тобы подать-принести. Благодаря своему возрасту она хотя бы
не жеманилась, не взвизгивала, не пялилась на обнаженное  мужское  тело,
что неминуемо проделывали бы молодые горничные. Сама же Елизавета вообще
не воспринимала Гребешкова как мужчину  (в  том-то  и  состояла  полная,
трагическая безнадежность его любви, что он был близок ее  душе,  ничуть
не трогая сердца: скорее брат, чем даже друг); и если руки  ее  дрожали,
кровь стучала в висках, то повинно  здесь  было  не  томление  плоти,  а
жалость к полуживому Елизару Ильичу и негодование на свою беспомощность.
   Ах, если бы вместо хнычущей, неуклюжей Агафьи  здесь  каким-то  чудом
оказалась Татьяна!  Цыганка  Татьяна  с  ее  ласковыми  руками,  которые
исцеляли уже самим прикосновением; с ее внимательными  глазами,  которые
врачевали уже самим взглядом; с ее тихим  голосом,  который  проникал  в
самую душу и утешал, и вселял уверенность, что не так все плохо  в  этом
мире, как кажется, а если и плохо, то непременно прояснится к лучшему; с
ее цепкостью и упорством, с какими она  удерживала  безнадежно  больного
человека на самом  краю  смертной  бездны,  постепенно,  шаг  за  шагом,
оттаскивала от нее, возвращая к жизни!..
   Елизавета чуть не плакала от мысли, что давно бы могла  повидаться  с
Татьяною, когда б не то заточение, в котором ее держали. Ведь  Василь  в
каком-то дне плавания вниз по течению. Но сейчас,  когда  жизнь  Елизара
Ильича  висела  на  волоске,  даже  это  ничтожное  расстояние  казалось
бесконечностью. Теперь она вправе послать гонца, но он может  не  успеть
привезти Татьяну!
   Елизавета ругательски ругала себя за то, что, дважды  встретившись  с
Вайдою, дважды упустила возможность хоть что-нибудь  узнать  о  Татьяне,
которая была ей ближе и дороже родной матери... Да она ведь и  не  знала
матери своей.
   Но полно! Да живет ли по-прежнему цыганка там, где жила? Не ушла ли и
она в тот  мир  призраков,  куда  уже  переселились  почти  все  близкие
Елизавете люди?
   И все это время, пока Елизавета непрестанно меняла набухавшие  кровью
примочки  на  теле  Гребешкова  и  осторожно  снимала  присохшие  клочья
рубашки, душа ее, словно почтовый  голубь,  летала  над  сизою  волжской
волною в поисках того единственного в мире  желтого  песчаного  бережка,
которого касался  своим  огромным  крылом  бескрайний  лес,  осеняя  тот
покосившийся,   приветливый,    уютный    домишко,    где    таинственно
перешептывались пучки сухих, душистых трав, развешанные по  стенам,  где
дышал такой покой!.. Она до того отчетливо  представила,  как  входит  в
этот дом и целует милое, смуглое лицо, крест-накрест перечеркнутое двумя
розовыми шрамами, что в первую  минуту  даже  не  удивилась,  когда  две
маленькие, сухие руки  вдруг  отняли  у  нее  чистую  тряпицу,  а  такой
знакомый, такой родной голос тихо проговорил:
   - Дай-ка мне, доченька. Это уж моя забота. А ты лучше отдохни.

