о,  не  топорщась,  а на скуле его угол был скошен и резко
уходил  вверх,  ко  лбу,  на котором поверх покрывала лежала еще узкая полоска
бумаги с молитвой.
    Когда все подходили прикладываться, Фридман тоже подошел. Стыдясь проявить
брезгливость,  он  неуклюже  поцеловал  бумажку  поверх слова "упокой", ощутив
губами притягивающий, расползающийся холод лба...

    - Везите  за  мной,  -  сказал  служащий, решительно сворачивая между двух
клумб.
    Здесь,  за  цепочкой  молодых елей, начинались захоронения. Между могилами
шло  несколько  асфальтовых дорожек, вдоль которых в канавке тянулась железная
труба подтекавшего водопровода.
    - Ваш  участок  Е-30, вот у той бетонки, левее вагончика. Там на месте все
готово.  Заплатите  - сколько скажут, но если насчет оградки начнут заикаться,
скажете: с Макаровым уже договорено, задаток дали. Ясно?
    - Макаров - это вы?
    - Я! - подтвердил лысеватый и, повернувшись, ушел.
    На гроб он так ни разу и не взглянул. "Какой уверенный и спокойный человек
-  показал,  сказал  и - всего хорошего, - с завистью подумал Фридман. - И вс„
уместно,  вс„  кстати.  Разве бы я так смог? Тащился бы вместе, и мне плохо, и
всем плохо".
    Длинный тощий Фридман с его обостренным чувством несуразности момента, все
время  смотрел  в  землю,  напуская на себя как можно более огорченный вид. Он
постоянно  держался  рядом  с  матерью  и  вдовой,  оказывая им мелкие услуги:
подавал свечи, придерживал за локоть, обводил вокруг мелких лужиц и, когда они
смотрели  на  него,  потупливался  и  вздыхал.  И  вс„  казалось ему, что его,
одногодка  и  друга  детства,  все  винят  и  укоряют в смерти Гриши и вот-вот
кто-нибудь  ляпнет: "А ты-то сам почему жив?" - "Но я не видел его три месяца!
Не  я  же  вел  машину!" - скажет Фридман. "Ну и что: а жив-то почему? Если из
двоих кто-то должен был погибнуть, то почему не ты?"
    Тележку  с  гробом везли Шкаликов с Леванчуком: экспедитор толкал сзади за
ручку,  Шкаликов  направлял.  "Его же, наверное, трясет там", - с любопытством
думал Леванчук. Они шли быстро, и основная процессия немного даже приотстала.
    Один  раз  навстречу попалась машина, дорога была узка, но Шкаликов упорно
не посторонился, хотя мог бы, а лишь прищурился, продолжая везти каталку прямо
ей  навстречу.  "Если  зацепит  - я-то отскочу, а он вывалится. Нет, ничего не
будет:  слишком  глупо...  да, точно не будет", - не без разочарования подумал
Леванчук.
    Встречная  машина,  взяв правее, остановилась, наполовину съехав с дороги:
больше  не позволял кустарник. Когда мимо двигалась вся процессия, вынужденная
растянуться,  чтобы  обогнуть  автомобиль, водитель сосредоточенно разглядывал
руль.  Сестра  жены,  постучав  в  стекло,  крикнула  ему:  "Ты еще б на танке
приперся!  Чтоб  ты  разбился,  задохлик!" Водитель вяло огрызнулся, но как-то
заведомо непобедительно.
    - А  что  на  автобусе  нельзя  было  доехать до места? - спросил Полуян у
Лямина.
    - Значит, нельзя, - сердито ответил тот.
    Через минуту он уже махал рукой и распоряжался:
    - Здесь,  здесь!  Сворачиваем!  Осторожно,  ребята, Гришеньку! Сюда, сюда!
Лида, Галя!
