домой не приходил.
    А  мать,  дождавшись восьми, отправилась вытаскивать младшего. К Гришке ее
не  пустили,  сказали,  чтобы  ждала  следователя и с ним разбиралась. Она его
прождала  до  обеда, а когда дождалась, тот сообщил, что передал дела другому.
Его,  мол,  отзывают  на  усиление.  Назвал  фамилию,  то  ли Панкратов, то ли
Панкратьев: "Обращайтесь теперь к нему".
    Когда  мать  вернулась,  у  квартиры  стояли  три  милиционера, совсем еще
зеленые,  один, самый бойкий, даже с угрями на лице. Бедняга их, видно, давил,
а  они под кожу уходили, красными такими блинками. Милиционеры в сотый раз уже
звонили и прислушивались: все им мерещилось, что кто-то ходит. Ходил кот.
    Увидев  мать, милиционеры стали наскакивать на нее с петушиным задором, но
она   была   такой  пепельной  и  безразличной  к  наскокам,  что  они  вскоре
угомонились.
    Эти   молоденькие,   особенно  тот,  с  блинками,  самый  дотошный,  долго
интересовались,  где ее старший, рылись в бумагах, искали записные книжки - их
у  Гошки  никогда  не  было.  "Ничего  не знаю. Дома не ночует. Не знаю!" - не
прислушиваясь к вопросам, повторяла мать.
    Тогда они стали звонить кому-то по телефону (рация в квартире не тянула) и
отчитываться.  Мать  сообразила, что начальство вроде собиралось посадить этих
троих  в  засаду,  но  как  бы не до конца хотело, а так, неопределенно. То ли
людей  не  было,  то  ли дело пустяковое. И эти молодые тоже не хотели сидеть,
отнекивались и мычали в трубку. Отмычались и ушли.
    А  потом  вообще  уже  не  приходили,  а только звонили и спрашивали Гошку
разными  голосами  -  первый  раз  женщина  звонила,  другой раз парень. Вроде
друзья. Но мать как-то сразу просекала: была не дура - и отвечала то же самое:
ничего не знаю.
    Тому,  что  ее старшего искали, мать по-своему была даже рада: значит, там
просекли, что взяли не того. А если просекли, то Гришку отпустят.
    Но  прошел  день,  другой,  третий, а он вс„ сидел. К следователю мать все
никак  не могла пробиться, а в прокуратуре было такое столпотворение, что мать
почуяла  сердцем:  не  будет толку. Но заявление все же подала и штампа на ней
добилась: советовали знающие люди.
    Наконец  мать  прорвалась  и к следователю. Робко толкнула красную дверь с
блестящими  пупырышками.  Перед  окном  у сейфа сидел лысеватый дядька средних
лет.  Жилистый,  очень  собранный,  конкретный.  Сидел  и писал что-то с явным
усилием,  будто  гвоздем  царапал  на  блестящей крышке парты. Писал не только
рукой, но и лицом, бровями, губами. Старался.
    - Читать не умеете? Свидетельские в соседней, - сказал он, не отрываясь.
    - Я не "свидетельские".
    - А чего?
    - Я мать Шилко. Григория Шилко.
    Следователь  поднял  голову  и  посмотрел  на  мать.  У  него было красное
пористое  лицо  и белые ресницы. Простое такое, совсем никакое лицо. Встреться
такое  на  улице  или  в транспорте - проскользнуло бы мимо памяти, как мокрый
обмылок между пальцев.
    - А-а, - сказал следователь.
    Мать  приготовилась  долго  объяснять и начала уже, но следователь оборвал
ее:
    - Не надо. Мать, говоришь, его?.. Знаю, что не он, но не выпущу.
    - Как не выпустишь? - мать привалилась спиной к стене. Опешила.
    Следователь встал - не резко так, и сказал:
    - Давай  по  порядку. Твой сын знал, что брат укрывает? Знал. Ты не знала?
