о никто не услышал.
    Вдова метнулась к двери, за которой на площадке курили мужчины.
    - Слушайте меня, да перестаньте вы курить! - закричала она.
    К ней удивленно повернулись.
    - Есть тут мужчины? Мужчины есть? - снова крикнула она.
    - Ну... Чего?
    - Дайте  кто-нибудь  денег!  Дайте этому денег за его часы! Он хочет, чтоб
откапывала Гришунчика! Я такая: я пойду, я откопаю... Иди, иди, не прячься! -с
ненавистью  выкрикивала  вдова  и, вцепившись в рукав, вытаскивала на площадку
Фридмана.
    - Да  не  надо!  Не  надо  мне  ничего!  У нее истерика, разве не видно! -
восклицал тот, выдергивая руку.
    - Нет,  надо! Надо откапывать! Не хочу быть должна такому... Вс„ бери! На!
-  вдова  вдруг стала дергать обручальное кольцо. Кольцо застряло на костяшке,
но она вс„ равно сдернула его и бросила. Кольцо запрыгало.
    "Зачем? Зачем? Господи!" - обреченно мелькнуло у Фридмана.
    - А  ну  иди  сюда!  И-иди!  -  Шкаликов  - взбудораженный, громовержущий,
хриплый  -  признак  надвигающегося  запоя - одной рукой пригреб его к себе за
шкирку,  а  другой стал рыться у себя в карманах, комкая деньги и засовывая их
другу детства за шкирку.
    - Вот, еще вот... А черт... упало... подними...
    - Да  не надо мне ничего! - тонко крикнул Фридман и стал бросать деньги на
пол, но его придержали и затолкали-таки бумажки за шиворот.
    - Верни только! Убью!
    - Вызывай лифт!
    Толкая  Фридмана  в  кабинку,  Леванчук не удержался и дал ему по шее. При
этом сам поскользнулся и упал. Шкаликов его поднял и оттащил. Лифт уехал.
    Вскоре  к  шоссе,  где можно было поймать такси, плача и размазывая слезы,
шел страдающий Фридман в домашних тапках. И мерещилось ему, что слышит он, как
тикают в гробу погребенные часы Seiko.
    Тик-так... Тик-так...