    Там,  где  разраставшееся кладбище подползло уже почти к бетонному забору,
возле одной из вырытых впрок могил стояло четверо рабочих. Рядом, бесцеремонно
прислоненный  к соседней, стоявшей уже плите, лежал инструмент - лопата узкая,
колодезная, на железной ручке, две лопаты совковых, две штыковых и лом.
    Когда  процессия  приблизилась,  рабочие  подошли  и,  привычно  раздвинув
провожающих,  свезли  каталку  с  дорожки,  установив  ее  рядом с могилой для
последнего прощания.
    Леванчук  рассматривал  рабочих с жадностью, как он рассматривал все здесь
на кладбище.
    Один,  лет  пятидесяти,  был,  похоже,  у  них  за  бригадира - уверенный,
широкий,  с  виду очень дельный. Двигался он не суетливо, говорил негромко, не
оглядываясь  даже на того, к кому обращался, как человек, давно привыкший, что
его  слушают  и  даже  удивившийся  бы,  если  бы  это было иначе. Двое других
могильщиков - один вислоусый и другой маленький, рыжеватый, были, похоже, тоже
опытные   люди.  Лишь  последний,  мальчишка  лет  семнадцати,  с  обветренным
загорелым  лицом,  был  похоже  чей-то  сын,  взятый  для приучения. Леванчук,
почему-то  полагавший,  что  все  могильщики  непременно  должны быть пьяницы,
живущие  от  бутылки  к  бутылке, был немало озадачен при виде этой толковой и
трезвой команды.
    - Как звали-то? - спросил бригадир у Фридмана.
    Тот  растерялся.  Его  отчего-то  укололо  прошедшее время. "Так и обо мне
скажут:  "Как  звали?  Но  я-то  существую.  Как  я  могу  не существовать?" -
мелькнуло у него.
    - Григорий, - ответил кто-то за Фридмана.
    Бригадир удивленно взглянул на друга детства и отошел.
    - А...  Ну  прощайтесь,  -  он снял крышку и аккуратно, чтобы не испачкать
ткань, опустил ее на соседнюю оградку.
    После небольшого замешательства стали подходить по одному, прикладываться.
"Скорее бы зарыли... Целый день насмарку ... Ничего не поделаешь - надо значит
надо", - думал Полуян, отходя и уступая место Шкаликову.
    Тот звучно и крепко поцеловал складную иконку на груди покойника и бумажку
у него на лбу.
    - Ну давай, брат... Давай, прощевай!
    "Пахнет?  Нет, не пахнет еще. А лоб вроде согрелся..." - подумал Леванчук,
когда настал его черед. Заняв место поближе к могиле, он с жадным любопытством
следил, что будет дальше.
    Когда  все побывали у гроба, к нему подошли мать и жена. Заметно было, что
каждая  хочет  проститься с покойным после другой, чтобы именно ее поцелуй был
последним,  который  он  унесет  с  собой.  Эта озабоченность была написана на
заплаканном  красном  лице  жены  так  же явно, как и на восковом лице матери.
Некоторое  время  обе  стояли,  пропуская одна другую, но, поняв, что мать все
равно не отступит и пойдет даже и на скандал, вдова, чуть покраснев от досады,
подошла  первая.  Наклонившись  над  закрытым лицом покойного, она опомнилась,
устыдилась  своего  раздражения,  но  все равно под взглядом матери поцеловала
покойника  как-то  вскользь,  напряженно  и быстро отошла, словно говоря своим
движением: "Ах так? Хотела - ну вот тебе!"
    "Нет, она не знает, что я должен. Да и разве эта долг - пустяк", - подумал
Леванчук, наблюдая за вдовой.
    Мать  прощалась  долго,  причитала,  много раз целовала, держа одной рукой
голову  покойника  за  подбородок,  другой  же  придерживая за лоб. Целуя, она
покачивала  голову в такт своим причитаниям. Полуян прислушивался: не хрустнет
ли что.