Знала.  И  что  вы  сделали? Сообщили? Предотвратили? Вот и расхлебывайте сами
свое дерьмо. Я не собираюсь. Пускай теперь сидит, раз взяли. Ясненько?
    Мать  подалась  вперед.  Она  поняла  только одно: этот с белыми ресницами
хочет  отобрать у нее обоих сыновей и возненавидела его так, что если бы можно
было изрезать его на мелкие кусочки тяжелыми портновскими ножницами - изрезала
бы.
    - Не имеете права держать.
    Следователь удовлетворенно кивнул. Видно, не первый раз слышал.
    - Жаловаться будешь, мать?
    - Буду.
    - Давай  жалуйся,  чего  встала?  Сейчас  и  жалуйся!  - белесый услужливо
подвинул звякнувший телефон. - Вот и номера: прокуратура, суд... Да только...
    В  руках  следователя  появилась  папка  из серого картона. Новая и совсем
тонкая. Папка открылась, и картонная серость на столе удвоилась.
    - Вот смотри... Имеется свидетельство, что он - младший твой - принимал от
последственного   Рубахина   Н.В.,  1971  г.р.,  телевизор  "Сони",  диагональ
пятнадцать,   серийный  номер  такой-то...  для  передачи  брату,  имея  ясное
представление  о  криминальном происхождении телевизора. Подпись твоего сына -
вот она - подтверждает факт...
    Воробей  в  матери  ожил,  как  всегда  в минуты волнения. Два полпрыжка к
столу, полпрыжка назад. Схватить бумагу, порвать... Нельзя.
    - Да как же... он же разве...
    Следователь   хлопнул   ладонью   по   столешнице.  Несильно  хлопнул,  но
отработанно. Телефон звякнул. Мать вздрогнула.
    - Короче,  слушай,  мать:  больше  повторять не буду. Не в игрушки играем.
Сдашь  старшего  -  получишь  младшего. Не сдашь - будет сидеть дальше. Парень
податливый - много накрутить можно. Да не только накрутить - сама думай.
    Каким  внутренним  чутьем  мать  просекла, что кричать бесполезно, плакать
тоже.   Следователь   был   не  страшный,  но  внутренне  собранный,  тяжелый.
Человек-ядерцо.
    - Дома  не  ночует,  не  звонит.  Вот  и  вчера  заходил  ваш  товарищ,  -
запричитала она.
    - Врешь, мать. Ну ври... Только там ври, в коридоре.
    Следователь кивнул матери на дверь, сел и стал писать.
    Тогда мать быстро, неумело, опустилась на колени и стала кланяться. Зачем?
Сама  не  знала.  Только  поняла вдруг, что стоит на коленях. И сама в глубине
удивилась: откуда взялись эти поклоны, ведь в церковь-то сроду не ходила.
    Следователь  коротко посмотрел и отвернулся. Видно, и к этому привык. Мать
стала плакать, потом спросила:
    - А сколько сидеть-то?
    Это  был  уже  торг.  Почти  сговор.  Сговор двоих во имя третьего предать
четвертого.
    - Так...  -  следователь деловито заглянул в папку. - У него уже три есть.
Условно.  Ну еще четыре дадут, за рецедив. Считай, мать: семь, но по факту лет
пять. При хорошем поведении года четыре. И если сам придет - тоже зачтется.
    Белесые  ресницы пытливо моргали. Они ждали, очень довольные собой. И мать
это поняла.
    - Значит, сына тебе привести, говоришь? Зачтется, говоришь, да?
    - Зачтется, мать, зачтется.
    Она  шагнула  к  столу,  откинулась  и  неумело плюнула. Плевок упал почти
отвесно, попав между папкой и телефоном. Потом мать повернулась и вышла.
    Следователь  схватился  было за трубку, но передумал. Вместо этого вытащил
из  корзины скомканный лист и аккуратно, начиная от краев, вытер плевок. Потом
взял еще один лист и промокнул насухо, пока не остался доволен.