    2001



                             Дмитрий Емец

                              КАЛИНЫЧЕВ


    Калинычев  проснулся  рано,  проснулся  четко  и  без  раскачки, мгновенно
вклинившись  в мир узким лезвием своего "я" и вспомнив, кто он, что он и зачем
он.  Еще не открывая глаз, он уже знал, что сейчас половина шестого. Присев на
кровати,  он  не  отказал  себе  в  удовольствии  посмотреть на стрелки, чтобы
убедиться, что его внутренние часы не дали сбой.
    Жена  спала  на  боку,  поджав колени, но одновременно как-то очень нелепо
разметав  руки.  Калинычеву  это  всегда казалось легкомысленным. Бабка уже, а
спит  так  же,  как  и  в молодости, когда они только что поженились. С другой
стороны, как именно должны спать бабки, Калинычев определенно не знал, поэтому
от  советов приходилось воздерживаться. От одеяла жены опять пахло лекарством.
Вот об этом точно надо будет поговорить.
    Осторожно  поднявшись,  он  вышел  в  коридор,  постоял  немного на кухне,
прислушиваясь к своим мыслям и вспоминая, что предстоит сегодня сделать.
    Постояв,  Калинычев  пошел  курить.  Он всегда смолил в туалете: так у них
было  заведено.  Специально  для  этого  к  двери  была прикручена мыльница, к
которой  проволочным  кольцом  крепилась  банка  с  водой - пепельница. К тому
моменту, когда он утопил окурок в банке, а после аккуратно вылил ее содержимое
в унитаз, день составился из осколков и стал единым и монолитным.
    Потом,  уже  скользя по этому монолиту, Калинычев брился - брился особенно
тщательно - взбивал кистью пену, оттягивал кожу на губе, задирал голову, делая
доступными самые сложные для бритья места: под ушами, на изгибе скулы.
    К семи часам утра он был уже готов.
    Перед  тем,  как  выйти,  он  еще  раз внимательно оглядел себя в зеркало.
Калинычев  был  маленький, подтянутый, чем-то похожий на задиристого перепела.
Его  голова с редкими рыжими бровями и мраморной, с чаинками веснушек лысиной,
напоминала  старый  бильярдный  шар  - с трофейного, германского еще бильярда,
долго простоявшего в правительственном санатории.
    Треть     жизни     Калинычев    проработал    начальником    участка    в
строительно-монтажном   управлении   и,  выйдя  на  пенсию,  так  и  не  сумел
успокоиться.  Бегать,  кричать,  размахивать  руками,  ругаться  - и все это с
перерывами  только для обеда и сна, стало для него насущной потребностью. Если
бы  его связали и просто посадили на стул без возможности движения, он умер бы
в первые же сутки от вынужденной неподвижности.
    Он  был  организатор  по  природе  и  не беда, что теперь никто уже его не
слушал  и  никто ему не подчинялся. Он получал удовольствие от самого процесса
руководства, а не от его результатов.
    Вот  и  теперь,  едва  Калинычев  вышел из дома, его общественные качества
немедленно  оказались  востребованными. Усач, по размерам раздувавшего рубашку
живота   проглотивший   арбуз,   забуксовал  на  размытой  обочине  и,  обходя
"Жигуленок" кругом, зачем-то трогал выхлопную трубу.
    Калинычев сразу откликнулся, засуетился.
    - Эй,  мужики! Доски тащите - подложить надо! С другой стороны заходи! Как
толкаешь! На раз-два-три! Ты туда, ты к двери, а я по центру!
    Невольно подчиняясь, подошли двое прохожих-мимохожих - отец и сын - совсем
одинаковые,  даже  одинаково  одетые. Чтобы определить кто из них производящее
начало, а кто производное приходилось на секунду задумываться.
    Жигуленок  вытолкнулся  до  неинтересного  быстро. Калинычев не успел даже
встать по центру, как собирался, но все равно вся слава досталась ему.
    Усач благодарно высунулся:
    - Спасибо, дед! Подбросить?
    Калинычев  посмотрел,  в какую сторону повернут нос машины, и, увидев, что
не к станции, сказал:
    - Не-а, отправляйся!
    Жигуленок  развернулся  и  поехал.  Калинычев замахал руками, закричал, но
усач не услышал. Тогда Калинычев плюнул, почистил штанину и пошел к остановке.
    До  города  было  час  двадцать  на новеньком, громыхающем незакрепленными
верхними люками автобусе.
    В городе Калинычев сделал еще пересадку и вскоре оказался у своего бывшего
учреждения.  Уже  пару  лет  он  здесь  не  был, не приходилось как-то. Толкая
тяжелую  двойную дверь с толстым витражного типа стеклом, поверх которого была
еще  ажурная  решетка, Калинычев испытал странное чувство, будто чья-то ладонь
мягко  провела от шеи до середины лопаток. Если снаружи дом был все тем же, то
внутри  многое изменилось. Стены обшили пластиковой вагонкой, туалеты выложили
сероватым  под  мрамор  кафелем,  буфет  тоже  кафелем, но красноватым. Только
выбоины  исшарканных  ступеней  бывшей  губернской  гостиницы купцов Сабашиных
остались теми же.
    На  столе  в  приемной  плавал разноцветными рыбками монитор. Секретарша -
гладкая,  громкая,  грудь и зад - две почти равновеликие выпуклости - не знала
Калинычева  и  стала  его отгораживать от двери. Старик ощутил вдруг, что стал
для  этого  учреждения  чужим.  Дом  тот  же, стены те же, та же береза в окне
качается,  а  он  чужой.  Скверно. А сколько лет они для него качалась? Что за
гадость время! С одной стороны оно поменялось, с другой осталось тем же.
    Когда  секретарша  в  третий раз сказала ему про приемные часы и попросила
уйти,  Калинычев  слегка  повысил  голос.  Выглянул  начальник.  Калинычева он
вспомнил,  но  вспомнил  смутно: когда он приходил в управление, тот уже почти
ушел.
    - Конечно, проходите! Присаживайтесь! Да вы же в том же кабинете - вот так
совпадение!  -  рассыпая  приветливый  бисер,  начальник  с  тоской смотрел на
телефон.  Ему  хотелось  поскорее  отделаться.  Он был молодой и скользкий, из
