га
впереди полков своих.
    Но  меча  Св.  Бориса на привычном месте не оказалось. Его заблаговременно
унес княжеский ключник Анбал, спрятав под одеждами.
    Выломав  дверь, заговорщики бросились на Андрея. Но князь, хотя и было ему
за  шестьдесят  лет,  отважно  повалил вбежавшего первым убийцу и навалился на
него  сверху.  Остальные,  не  разглядев в темноте, кто лежит снизу, вонзили в
него мечи и лишь по крику его поняли, что ранили своего.
    Тогда  убийцы,  разобрав свою ошибку, бросились на Андрея и стали сечь его
мечами,  саблями,  кололи  копьями.  Страх  их был так велик, что они долго не
могли убить его, а лишь ранили.
    - Нечестивцы! - кричал им князь, - зачем хотите сделать то же, что Горясер
?  Какое  я  вам зло сделал? Если прольете кровь мою на земле, то Бог отомстит
вам за мой хлеб.
    Наконец  Андрей  упал.  Заговорщики,  решив, что убили его, подняли своего
раненого  и  пошли  с  ним  из ложницы. Вскоре после того, как они ушли, князь
очнулся и, громко стоная, пошел в сени.
    - Слышите, князь стонет! Я видел, как он сошел с сеней! - крикнул Петр.
    - Нет, не может того быть! Мы убили его. Вернемся в ложницу и посмотрим, -
отвечал Анбал.
    Убицы вернулись в ложницу и, видя, что князя нет в ней, устрашились:
    - Погибли мы теперь! Станем искать поскорее!
    Яким  Кучкович  и  Мойзич  зажгли  свечи и, заметив на полу кровавый след,
пошли по нему. Андрей сидел за лестничным столпом и молился:
    - Господи, помилуй мя, грешного!
    На  этот  раз  борьба  была не продолжительна: Андрей истекал кровью. Петр
отсек ему руку, а другие закололи его.
    Едва  успев  проговорить:  "Господи, в руки твои передаю дух мой!" - князь
Андрей Юрьевич скончался.
    За окном уже занимался рассвет.
    Протрезвевшие от совершенного ими преступления убийцы, вновь отправились в
медуницу  и  выпили  вина.  Затем,  отыскав  княжеского  любимца Прокопия, они
умертвили его.
    Вспомнив  о  богатствах  Андрея, заговорщики вновь взошли на сени, набрали
золотых  гривен,  драгоценных  камней,  жемчуга, доспехов и погрузили на своих
коней, сами же поспешили собрать княжих слуг:
    - Слушайте  нас,  слуги!  -  сказал  Мойзич.  -  Если  сюда придет дружина
владимирская,  то  не  станут разбирать, кто виноват, а кто нет: всех убьют, а
посему будем все заодно.
    Слуги,  испугавшись,  согласились встать на сторону заговорщиков. Вслед за
тем  Петр  и  Яким  Кучкович  послали к владимирцам. Они известили их о смерти
князя и велели передать им: "Если кто из вас, владимирцев, что-нибудь помыслит
на  нас,  то мы с теми покончим. Не у вас одних была дума; и ваши есть в одной
думе с нами".
    Испуганные  владимирцы  отвечали:  "Кто  с вами в думе, тот с вами пусть и
будет,  а  наше  дело сторона". Вслед за тем городская чернь бросилась грабить
дом  князя Андрея. Обнаженное тело великого князя было выброшено в огород, где
его предавали поруганию.
    Между  слугами князя был киевлянин Кузьмище. Узнав поутру, что князь убит,
Кузмище спрашивал всех встреченных: "Где мой господин?"
    Заговорщики отвечали ему:
    - Вон  твой  господин!  Лежит  в огороде, да не смей его трогать. Это тебе
говорят;  хотим  его  бросить собакам. А кто приберет его, тот наш враг и того
убьем".
    Не испугавшись угроз, Кузьмище нашел тело князя и стал оплакивать его. Это
увидел  княжий  ключник  Анбал,  несший  из  дворца награбленные им сокровища.
Кузмище бросился к нему.
    - Анбал,  пес!  Сбрось  ковер  или  что-нибудь  -  постлать или чем-нибудь
прикрыть нашего господина!
    Но Анбал лишь расхохотался:
    - Прочь, раб! Мы его выбросим псам.
    - Ах ты, еретик! - воскликнул Кузьмище. - Как псам выбросить? А помнишь ли
в  каком  платье ты пришел сюда? И князь одел и приютил тебя. Теперь ты весь в
бархате стоишь, а князь лежит голый! Сделай же милость, брось что-нибудь!