    * * *

    Через  два  дня мать вновь пришла к следователю, за рукав, почти насильно,
волоча за собой старшего. Нашла у того плосколицего.
    - На, жри мясо! На!
    Младшего  брата  выпустили  сразу, как посадили старшего. Гришка несколько
дней пролежал на диване носом в подушку, а потом отлежался и стал жить дальше.
Мать  тоже живет дальше: все так же прыгает воробьем. Вот только пирожки у нее
пригорают,  чего  раньше  не было - ну да это мало ли почему может быть. Ну да
сколько веток не ломай - всякая по-своему треснет.
    Старший  сидит  пока  в  городе.  Мать ходит к нему часто: навещает, носит
передачи.  Писем Гошка почти не пишет, а если пишет, то с жалобами и просьбами
присылать  шерстяные  носки  и  сигареты.  Говорит: на них все остальное можно
выменять. Ему виднее.



                              Дмитрий Емец

                        Добрынюшка Никитич млад

                        ПРОЕЗДОЧКА БОГАТЫРСКАЯ

                              кибербылина


    ЗАЧИН

    Из-под белой березы кудреватыя,
    Из-под чугунного креста Леванидова,
    Шли выбегали четыре тура златорогие,
    И шли они бежали мимо славного Киева-града,
    И видели они над Киевом чудным-чудно,
    И видели над Киевом дивным-дивно:
    По той стене городовой
    Ходит гуляет душа красная девица,
    Во руках держит Божью книгу Евангелие,
    Сколько не читает, а вдвое плачет.
    Побежали туры прочь от Киева,
    Встретили они турицу, родную матушку,
    Встретили они турицу, порадовалися:
    "Здравствуй, турица родная матушка!" -
    "Здравствуйте, туры, малы деточки!
    Где вы ходили, где вы бегали?" -
    "Шли мы мимо славного города Киева,
    Мимо стены городовой,
    Видели мы над Киевом чудным-чудно,
    Видели мы над Киевом дивным-дивно:
    По той стене городовой
    Ходит гуляет душа красная девица,
    Во руках держит Божью книгу Евангелие,
    Сколько не читает, а вдвое плачет."
    Говорит тут турица, родна матушка:
    "Уж вы глупые, туры златорогие!
    Ничего вы, деточки, не знаете:
    Не душа красна девица гуляла по стене,
    А ходила та Мать Пресвята Богородица,
    А плакала стена мать городовая,
    По той по угрозе великой -
    Нависнут над Русью тучи черные,
    Поднимутся на Русь народы иноземные,
    Поднимутся тьмою-тьмущей, бесчисленной.
    Захотят они полонить землю русскую,
    Церкви Божии православные до камней срыть,
    Книги священные во грязи стоптать,
    Чудны образы-иконы на поплав воды пустить,
    Станут сиротить они роботят малых,
    Уводить к себе полоны великие..."
    Спрашивают мать туры златорогие:
    "Ты скажи нам, мудрая наша матушка,
    Будет ли русской земле спасение?"
    Говорит турица таковы слова:
    "Испокон веков стояла Русь на двух столбах.
    Первый столб - душа русская,
    Второй столб - силы богатырские.
    Коль рухнут те столбы, тут и Руси не жить,
    Коль устоят - и Русь матушка стоять будет, не пошатнется..."


    ДОБРЫНЯ

    По  чаще глухой, по бронзовой, среди стволов чугунных ехал могучий русский
богатырь  Добрыня  Никитич  млад.  Конь  под  ним  железный,  подковки  у коня
кремниевые,  гвоздики на подковках титановые, седло под витязем кобальтовое на
двенадцати  подпругах, тринадцатая не ради красы, а ради крепости богатырской;
глаза  у  коня  - линзы драгоценные, из рубина выточенные. Сам Добрыня Никитич
богатырь  не  простой  -  тело у него стальное, в трех кузнях кованное, в печи
огненной   закаленное,   кудри  у  Добрынюшки  серебрянные,  кольчуга  на  нем
молибденовая,  нагрудничек  -  вольфрамовый,  шлем - с шишаком никелевым. Едет
Добрыня  посвистывает, коня своего по крупу похлопывает, вспоминает он матушку
родную, что оставил он в Рязани купеческой.