вежливых. Такие не отказывают, а выскальзывают из рук, как рыба.
    Калинычев,  видя  это,  стал  подробно  рассказывать  про полы и забор для
почты. Он вечно устраивал какие-то дела. Иногда для себя, иногда не для себя -
как получится.
    - Короче. Много надо?
    - Семьдесят кубов.
    - Это пусть по своему отделу... Вот если они... На что я их спишу?
    - На бумажку! - сказал Калинычев. Он тридцать лет так шутил.
    - Не могу. Идите к Тарасюку, он по материалам...
    - Я к тебе пришел.
    - Как?! Я вам не "ты", - взвился начальник.
    Калинычев  объяснил.  В своей нише он был поэт. Люди, которые сами кричат,
часто  утихомириваются,  когда  кричишь на них. Главное сделать это достаточно
уверенно.  Калинычев умел. Но сейчас почему-то не вышло. Скользкий карп одолел
подслеповатого коршуна. Одолел, не вступая в сражение - просто ушел в глубину.
Калинычев смирился.
    - Печать на пропуск, - сказал он.
    Секретарша посмотрела на него и ударила по бумажке штампом.
    "Не на своем месте сидит. Не, напрасно они Остапчука турнули. Тот хоть вор
был,  но  другим  не  давал.  И баба у него обнаглела. Тискать тискай, а место
должна знать," - думал он, спускаясь.
    Неудача  как  ни  странно  не  огорчила  Калинычева.  На  улице, на шумной
площади,  к  которой  сходилось сразу пять улиц и содержавшей в центре сквер с
памятником, он приостановился, мысленно уточняя направление. Ему надо было еще
кое-куда зайти.
    Вскоре  он  был  уже во второй городской больнице у доктора, которого знал
так  давно,  что  непонятно было, кто он ему: знакомый, недруг, друг. Когда-то
доктор  едва не женился на супруге Калинычева, всякое было - и ненавидели друг
друга  крепко  и  кулаки  в  ход  пускали,  да  только давно все сгладилось. У
доктора,  правда,  потом  все  не очень сложилось: женился - разженился, снова
разженился.  С другой стороны не факт, что с сегодняшней женой Калинычева было
бы иначе.
    Доктор,  завершивший  недавно  обход  заводил часы. Вначале он завел их, а
потом   уже   поздоровался  с  вошедшим.  Две  мужские  ладони  сомнкнулись  и
разомкнулись.  Ладонь  Калинычева  была  сухой,  ладонь  доктора теплой и чуть
влажноватой. Но дружелюбной.
    - Беспокоит?  -  спросил  доктор,  слезая  со  стула  и  сдергивая  с него
подстеленную газету.
    - Бывает.
    Доктор  положил  Калинычева  на  кушетку,  оголил  ему  живот  и стал мять
пальцами.
    - Не тошнит? Так больно? Выделения с кровью бывают?
    - А пошел ты на... Выделения ему... - сказал Калинычев.
    Доктор не обиделся.
    - Зачем тогда приходил?
    - Поговорить.
    - А что ж не поговорил?
    - Расхотелось.
    - Убери ноги...
    Калинычев убрал, доктор сел рядом на кушетку.
    - Тяжело тебе? - спросил доктор.
    - Нормально.
    - Это хорошо, что нормально. Она как?
    - Ничего. Глотает только всякую дрянь.
    - Ты не давай.
    - Я и не даю. Думаешь, дурак?
    Доктор хотел что-то сказать, но не сказал. Калинычев посидел еще немного и
встал:
    - Поживу еще?
    - В больницу бы тебе на месячишко.
    - Значит,  поживу  еще, - подвел черту Калинычев.- Ну прощевай, Кирилл! На
автобус мне.
    Вечером,   перед   сном   уже,   старик  вспомнил,  что  у  него  осталось
незавершенным одно дело.
    Сел  за  стол, придвинул к себе лист бумаги и задумался. Потом надел очки,
провел  ладонью  от  лба  до  затылка, ощутив костистую теплоту лысины, и стал
быстро  писать.  Мелко  исписанные строчки ложились ровно, не забегая на поля.
Таким же почерком Калинычев, когда работал, заполнял сметы и накладные.
    "Главному редактору.
    Два  с  половиной месяца назад, 15 сентября 2000 года был сбит машиной наш
сын Калинычев Петр, 37 лет, при переходе дороги в районе автовокзала. О месте,
времени и подробностях происшествия мы узнали из газетной рубрики "Кто видел?"
Большое спасибо работникам газеты за оперативное освещение информации. Большая
благодарность  работникам  "скорой помощи" (врач Е.К.Лолион, медбрат И.Карпов,
водитель  А.А.Шмалько),  которые доставили полуживого нашего сына в госпиталь,
где  врачи боролись за его жизнь почти двое суток. Спасти жизнь нашему сыну не
удалось,  но  все  равно  им  низкий поклон. У сына остались жена Таисия и сын
Игорь, ученик 7 класса.
    Наш  сын проработал четырнадцать лет мастером в дорожностроительном отряде
при  СМУ  No  3  без  замечаний  и  упреков со стороны руководства упомянутого
предприятия.  За годы работы им было получено три благодарности с занесением в
личное   дело   и  четыре  почетные  грамоты.  Кроме  того,  ему  неоднократно
предоставлялась возможность проводить отпуск на базе отдыха "Тверца".
    Гибель  нашего  сына,  а  их работника, на предприятии восприняли с болью.
Большое   спасибо  им  за  это  от  матери,  жены  и  отца  покойного.  Особая
благодарность  председателю профкома Великанову Андрею Григорьевичу и главному
инженеру Виктору Даниловичу Силаеву за сказанные ими хорошие слова.
    Но  будь  проклят  тот  шофер,  который сбил нашего сына и не остановился,
чтобы  помочь ему. Лихач оставил матери, отцу, жене и всем родственникам слезы
и скорбь.
    Будь  еще  проклят  тот  шакал,  который  вытащил  у полумертвого человека
деньги."
    Поставив  точку, Калинычев перечитал письмо. Смутно он чувствовал, что оно
получилось совсем не таким, каким должно было. С другой стороны, все как будто
было правильно и гладко. Нет, хорошее письмо, в газету именно такое и нужно...
    Перед  тем,  как  лечь  спать,  он  еще покурил в туалете. Смыл окурок, он
вернулся  в комнату и лег. Засыпая, Калинычев подумал, что как будто все успел
сегодня, что хотел. Вот только с женой не поговорил. Ну это и завтра успеется.