    "Надо же. Не брезгует. Еще заразится чем-нибудь... Или нельзя заразиться?"
- подумал он.
    - Уведите  ее! Уведите! Не видите, она не в себе! - нервно произнес Лямин,
отворачиваясь.
    Он несколько раз дергался с места, словно порываясь силой отвести мать, но
всякий  раз  не  решался.  Наконец,  когда он совсем было решился, мать отошла
сама. Она казалась спокойнее, чем можно было ожидать.
    Вс„  это  время  Фридмана не оставляло ощущение неестественности, какой-то
постановочности  происходящего. Он не удивился бы даже, если бы покойник вдруг
сел  в  гробу,  снял  полотенце  и они все вместе закатились бы в какой-нибудь
кабак,  оставив  всех  с  носом.  Но  покойник почему-то не встал. Голова его,
потревоженная матерью, ощутимо накренилась набок, а бумажка с молитвой съехала
на левую сторону.
    - Кгхм... Попрощались? - бригадир стоял уж с крышкой.
    - Да, - подтвердил Лямин.
    - Тогда цветы!
    - Что цветы?
    - Убирайте. На насыпь после положите.
    Все  торопливо кинулись разбирать цветы. Даже Лямин как-то сразу потерялся
и наравне с другими брал цветы и держал их в охапке.
    - Отпевали? Землю давали? У кого она? - продолжал распоряжаться бригадир.
    Покойного  с  головой  накрыли  покрывалом,  и  заплаканная жена, выступив
вперед с бумажным свертком, посыпала поверх покрывала песком. Бригадир толково
направлял  ее  руку.  Потом  перехватил  крышку  и,  кивнув  одному  из  своих
помощников  -  вислоусому, с круглой крепкой лысиной - стал ловко надвигать ее
на гроб.
    - Не надо его!.. Не трогайте! Погодите!
    Неожиданно   мать  рванулась  и  подбежала  к  гробу.  Рабочие  замерли  с
терпеливой  досадой.  Мать  положила в изголовье гроба сигареты с зажигалкой и
отступила.
    Крышку опустили и поправили. Держа губами несколько гвоздей, бригадир стал
сноровисто,  действуя  явно по многолетней привычке, заколачивать гроб. Гвозди
были  довольно длинные. Леванчук следил за его движениями с жадностью, ему все
казалось, что гвоздь пойдет криво и вонзится в мертвого.
    Вогнав  двумя  короткими  ударами  последний гвоздь, бригадир взял гроб за
один  край; за другой край его взял вислоусый, и они рывком переставили его на
веревки.
    - Все отошли! Взялись! - велел бригадир.
    Ленца  из  его  голоса  исчезла,  да и остальные рабочие стали серьезными:
наступал самый ответственный момент.
    Приминая насыпь, гроб разом подняли и стали спускать на веревках в яму. Он
двигался короткими толчками, цепляя за края. Леванчук забежал с другой стороны
и, вскочив на соседнюю оградку, чтобы лучше видеть, смотрел. Ему казалось, что
гроб не пройдет - застрянет, но яма была вырыта удивительно точно.
    - Куда?! - негромко крикнул вдруг бригадир.
    Самый  молодой  не  посмотрел  на  товарищей,  которые перестали опускать,
дожидаясь, пока суженное место само пропустит тяжелый гроб, и слишком поспешно
отпустил  свой  конец.  Гроб  опасно  накренился.  Парень  растерялся  и  стал
бестолково тянуть наверх, вместо того, чтобы, напротив, припустить, потому что
веревки  уже  скользили.  К  счастью, вислоусый, опускавший на одной веревке с
парнем,  сориентировался  и  припустил свой конец. Гроб перестал накреняться и
выровнялся.  Вислоусый  и  бригадир переглянулись, что-то прошептав губами. На
этот  раз  паренек  не  сплоховал.  Они  благополучно  поставили  гроб на дно,
вытянули веревки и отступив.