    Ай доселе Рязань слободой слыла, нонче Рязань слывет городом. Жил в Рязани
торговый  гость  Никитушка  Романович  с женой своей Омельфой Тимофеевной. Был
Никитушка  Романович  в  плечах  хромированных широк и мышцами пневматическими
силен,  не  любил  Никитушка  в  лавке сидеть да монеты считать, а любил он на
охоту  удалую  выехать.  Силу он имел великую, с одним ножом булатным ходил на
кабана бронзового, а на медведя железного, самосборного, ходил он с рогатиной.
    Сколько раз Никитушку лоси на рогах подкидывали да медведи железные корпус
его когтями рвали тому счету нет, а ему все нипочем. Наложит латочку медную да
знай  посмеивается,  а  на другой день снова на охоту идет. Совсем в Никитушке
Романовиче страха не было.
    Да  пришла  пора,  остановилось у него сердце атомное, закрылись глаза его
зоркие.  Овдовела  Омельфа Тимофеевна, осталась она на свете одна-одинешенька.
Тошно  тут  стало  Омельфе,  долго она в тоске билась и надумала собрать сынка
Добрынюшку  по  подобию  мужнему.  Сковала  она  Добрыне  в  трех  кузнях тело
стальное,  закалила  его в печи русской огненной, заговорила от стрел, мечей и
копий  вострых,  а  как  кудри  его  серебрянные отливала, слезами горючими их
окропила. Минул срок, вышел Добрынюшка из печи, стал он расти не по дням, а по
часам.  Ест  Добрынюшка  хлеба железные, пьет йод да бром - на глазах силушкой
наливается.
    Минуло семь лет как один день, стал тут Добрыня да семи годков, стал он на
улицу похаживать, с малыми роботятами поигрывать. Кого Добрыня за ногу схватит
- у того нога вон, кого за руку - у того рука вон: непомерная была его сила да
вредная.
    А  как  стало  Добрыне восемнадцать годков, стал он погрущивать. Ввалились
щеки его стальные, посеклись кудри серебряные.
    Стала Омельфа Тимофеевна Добрынюшку допытывать:
    - Что  с тобою, чадо мое родимое, больно мне глядеть на тебя! День ото дня
ты хиреешь, секутся кудри твои серебряные. Уж не заболел ли ты, не сглазили ли
тебя ворожеи коварные, не опоили ли лютым зельем?
    Отвечал ей Добрынюшка Никитич млад:
    - Тошн„хонек  мне,  государыня  матушка, весь белый свет. И зачем ты меня,
матушка,  на  свет  спородила?  Лучше  бы  сотворила  ты  меня серым камушком,
вставала  бы  на берег крутой да Пучай-реки, бросала бы меня, Добрынюшку, да с
крутого берега.
    Испугалась Омельфа Тимофеевна:
    - Отчего  же  тебе  тошно, Добрынюшка? Разве плохо тебе в моем дому? Разве
мало  у нас лавок торговых, мало в конюшнях коней резвых, разве платье твое не
самоцветами  украшено, не золотыми нитями вышито? Может, тебя, Добрыня, женить
пора?  Сосватаю я тебе любую девушку рязанскую из семьи богатой из купеческой,
лицом медную, телом статную, с губами яхонтовыми да перстами золочеными.
    Отвечал ей Добрынюшка:
    - Ой  же  ты,  государыня матушка. Не нужны мне купчихи клепанные с щеками
самоварными,  с  животами медными, с перстами золочеными. Ни по ком мое сердце
здесь  не  бьется, ни стучится. Тесно мне в Рязани-городе, узки мне ее улочки.