                              Дмитрий ЕМЕЦ

                              ИВАН КАЛИТА


    НАСЛЕДИЕ СМИРЕННОГО СХИМНИКА АЛЕКСИЯ

    14  ноября  1263  года  в Феодоровском монастыре, что у Волжского городца,
умирал  смиренный  инок  Алексий.  С усилием дыша, он лежал на широкой дубовой
кровати.  Губы  инока невнятно шевелились - он шептал молитвы. Порой в забытьи
инок пытался приподняться. При этом лицо его становилось решительным, а пальцы
тяжелой ладони сжимались, будто нашаривая рукоять меча.
    В  келье  умирающего  толпились братия и бояре. Слыша вокруг себя рыдания,
схимник  внезапно  разомкнул  глаза  и требовательно произнес: "Удалитесь и не
сокрушайте души моей жалостью!"
    Вскоре  умирающий  попросил  причаститься  Святых  Тайн. Причастившись, он
кротко посмотрел на бояр своих и братию и испустил дух.
    В  тот  же час в далеком городе Владимире-на-Клязьме бывший здесь проездом
митрополит  Кирилл  служил обедню в соборном храме. Внезапно он прервал службу
и, не отрывая взора своего от купола церковного, произнес со слезами: "Братья,
зашло  солнце  земли  Русской!..  Чада моя милая, знайте, что ныне благоверный
князь Александр преставился на пути из Орды..."
    На  несколько  мгновений  в  храме повисла гнетущая тишина, а затем кто-то
стоящий  в  толпе отчаянно крикнул: "Погибаем!" Крик этот пробудил застывших в
оцепенении людей, и сразу отчаянные рыдания наполнили храм...

    Преставившийся в Феодоровском монастыре смиренный инок был славный русский
князь,  надежа и гордость земли Русской Александр Ярославич Невский, принявший
в последние часы земной жизни постриг с именем Алексия.

    * * *

    Славный  князь  Александр  Ярославич оставил этот бренный мир в черное для
Руси  время владычества татарского. Все великие города русские - Киев, Рязань,
Кострома,  Ростов,  Ярославль,  Городец,  Юрьев,  Дмитров, Волоколамск, Тверь,
Торжок,  Владимир,  Козельск  и многие иные лежали в пожарищах и лишь начинали
отстраиваться  на  пепелищах.  Запустели,  обезлюдели  селения, жители которых
частью были перебиты, частью угнаны в Орду.
    Со слезами повторяли на Руси слова епископа Владимирского Серапиона:
    "Величие  наше  смирилось,  красота  наша погибла и в поношение и в постыд
стала светло-светлая и украсно-украшеная земля Русская".
    Особым  позором  для  земли Русской было то, что и теперь в часы горести и
унижений  не  прекратились  бесконечные княжеские распри, из-за которых Русь и
оказалась  неспособной  встретить  татар во всеоружии. Лишь немногие, подобные
славному  князю  Александру,  оставались  истинными  печальниками земли нашей.
Многие же князья и ныне пытались греть руки на углях пожарищ...
    Преемниками князя Александра на владимирском столе были братья его Ярослав
Тверской  и Василий Костромской, по смерти же Василия началась кровавая распря
между сыновьями Невского - Дмитрием Переяславльским и Андреем Городецким.
    Сражаясь   с  родным  братом  за  великое  княжение  владимирское,  Андрей
Городецкий  несколько  раз  водил  на Русь татар и, наконец, взял над Дмитрием
верх.
    В  ту  же  пору, в самом незначительном из владений владимирских - Москве,
маленьком   городке  на  границе  Суздальской  земли,  подрастал  младший  сын
Александра  Невского  -  Даниил,  родившийся всего за два года до кончины отца
своего.
    Удел,  доставшийся  Даниилу,  был  так  мал  и  незавиден,  что  никто  из
северо-восточных  князей не зарился на него. Москва и отрок Даниил были забыты
на долгие годы и постепенно подрастали, укреплялись, входили в силу...