    - По   горсточке!   По  горсточке!  -  сказал  Лямин,  нашаривая  пальцами
слипшийся, довольно тяжелый ком, который он не бросил, а скорее мягко скатил в
могилу.
    Мать  и  жена  кинули  свои  горсти,  ударившиеся  по  крышке  гроба почти
одновременно.  Фридман,  глядя  на  них,  тоже  робко кинул маленькую щепотку,
затерявшуюся  где-то в общей насыпи. При этом под ногти у него забилась земля,
и  он с ужасом уставился на нее, испытывая жгучее желание немедленно вычистить
ее.
    Когда  прощались  второй  раз,  он,  Фридман,  стоял  ближе  других  и уже
почему-то  смотрел  на  накрытое  лицо без прежнего ужаса - привык. Его теперь
притягивало  другое:  смотревшие  в  разные  стороны  ступни покойного, сверху
закрытые  покрывалом.  Ступни  эти казались почему-то теперь очень маленькими,
хотя  в  жизни  у  Бубнова  был сорок третий или сорок четвертый размер. Когда
нужно  было  вынуть  из  гроба  цветы, он незаметно тронул одну ступню, ощутив
крепкий  носок  ботинка. Ступня послушно последовала за его рукой, но когда он
отпустил, вернулась на прежнее место.
    Не  дожидаясь, пока все кинут свои горсти, рабочие стали споро забрасывать
могилу   лопатами,   сталкивая  вниз  вынутую  ранее  землю.  Зоркий  Леванчук
разглядел,  как  в  могилу  скользнул  первый  червь,  до сих пор благополучно
пребывший  в  насыпи.  Червь  ударился  о крышку и его тотчас завалило землей.
"Раздавило, небось", - подумал Леванчук.
    - Землица  мягкая,  сухая, хорошо лежать Гришенька будет, - сказал Лямин с
той же неискренней причитающей интонацией.
    Шкаликов,  видевший,  что  место,  напротив, низкое и болотистое, возразил
ему,  высказавшись,  что  весной  все  провалится  и надо будет поднимать. Его
поддержал  Полуян,  сказавший,  что  у  него в этих краях дача и что яблони не
приживаются,  так  как от низкой почвенной воды гниют корни. Но едва произнеся
слово  "гниют", Полуян спохватился, что ляпнул лишнее и, круто поменяв мнение,
принял сторону Лямина.
    - Поднимать придется, само собой, а так место сухое! - заметил он.
    Лямин обратился с этим же вопросом к бригадиру.
    - Всяко  может  быть.  Как  попадет...  А  вообще местечко ничего: тут все
такие, - ответил тот уклончиво.
    Снимая   перчатки,   он  одобрительно  смотрел,  как  вислоусый,  с  умело
рассчитанной  силой  утрамбовывает  землю  плоской стороной лопаты и строит на
могиле   красивый   возвышенный   четырехугольник.  Он  работал  так  ловко  и
безошибочно,  что  видно  было,  что  сам  получает от этого удовольствие, как
получали  его  и  все,  кто  наблюдал  за  ним. Опростоволосившийся паренек не
выдержал  и, захотев помочь, тоже стал робко прихлопывать. Вислоусый досадливо
отстранил  его  и,  показав  ему  кивком,  чтобы тот посыпал сверху еще земли,
продолжил работать один.
    "Ловко как! Просто пасочка!" - с восхищением думал Леванчук.
    Когда   горка  была  готова,  вислоусый  дал  всем  на  нее  полюбоваться,
подправил,   доведя  до  идеальной  формы,  а  потом  сделал  непредугаданное:
перевернул  лопату  ручкой  вниз  и в двух местах вонзил ее в четырехугольник,
почти разрушив свою работу.
    - Сюда венки! И обламывайте ножки у цветов покороче! - велел он.