Хочу  я  по полю широкому проехаться, хочу Русь святую посмотреть да сил своих
богатырских  попытать, хочу подержать я в руке копье долгомерное да найти себе
супротивничка.
    Испугалась  пуще прежнего Омельфа Тимофеевна, не хочет она Добрыню от себя
отпускать:
    - Ой  же  ты,  дитя мое рожоное, ты малешенек ещ„, Добрынюшка, глупешенек!
Куда  тебе  по  полю  широкому  ехать, когда не знаешь ты ухватки богатырской?
Разве  нет  тебе  в Рязани супротивничка, разве мало у нас силачей да кулачных
бойцов?
    Отвечал ей Добрыня:
    - Ой   же  ты,  государыня  матушка!  Не  с  кем  мне  в  Рязани  силушкой
поразведаться.  Уж  и  не хочу я со двора выходить, всяк от меня сторонится да
под  ворота  забивается. Был по зиме у нас кулачный бой. Вышел я один супротив
всех  мужичков рязанских. Какого силача не ухвачу - покалечу, какого кулачного
бойца в грудь не толкну хоть и в треть силушки - валится он, не ворохнется. Ты
уж  пусти  меня,  матушка,  попытать участи богатырской. Дай ты мне на то свое
благословеньице!
    Заплакала Омельфа Тимофеевна слезами горючими, оловянными. Падают те слезы
на тесовый пол, прожигают они в полу дырочки.
    - Не  хочу  я  отпускать  тебя, чадо мое милое! Не споведал ты еще силушки
богатырской, потеряешь ты с плеч свою буйну голову, растерзают волки тело твое
стальное, руками моими кованое.
    Долго   уговаривал   Добрыня  свою  матушку,  пока  не  смягчилось  сердце
материнское, не поддалась на уговоры Омельфа Тимофеевна.
    - Не  пустила  бы  я  тебя,  Добрынюшка,  да  делать  нечего!  Дам  я тебе
благословеньице  с  буйной  головы  да  до  резвых  ног! Я на добрые дела тебя
благословенье дам, а на злые дела тебе благословения нет.
    Низко  поклонился  Добрыня  матушке,  пошел он к кузнецу рязанскому, велел
сковать  себе  доспехи крепкие, а еще велел сковать палицу тяжелую. Сковал ему
кузнец  палицу  о  десяти  пуд, взял ее Добрыня в белы рученьки, изломал ее на
кусочки мелкие. Говорил Добрыня:
    - Ты что же это, чугунный лоб, насмехаешься? Просил я тебя палицу сковать,
а ты сковал мне прутик ивовый.
    Сковал  кузнец  палицу  о  двадцати  пуд, взял ее Добрыня в белы рученьки,
выходил  на двор, бросал ту палицу под тучи дождевые. Он поймал палицу на одну
ладонь: изломалась палица, искрошилась. Говорит Добрыня:
    - Ты  что,  медная  борода,  песий сын, все шутки надо мною шутишь? Вместо
палицы сковал ты мне чурбак березовый.
    Сковал кузнец палицу в сорок пуд. Попробовал ее Добрыня и доволен остался:
    - Спасибо  тебе,  кузнец-молодец, вот эта палица по мне: и в руке удобна и
прочностью прочна.
    Облачился  Добрыня в доспехи ратные, пошел он на конюшни стоялые коня себе
искать.  Ходит  он  между  стойлами,  какому  коню  железному на спину руку не
положит, спина у того коня прогибается, ноги у того коня подламываются, падает
он да на сыру землю.
    Закручинился  Добрыня.  Жалуется  он матушке Омельфе Тимофеевне, что нет у
них  на  конюшнях жеребца, что удержал бы его на спине своей, что не прогнулся
бы под его рукой могучей.
    Спрашивает Омельфа Тимофеевна:
    - Какой же конь тебе надобен?