    Устыженный  Анбал  бросил  слуге  ковер  и корзно - верхний плащ. Кузьмище
обернул  ими  тело  убитого,  поднял  его и, сгибаясь под своей ношей, пошел в
церковь.
    - Отоприте  божницу!  -  сказал  Кузьмище  людям, которых там встретил. Но
княжья челядь, бывшая там, была уже вся пьяна.
    - Ему  уже  не  поможешь. Брось его тут в притворе, Кузмище. Вот нашел еще
себе печаль с ним! - отвечала челядь.
    Кузьмище  положил  тело  в  притворе,  покрыв его плащом, и стал, согласно
летописи, причитать над ним так:
    - Уже,  господине,  тебя  твои  паробки  не знают! А прежде, бывало, гость
придет  из  Царьграда  или  из иных сторон русской земли, а то хоть и латинин,
христианин  ли,  поганый,  ты,  бывало,  скажешь:  поведите его в церковь и на
полаты,  пусть  видят  все истинное христианство! А эти не велят тебя в церкви
положить!
    Два  дня  и  две  ночи,  пока  шло  разграбление,  лежало  тело Андреево в
притворе.  Духовенство  не  решалось  отпереть  церковь  и  совершить  над ним
панихиду,  боясь  гнева  заговорщиков.  Лишь  на  третий  день  пришел  игумен
монастыря Козьмы и Дамиана и гневно обратился к боголюбским клирошанам:
    - Устыдитесь!  Долго  ли князю так лежать? Отомкните божницу, я отпою его;
вложим  его в гроб, пусть лежит здесь, пока злоба перестанет: тогда приедут из
Владимира и понесут его туда.
    По совету игумена все и сотворили. Отперли церковь, положили тело Андреево
в каменный гроб и пропели над ним панихиду.
    В ту пору был бунт и во Владимире. Чернь городская перебила княжью дружину
и теперь грабила имущество князя Андрея Юрьевича и бояр его.
    Наконец  поп  Микулица  -  тот самый поп Никола, который помог в 1155 году
Андрею  похитить  в  Вышгороде  икону  Богородицы - в ризах прошел по городу с
чудотворною иконой Богородицы.
    Едва  горожане  узрели  икону,  как  нашло на них умиротворение, и грабежи
прекратились. И было это великое чудо.
    Через   шесть   же  дней  после  смерти  князя,  владимирцы,  опомнившись,
устрашились  сотворенного и вспомнили, сколько добра сделал им Андрей. Порешив
привезти  тело  убитого в город, они отправили игумена Богородицкого монастыря
Феодула с уставщиком Лукою и с носильщиками за телом в Боголюбово.
    Поп  же  Микулица  собрал  всех  попов,  и, облачаясь в ризы, встали они с
образом  Богородицы  перед  Серебряными  воротами и стали ждать, пока принесут
князя.
    Из Владимира на дорогу, ведущую в Боголюбово, хлынула толпа горожан. Когда
показалось княжеское знамя и послышалось погребальное пение, многие из горожан
стали,  плача,  опускаться  на колени. Затем же встали и пошли за гробом, сняв
шапки.
    Тело  князя  положено  было  в  построенном им Владимирском соборе рядом с
телом сына его Глеба - двадцатилетнего юноши, который скончался за девять дней
до  убиения  отца.  Весь народ владимирский горячо любил его за необыкновенную
душевную чистоту и милостивость.
    И  -  чудо:  мощи  Андрея и сына его Глеба остались нетленными. Вскоре над
ними  стали  совершаться  многие  исцеления. Православная церковь, оплакав их,
причислила Андрея и сына его Глеба к лику святых.
    На  все  века  Русь  запомнила  Андрея Юрьевича Боголюбского как отважного
своего  защитника,  мудрого  государственного  мужа и невинного страстотерпца,
принявшего  мученический  венец и кровью омывшего все грехи свои. Мученической
же кончиной своей приблизился Андрей к Св. Борису и Глебу.
    И  не  произволенье  ли в том Господне, что меч Св.Бориса пробыл с Андреем
всю  жизнь его, во многих боях оберегая его, а сын Андреев, названный Глебом в
память мученика, едва ли не в одну неделю преставился с отцом своим?
    И в жизни вечной не пожелал отец расстаться с сыном, а сын с отцом, как не
расстались в жизни вечной и Борис с Глебом.



                             Дмитрий Емец

                       БЫЛО У МАТЕРИ ДВА СЫНА...

                               рассказ


    - Кто там?
    - Домоуправление. Новые расчетные книжки.