    Теперь  уже  все четверо рабочих сидели на корточках у насыпи, вкапывали и
укрепляли  венки,  втыкали во влажную землю оборванные цветы. Некоторые, особо
крепкие  ножки,  вислоусый  в  азарте  перекусывал зубами. Вскоре холм заалел,
расцвел гвоздиками, розами, хризантемами.
    - Вот  так...  Простоят  теперь  долго, если короткие... И свечки между...
Зажигайте, зажигайте... - восклицал вислоусый. Заметно было, что эта последняя
часть   работы  доставляет  ему  особенное  удовольствие.  Остальные  невольно
подчинялись ему - даже и бригадир.
    "Психологически  верно...  На бис работают, чтобы больше дали. Продуманный
номер", - размышлял Полуян.
    - Зажигалкой нельзя. Спички у кого? Пучком ставь!
    Свечи  загорелись  и  почти сразу погасли - ветер задул. Из снова зажгли и
снова  погасли.  Только  на  одной  огонек  прыгал  дольше других - радостный,
суетливый.
    - Помянуть теперь! - пронесся шепоток.
    Сестра жены достала бутылку, стаканчики, конфеты. Все, слегка уже уставшие
от горя, торопливо и радостно разбирали, наливали, переговаривались.
    - Ну, за Гришеньку! - сказал Лямин.
    Шкаликов подышал в стаканчик, сделал суровое лицо и воинственно запрокинул
тощий кадык.
    * * *
    Возвращались  вс„  в  том же автобусе. На жестяном листе, где прежде стоял
гроб,  Полуян  обнаружил  свою кепку. Это показалось ему дурной приметой, и он
побледнел,  отчего-то  вспомнив,  что  по  утрам у него иногда сильно стучит в
ушах,  а  при  этом в правом боку точно отдает иголкой... "Вс„, бросаю курить:
перехожу  на  легкие,  а  потом  совсем... И бег, бег по утрам", - пообещал он
себе.
    Поминки  были  похожи  на  сотни  других.  Стол,  сдвинутый из трех других
столов,  тянулся  через  всю  комнату.  Закуски,  рюмки,  разномастные стулья,
сбежавшиеся  со всей квартиры. Долго рассаживались, двигались, снова вставали.
Кто-то  кого-то пропускал и через кого-то переходил. Разбили неудачно стоявшую
салатницу.  Перед  фотографией  поставили  рюмку  и  накрыли ее куском черного
хлеба.
    - Куда чокаться лезешь? Не свадьба! - внушили Леванчуку.
    О  покойном  сказали множество слов, которых никогда бы не сказали ему при
жизни.  Недостатки  стали  достоинствами,  даже хамство, свойственное ему, что
греха таить, стало твердостью и бескомпромиссностью.
    Но  к  концу  поминок  продолжительность  страдания так всех утомила, что,
словно  сами  собой, прозвучали два-три анекдота, принятые всеми благосклонно.
Вдова  засмеялась было вместе со всеми, но, спохватившись, что теперь смеяться
нельзя, виновато сказала: "Ему это было бы приятно!"
    Сестра  жены,  рыдавшая  очень  искренно  и  безутешно,  прервалась, чтобы
сделать замечание ребенку, поставившему стакан на полировку.
    Разговор  за  столом  распался  на несколько отдельных островков. На одном
островке царствовал Лямин, на другом томная сестра жены, на третьем говорливая
соседка с нижнего этажа, которую позвали помочь приготовить стол.
    Прошел еще где-то час, и, устав от сидения, гости разбрелись по квартире.
    Молоденький  Леванчук  с  непривычки  выпил слишком много, и его развезло.
Прохаживаясь  по  комнате, он машинально стучал себя пальцами по боковой части
груди  - там что-то глухо отзывалось. Некоторое время он прислушивался к этому
звуку, потом же понял, что это ребра, а, значит, скелет. У него внутри скелет.