    Отвечает ей Добрыня:
    - Ай  же  ты  моя государыня матушка! Надобен мне такой конь, чтобы нес он
меня  выше  лесу  чугунного, чтобы не боялся он гика моего молодецкого, чтобы,
коли  стукну  я  его  сгоряча  ладонью меж ушей, не валился бы он на землю без
памяти.
    Советовала ему Омельфа Тимофеевна:
    - Иди-ка ты, Добрынюшка, на перекресточек дорог, поспрашивай ты странников
прохожих, странники прохожие далеко ходили, многое видели.
    Послушался  Добрыня  совета материнского. Пошел он на перекресточек дорог,
целый  день  странников  спрашивал,  да  никто  про  коня  могучего  слыхом не
слыхивал.  К  закату  уж хотел добрый молодец домой вернуться да тут видит: из
ельничку,   из  березнячку,  из  часта  молодого  орешника  появляется  калика
перехожая,  перехожая калика, переезжая. У калики костыль - дорогой рыбий зуб,
да  не легкий зуб, а в двадцать пуд. О костыль калика подпирается, повыше леса
стоячего да пониже облака дождевого подскакивает.
    Не успел Добрынюшка и рта раскрыть, а калика уж его спрашивает:
    - Уж  не  тот  ли ты удалый добрый молодец, что ищет коня могучего да себе
под стать?
    Удивился Добрыня Никитич млад:
    - А откуда ты, калика прохожая, про то ведаешь?
    Отвечает ему калика перехожая:
    - Я  про вс„ на Руси знаю, про вс„ ведаю. Ты корми меня, молодец, три дня,
ты   пои  меня  сколько  потребую,  а  за  то  пособлю  я  тебе  коня  достать
богатырского.
    Ведет  Добрыня  Никитич  калику  да на свой двор, сажает он ее за чугунный
стол,  кормит  ее  хлебами  свинцовыми,  лебедями  да утками реактивными, поит
бромом  хмельным,  медами  старыми  да  квасом  йодовым.  Три  дня  ест калика
обжирается,  косточки  бронзовые  под  стол пошвыривает, бочки хмельные единым
махом в глотку опрокидывает.
    Как  минуло  три  дня, стал Добрыня у калики про коня спрашивать. Отвечает
ему калика:
    - Погоди,  молодец,  уж  и  языком-то я не ворочаю! Прежде веди ты меня на
перины мягкие, на подушки пуховые, дай ты мне три ноченьки отоспаться.
    Повел  Добрыня  калику  на  перины  мягкие  да на подушки пуховые. Три дня
храпела  калика,  три дня на перинах ворочалась, на четвертый день рано поутру
просыпалась,  брала  свой  костыль да в дорожку собиралась. Не стала она ворот
искать, оперлась на костыль да через забор единым махом перемахнула.
    Догоняет  Добрыня  калику,  хватает  ее  за  лохмотья рваные, кричит он ей
гневным голосом:
    - Ты  что  же,  калика  подлая,  поела,  попила, а теперь улизнуть хочешь?
Видать,  не знаешь ты ничего про коня богатырского! Прибил бы я тебя до смерти
да запрещала мне матушка бить странников прохожих!
    Говорит ему калика:
    - Ой  же  ты,  Добрынюшка  Никитич  млад,  отпусти мои лохмотья рваные. Не
хотела  я  от  тебя  бежать,  а  хотела  проверить  ухваточку твою да терпение
молодецкое.  Ухваточка-то  у  тебя богатырская, а терпения-то в тебе и на грош
нет!  Коли хочешь достать себе коня богатырского, выступай в раздольице чистое
поле,  покупай  первого  жеребчика, что тебе встретится, поставь его в сруб на
три  месяца, корми его пшеном урановым. А как пройдет три месяца, ты жеребчика
по  три ночи в саду поваживай и в трех росах того жеребчика выкатывай. Как