    Едва  мать повернула ключ, ее отбросили вместе с дверью и ввалились двое -
без  формы,  один  даже в свитере. Первый громоздких очертаний, жутко пахнущий
бритвенным  лосьоном,  остался  в  коридоре, крепко придерживая мать за локти,
другой  -  со  скулами  монгольской  вытески  - держа руку в кармане, прошел в
комнату и спросил слитно:
    - Гюшилко?
    Младший сын в одних трусах валялся на кровати, слушал плеер.
    - Э-э?
    - Гэ-Ю-Шилко? - раздельно повторил вошедший.
    - Ну.
    - Одевайся. Поедешь с нами.
    - Куда?
    - На  кудыкину  гору  собирать  помидоры,  -  монгольские  скулы взмахнули
ордером.
    Гришка  Шилко сел на кровати. Полноватый, нелепый, с изогнутым лирой тазом
и  гибким, словно пластилиновым лицом. Дракон на бедре, серьга в правой мочке,
несколько высвеченных перьев на голове. Голос неожиданно толстый, глухой. Но в
минуты  волнения  -  как  сейчас  -  с  повизгиванием. Смех - одна непрерывная
высокая нота. Обманчивая внешность - сознательно играет роль.
    Мальчик  с  надломом.  В  шестнадцать  лет  глотал четвертинку лезвия, еще
раньше  ушел  из  дома  и  две  недели  жил  на вокзале - в подсобке у мойщицы
туалетов.  Она  была  очень  жалостлива,  эта  уборщица  унитазов и сладковато
пахнущих,  в  пивных  подтеках,  кусочков  непереваренной  пищи.  В  подсобке,
выходящей  одной дверью в женский туалет, а другой в мужской, было удивительно
чисто.  Одуряюще пахло хлоркой. Под столом по ранжиру, во всей своей воинской,
протертой  газетами  доблести,  выстраивались  собранные  на  вокзале бутылки.
Увидеть  их  можно  было,  только  если  лежишь на топчане, щекой к колючей, в
сине-красную  полоску  дорожке. От той мойщицы в памяти остались стреуголенные
старостью  ножки  и  цепкие руки, которыми она, не отрывая от пола, двигала по
кафелю ведро.
    - Собирайся,  давай!  Целый  день  будешь  ковыряться? - сердито повторили
бугристые скулы.
    - Вы  что  са-авсем?  Ба-альные?  Я  Григорий  Шилко.  Григорий?  Ясно? Ч„
пристали? - закричал сын.
    - Как  же,  пристали...  Одевайся  давай,  а  то в трусах заберем. Сразу в
камеру! - тут было произнесено несправедливое и обидное слово.
    - Сам такой! - взвизгнул Гриша.
    - Ты  это  кому,  а?  Мне?! А ну руки! - страшно возвысив голос, скуластый
выдернул из кармана тусклую восьмерку наручников.
    Увидев наручники, Гришка скатился с кровати с другой стороны и загородился
стулом.  Скуластый  замешкался,  выбирая  между  тем,  чтобы  перелезть  через
загроможденный  тарелками журнальный столик, и более простым маршрутом - через
постель.  Вспрыгивать  на  жирную  посуду было чревато для новеньких блестящих
ботинок, постелью же он ощутимо брезговал.
    Наконец,  отбросив коленом столик, он схватил Гришку и стал решительно, но
неумело,  заламывать  ему  руки за спину. Один наручник он застегнул, а второй
никак не получалось, хотя он дважды и двинул парня по шее.
    Тем  временем  в комнату вбежала мать, ухитрившаяся вырваться и, причитая,
повисла  на  милиционере.  Тот  стал оттирать ее резиновым плечом, но при этом
выпустил Гришку и тот, вскочив с ногами на кровать, запрыгал в одном наручнике
-  перепуганный, нелепый, крича: "Отвяжитесь! Не я, не я!" Другой, громоздкий,
стоявший  в  дверях,  его  не  ловил, а только расставил руки, чтобы Гришка не
выбежал.
    Бестолковая такая ситуация. Он прыгает и матерится, мать плачет. Перекур в
постановке:   занавес  опущен,  Волк  с  Ягненком  дружелюбно  перекуривают  в
подсобке.  Штатские  тоже  стояли  озадаченные.  Казалось,  теперь  все быстро
разойдутся  -  люди не любят подвешенных ситуаций, в которых выставляются не в
лучшем свете.
    - Ну а нужен-то кто? Муж? На кого выписали-то?
    - Не он, говорю, не он... Нет его, не живет дома! - мать кинулась к столу,
схватила  паспорт  Гришки (там была дата рождения), потом свой паспорт, где на
страничке  "дети"  плавали  два  штампа,  потом  побежала  к соседям. И вс„ со
слезами, с причетом, всегда отчего-то пугающим даже взрослых мужчин.