Эта  мысль, в, общем, очевидная, никогда прежде не приходила ему. Нет, то, что
у других есть скелеты, он отлично себе представлял, равно как и то, что другие
умрут, но что это произойдет с ним... Это мысль поразила, испугала.
    Он  живо  представил  себе,  как станет лежать в гробу, как станут ползать
черви, как после останется от него один скелет с бочонком ребер, прикрепленных
к  позвоночнику.  Вообразил  он себе это очень красочно, и, представляя, знал,
что  все  так  и  будет,  но  одновременно все в нем сопротивлялось смерти, не
допускало,  что  умрет  и исчезнет. Быть не может, что это произойдет именно с
ним.  Не  сумев сдержать в себе этого ужасного чувства, он бросился на кухню и
встретил там Полуяна, горячо втолковывавшего что-то сестре жены.
    Та курила, слушала и щурилась от дыма.
    - У  меня скелет... Понимаешь, скелет и, значит, я тоже буду там лежать, -
крикнул Леванчук.
    Полуян с досадой оглянулся на него:
    - М-м-м... Где лежать?
    - В гробу! Лежать и... и разлагаться!
    Полуян погрозил ему пальцем:
    - М-м-м... Не надо, ты лучше пей!
    - Да не хочу я пить!
    - М-м-м... Знаешь, иди-ка ты отсюда!
    Леванчук повернулся и, задевая худыми запястьями за обои, пошел в комнату.
Он  поспел  как раз в момент, когда Фридман - не пьяный и не трезвый, а скорее
благородно остекленевший - прощался с матерью покойного.
    - А,  Игорек...  Пошел  уже?..  Как  же  теперь без Гриши? Как же? - мать,
встав,  неловким  движением пригребла к себе Фридмана за затылок и стала с ним
вместе раскачиваться, как прежде раскачивалась с покойником.
    - Теперь вот иди, иди... - говорила она, не отпуская его.
    - Да,  пора  уже...  На работу завтра рано... Я вот что хотел: часы бы мне
забрать... - сказал неловко Фридман.
    - Какие часы?
    - Позолоченные, "Seiko"...
    Мать непонимающе заморгала и выпустила затылок Фридмана.
    - Я  давал  Грише часы... тогда... весной... Увидел их на мне и загорелся.
Вы же знаете, как он всегда загорался, - поспешно пояснил друг детства.
    Мать молчала.
    - Вон  и  Катя  подтвердит,  что это мои часы... Я бы ничего, но они почти
тысячу   двести...  не  рублей...  -  Фридман,  испытывая  жуткое  неудобство,
оглянулся на вдову.
    Мать наконец поняла.
    - Вот оно как... Нет уже твоих часов, - сказала она.
    - Как нет? - растерялся Фридман.
    - А  куда  ты смотрел, когда прощался?.. Куда? Знала я, что они твои? Я их
уже  после морга ему надела, чтоб не сняли... Ты сколько раз к гробу подходил?
Завела я их еще...
    Фридман покраснел. "Как это все нелепо. Эта смерть, мои слова и то, как мы
себя ведем... Как нелепо! Как я нелеп!" - подумал он.
    Он  хотел  уже  отойти,  как вдруг к нему боком подскочила раскрасневшаяся
вдова. Видно было, что она выпила лишнего и душа просит ссоры.
    - Что этот хочет? - задиристо спросила она у матери.
    - Ничего, я так, - с тоской сказал Фридман.
    - Часы ему... Позолоченные. Говорит, что его, - через голову друга детства
сказала мать.
    - Вот  пристал  со своими часами!.. Гад ползучий! Обокрали его!.. Про часы
вспомнил...  Что  теперь: откапывать? Мы откопаем: только скажи! Не хочу, чтоб
он в мерзких твоих часах! - вдова замахала руками, разжигаясь еще больше.
    - Не надо! Да я разве о том... - пискнул Фридман, но ег