? Ну сделала бы
и сделала. Нет, тебе хотелось унизить меня, хотелось, чтобы мне было больно? -
поинтересовался он.
    - Отстань от меня! Уходи! Я думала, пожалеешь, а ты терзаешь...
    Гаврилов встал.
    Катя вздрогнула, шагнула к нему, чтобы удержать, но вместо этого крикнула:
    - Уходи и больше не приходи! Слышишь! Никогда!
    Гаврилов  обулся,  снял  с  вешалки  плащ,  поднял  чемодан и, ощущая себя
театральным страдальцем, вышел на площадку. Лифта он ждать не стал - спускался
по  лестнице.  А  она  вс„  бежала за ним по ступенькам и не то кричала, не то
бормотала:
    - Да  постой  же!  Никогда больше не приходи, убирайся! Вон пошел, вон! Да
постой ты!


    1999



                             Дмитрий Емец

                Это я, Абу-Аях, сын Гырки, пою вам!


    Я,  Абу-Аях,  сын  Гырки,  сижу  у  костра и поджариваю мясо. Старый олень
умирал  в  лесу,  напоровшись  на сук, но я, Абу-Аях, нашел его прежде, чем он
испустил  дух.  Я  ем  мясо и вытираю жирные пальцы о свои волосы... Я пьян от
сытости и счастлив.
    Теперь я пою - я, Абу-Аях, сын Гырки. Пою и бахвалюсь, чтобы другие, слыша
мою песню, собирались к костру и я бросал им куски мяса и кости.
    Когда  мое  горло  устанет  от  песни  и луна откроет свой глаз, я пойду в
пещеры  и буду любить женщин моего народа. Любить их неутомимо, ибо я силен. И
все женщины моего народа понесут от меня, Абу-Аяха, сына Гырки. А потом я лягу
спать  у  входа в пещеру и положу рядом свой топор, которым я раздробил лапы и
голову медведю. И горе тому, кто захочет разбудить меня!
    Когда  же  настанет  время,  я,  Абу-Аях,  сын Гырки, вместе с сотней моих
сыновей, которых родят мне женщины моего племени, пойду дальше и мы пройдем во
всей земле. И весь мир станет мной - Абу-Аяхом.
    И так будет много, много весен...
    Потом  же  я,  Абу-Аях,  сын  Гырки,  стану  седым  как  лунь, мое дыхание
сделается  смрадным,  речь  неразборчивой  и даже малые дети будут отталкивать
меня от котла. Тогда сыновья мои положат меня на сани и отвезут в лес.
    И  там  в лесу я замерзну - замерзнет дыхание, замерзнут глаза, как замерз
когда-то мой отец, которого я отвез в лес на санях, когда настал его час.
    Но  это  будет  еще  нескоро. Пока же я, Абу-Аях, ем мясо и вытираю жирные
пальцы о свои волосы.
    Я, Абу-Аях, сын Гырки, спел.



                             Дмитрий Емец

            ПОРТРЕТЫ РУССКИХ АВАНТЮРИСТОВ XIX века: Н.Д.АШИНОВ


    Искра  отрывается  от  общего пламени костра, взмывает и летит. Если на ее
пути попадется стог сена и