    Стали  смотреть  ордер  - в ордере имени-отчества написано не было. Только
инициалы, фамилия и год рождения.
    Скуластый  и  его  напарник,  слегка озадаченные, стали совещаться. Соседи
тоже подтверждали, что не тот, другой. Да только эти двое в штатском уперлись.
Не  положено  и  все.  Приказ.  Не  для  своего удовольствия ходят. Для своего
удовольствия на женах прыгают. Это пошутил тот, из коридора.
    - Ну  да,  биля, отпустим, а там окажется - не того. Очень нам надо, чтобы
лампочку  в  задницу вкручивали. Заберем, а там пускай разбираются. Не он - не
посадят.  Он  -  посадят, - подытожил толстый. Добродушно так сказал, а Гришке
велел:
    - Собирайся, парнище!
    Мать  стала  кричать,  выть, хвататься за Гришку, не пускать. Е„ оттащили.
Гришке  дали  переодеться  в спортивный костюм, забрали и увели. Кстати, когда
уводили,  обнаружилось,  что  на лестнице был еще и третий. То ли курил, то ли
страховал  на случай чего - кто его знает. Он-то, третий, и придерживал дверь,
чтобы мать не бросалась из квартиры и не царапалась.

    * * *

    Бывают семьи для одного, двоих, пятерых, семьи ни для кого. Это была семья
для  троих:  матери  и двух сыновей - двадцати и двадцати четырех лет. Зинаида
Валерьевна, Георгий и Гриша.
    В  силу  того закона, что все природные валентности должны быть заполнены,
некогда  существовал  у  них  и  отец  -  верткий,  легкий, с удивительным для
выпивохи  носом  -  тонким,  белым,  словно  алебастровым. На остальном лице -
синеватом,  с  прожилками и географическими сетками капилляров - нос смотрелся
элементом  чужеродным  и заимствованным. Отец был не без талантов: хватался то
за  палитру,  то  за  гитару,  играл в самодеятельном театре. Много талантов -
непосильный  груз.  Лучше  иметь один талант или не иметь вовсе. Кончилось все
очень предсказуемо: кто-то из собутыльников, так и не дознались кто, избил его
и бросил пьяного на морозе.
    Скорее  всего,  умер  Шилко-старший не от побоев, довольно слабых с учетом
жилистой  его  выносливости, а просто лежал на спине, рассматривая сизые тучи,
просверленные  охровой точкой луны. Так спиной к земле, лицом к небу и замерз.
О  том,  посещали  ли  его  перед  смертью значительные мысли, эдак о сущности
бытия,  история умалчивает. Да только навряд ли, и не потому, что он был глуп:
просто всегда, когда хочешь думать о великом, думаешь о ерунде.
    Известие  о  смерти  отца  было встречено в доме с непривычным изумлением:
должно быть потому, что смерть была бестолковая. Мать вначале не поверила, что
он  умер  -  думала деньги выпрашивают на выпивку и даже брякнула: "Ага, умрет
он, сволочь! Дожешься!"
    Дети  -  Гришке  -  тогда  было  восемь, Гошке восемь плюс четыре - сперва
озадачились,  а  потом побежали в отцовскую комнату делить его вещи и, главным
образом,  похабные  фотографии  -  с матерью они несколько лет уже жили врозь.
Вначале  старший  побежал - Гошка, а за ним и младший Гриша - но тот просто из
чувства  обычной  братской конкуренции. В фотографиях у него необходимости еще
не  было.  У  Шилко-старшего  в  комнате обреталось много совершенно дурацких,
ненужных,  но  особенно  притягательных вещей - игра с волком, ловящим куриные
яйца,  шашки, новые почти карты и нож. Нож был не финка, но хороший: когда его
бросали  в  дверь  -  втыкался  всегда  очень  правильно  и  глубоко. Были еще
стеклянные, холодной тяжестью налитые шарики - один разбился при дележе.
    Мать  была  обычная  русская  женщина.  Хотя нет, обычных людей не бывает.
Бывают   незаметные.   Мать   была   незаметная.   Маленькая,   по-воробьиному
взъерошенная,  по-воробьиному  бестолковая.  Даже нос у нее был птичий и детям
она   говорила,   когда   маленькие   были:   "Поцелуй   мамулю   в   клювик!"
Женщина-воробей.  И  по школе прыгала также - полубоком. Работала учительницей
домоводства. Пирожки, двойная строчка, выкройки на газетах... В плане прокорма
хорошая работа, особенно когда проходили выпечку пирогов и кексов.