    СВЯТОЙ ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ДАНИИЛ АЛЕКСАНДРОВИЧ

    Ведал  ли  кто,  что  при  Данииле  приграничный городок Суздальской земли
пережив„т  второе  рождение?  Давно  ли стояла здесь богатая усадьба опального
боярина Кучки, в которой в 1147 году встречался Юрий Долгорукий со Святославом
Ольговичем,  и последний, послав впереди себя сына Олега, подарил Юрию ручного
барса?  За  сто  с  небольшим  лет Москва выросла в бойкий торговый городок, а
затем  и  в  укрепленный  город,  где останавливались купцы и где скапливалось
множество товаров.
    "Мала  твоя  Москва,  князь, да хорошо стоит: в самом нутре Русской земли.
Куда  ни  пойдешь  с  товаром  - рекой ли конно ли - никак нас ни минуешь. Сам
ведаешь,  проходит  здесь дорога из Южной Руси на северо-восток; другая дорога
ведет  из  Новгорода  и  Волоколамска по Москве-реке и Оке на Среднюю и Нижнюю
Волгу  али  же  по  Дону  к  Азовскому  и Черному морям", - учил подрастающего
Даниила дьяк Онуфрий.
    Проплывая  извилистым  течением Москвы-реки, смотрят пораженные купцы, как
разрастается  на  прибрежных  холмах дивный город. От пристаней до самого вала
толпятся  в  беспорядке  многие  ремесленные  строеньица  - кузни, скотобойни,
портомойни,  в  которых,  не  умолкая  ни на миг от утрени и до вечерни, кипит
жизнь.
    Наметанным  хозяйским взглядом (поди не обманешь!) окинув бойко строящийся
городок, перекрестится проплывающий купчина на купола и непременно скажет:
    - Видать,  богатеет Москва при князе-то Даниле Александровиче. Дай Бог ему
здравия  на  долгие годы... Коли так пойдет, годков через десяток перещеголяет
она  и  Суздаль,  и Владимир... Родион, олух, куда мимо плывешь? Сказано тебе,
заворачивай  к  пристани - зайдем в церковь Божью, помолился, а опосля на Торг
наведаемся.

    * * *

    Год  от года с изменением направления торгового пути от Балтийского моря к
Сурожскому  возрастало  значение  Москвы. Прежний Днепровский путь "из варяг в
греки",  по  которому  в  былые времена, хоронясь печенегов и половцев, ходили
порогами  купцы-гречники,  совершенно  захирел  после нашествия татар. Некогда
богатые и славные города его и поселения превратились в руины, пашни же и нивы
поросли лесами, в которых бродили лишь дикие звери.
    Архимандрит Пимен, ездивший в Царьград через Кафу, писал о том с тоской:
    "Путешествие  сие  было  печально и уныло; повсюду совершенная пустыня; не
видно  ни  городов,  ни  сел; там, где прежде были красивые и цветущие города,
теперь только пустые и бесплодные места. Нигде не видно человека; только дикие
животные:  козы,  лоси,  волки,  лисицы,  выдры, медведи, бобры и птицы: орлы,
гуси, лебеди, журавли и другие во множестве встречаются в этой пустыне".
    Вот как было ныне, а давно ли говорили о Руси:
    "О  светло  светлая  и украсно украшена земля Руськая! И многыми красотами
удивлена  еси:  озеры многыми, удивлена еси реками и кладязьми месточестьными,
горами  крутыми,  холми  высокыми,  дубровами частыми, польми дивными, зверьми
разноличьными,  птицами  бещислеными, городы великыми, селы дивными, винограды
обителными,  домы  церковьными, и князьми грозными, бояры чест