    Гришка  был  в мать - такой же мягкобокий, гладкоплечий, с той же суетой в
движениях,  с той же ладной, немужской совсем грацией. Старший - Гошка - пошел
в отца, жилистый, нервный, рано, едва ли не в двадцать лет уже плешивый.
    Но  отец  был  идеалист,  а  Гошка  был жулик, причем жулик неудачливый, с
завалом  в  идеализм.  И  наркоман,  с  трехлетним уже стажем. По этой причине
таскал из дома что придется. Тостер из кухни, видеомагнитофон, у матери кольцо
обручальное.  Только  у  младшего  брата  не воровал, чуял безошибочно: тот не
спустит.  У Гришки с детства осталось не давать себя в обиду. Правда, тогда он
железки  всякие  хватал,  палки, клюшки, зажмуривался и начинал быстро махать.
Бестолково  махал, но неостановимо. Его и в школе дразнили "псих". Психом быть
неприятно,  но  выгодно.  Брат его за это уважал. Он сам был такой - тощий, но
задорный.
    Гошка  был  уже под судом. За сбыт краденого. Пожалели на первый раз, дали
три  года  условно.  Мать  его  лечила очень капитально: кровь прогоняли через
фильтр,  давали что-то глотать, крутили перед глазами шарик, при виде которого
Гошка  начинал  неостановимо  ржать.  Он месяц продержался, а потом снова стал
колоться и сбывать. Сам брат не крал - кишка была тонка - только спускал через
рынок и в комиссионках то, что воровали его приятели и приятели его приятелей.
Сбывать  самому  было опаснее, чем отдавать перекупщику, но тот платил смешные
деньги. Чаще же и денег не давал - таблетками расплачивался и уколами, гад...

    * * *

    Гошка  объявился ночью, около часа. Открыл дверь своим ключом. До этого он
два  дня  не  ночевал дома. Мать сидела на кухне на табуретке и раскачивалась.
Она  уже  пережила  деятельный  период  беготни,  звонков  кому  придется.  Ее
выслушивали  сочувственно,  но  как-то  отрешенно: чужое горе заразно, от него
выгоднее отстраниться.
    Георгий  -  Гошка  -  не очень удивился. Он мало чему удивлялся: не тот бы
человек.
    - Вот козлы, - сказал он. - Ну, ничего, мать. Фотки сличат и выпустят. Мои
в деле есть, а у него рожа другая... Значит, все-таки лоханулся, придурок.
    Придурком  Гошка  назвал  не  брата,  а  другого,  из-за  которого  все  и
затеялось.  Дело  было  очень простое и неказистое. Один его приятель - скорее
приятель  приятеля,  ну  да  это  неважно - разбил ночью в машине стекло, снял
паршивенькую  корейскую  панель  "Эл-Джи" и взял с заднего сидения вельветовую
куртку.  Отошел  метров  на триста, а потом вернулся - решил еще пошарить, тем
более,  что  машина не завыла. А хозяин, оказывается, в окно все видел. Только
пока  в  штанах  путался, соседа звал, по лестнице прыгал - подзадержался. Так
что возвращение оказалось очень кстати: хозяин с соседом даже опешили от такой
наглости.  Попинав  незадачливого вора, пока не устали, его на той же машине с
разбитым  стеклом  отвезли  в ментуру. Там его снова обработали, но уже не так
капитально, потому что парня стало ломать. В ломке он рассказал все, что знал,
продиктовал адреса и улегся в зарешеченую палату лечиться от гепатита.
    - Вот дурак! Зачем он во второй раз вернулся? - воскликнула мать.
    Гошка  передернул  плечами.  Он  был  философ  и  не  искал  объясний  уже
свершившемуся.
    С  возвращением  старшего у матери наступил второй период оживления: спать
она  не могла, ждала утра, чтобы вызволять Гришку. Ждать спокойно было не в ее
воробьиных  привычках:  она  стала  ожесточенно мыть посуду, потом полы, потом
подоконники. Гошка наблюдал.
    - У нас больше нет ничего грязного? - спросила мать.
    - Я откуда знаю? Вроде, ничего.
    - Ночевать-то не здесь будешь?
    - Не-а.
    - А где?
    - Да там у одного...
    - Это  у  плоского  такого?  - мать провела вдоль своего лица ладонью. Она
удивительно умела передразнивать.
    - Ага. Такой, - усмехнулся Гошка.
    Его  всегда  удивляло,  как  мать  догадывались,  что  за  "один" и что за
"другой" - хотя он ей никогда ни о ком не рассказывал и имен не называл.
    Через час Гошка ушел и больше