***

   Самое удивительное, что Татьяна  давно  была  неподалеку!  Еще  когда
Вайде  не  удалось  унести  той  мартовской  ночью  потерявшую  сознание
Елизавету, он  послал  человека  к  Татьяне  с  известием,  что  "княжна
Измайлова" вновь объявилась. То есть Елизавета еще тогда встретилась  бы
с этой самой  родной  в  мире  душою,  если  бы  не  помешал  Гребешков,
уверенный, что спасает ей жизнь.
   Господи, как подумаешь, сколько  путаницы,  сколько  недоразумений  в
судьбах человеческих, как причудливо и нелепо сплетены  они!..  Ведь  не
спугни тогда управляющий Вайду и  Соловья-разбойника,  возможно,  они  и
впрямь  унесли  бы  Елизавету,  но  она  не  помогала  бы  им   выручать
Данилу-парикмахера, и  их  дерзкая  попытка  могла  бы  провалиться;  не
ввергнули бы тогда самого Гребешкова в бездну страданий; не разъярили бы
графа Строилова до безумия, что повлекло новые невзгоды для Елизаветы...
Но что об этом говорить! Теперь,  описав  сию  причудливую  кривую,  все
вновь воротилось на круги своя: появилась Татьяна, и в сердце  Елизаветы
вспыхнула надежда, что ее заточение в этом доме пришло к концу.
   Она ни на миг не сомневалась, что  Татьяна  поддержит  ее  и  поможет
бежать отсюда куда глаза глядят, хоть в кривой домишко под Василем, хоть
в берлогу лесную, хоть в самое логово разбойничье, лишь бы  подальше  от
новых надругательств строиловских, кои не замедлят статься, лишь  только
Валерьян соберется с силами. И мало сказать,  что  она  была  потрясена,
когда Татьяна  только  нахмурилась  и  головою  покачала,  выслушав  сей
горячечный план, твердо сказала: "Нет".

***

   Рыдания Елизаветы разнеслись по всему дому, и  Потап  Спиридоныч,  не
дошел до четвертой перемены блюд, прервал свое пиршество и прибежал  как
был, с салфеткою на шее,  не  сомневаясь,  что  Валерьян  преждевременно
очухался и вновь принялся за свое злобесие. Это было бы непереносимо для
его самолюбия силача и кулачного бойца. Поэтому  у  Шумилова  тотчас  же
отлегло от сердца, когда он узнал, что граф по-прежнему лежит в лежку  и
встанет еще очень не скоро. Тогда Потап Спиридоныч  решил,  что  графиня
оплакивает свершившуюся кончину  своего  самоотверженного  управляющего.
Однако тот оказался вполне жив, хоть и простерт на  постели  бледный,  с
закрытыми глазами, столь ловко и тщательно  забинтованный  с  головы  до
ног, что более напоминал тряпичную куклу, нежели человека.
   Тут Шумилову оставалось только развести руками, ибо  третьей  причины
для слез милой графинюшки он вообразить никак не мог!  Однако,  услыхав,
каким тоном разговаривает с нею бог  весть  откуда  взявшаяся  черная  и
страшная особа с  физиономией,  исполосованной  уродливыми  шрамами,  он
решительно содрал с шеи салфетку и закатал рукава для расправы  с  "этой
разбойницей".
   Но,  наткнувшись  на  прямой,  спокойный  взор  черных  очей,   вдруг
остолбенел и почему-то никак не мог ни с места двинуться, ни рукой-ногой
шевельнуть.
   Потап Спиридоныч слыл тугодумом. Но того времени, пока он пребывал  в
некоем подобии столбняка, ему как раз  хватило,  чтобы  сообразить:  сия
чернавка - это бывшая нянюшка  графини  (так  Елизавета  отрекомендовала
Татьяну,  дабы  избежать  вопросов;  она  давно  усвоила,  что  излишние
подробности возбуждают  ненужное  любопытство  и  только  вредят  делу),
любимая ею более всех на свете и крепко любящая ее, да почему-то нипочем
не желающая выполнить самой малой ее прихоти - увезти из Любавина!..
   Поняв, что человек-гора призадумался, а стало быть, его  гнева  можно
не опасаться, ибо одно с другим в нем не уживалось,  Татьяна  отвела  от
него предостерегающий взор (и точно заклятье сняла  -  Потап  Спиридоныч
сразу ощутил, что  его  как  бы  "отпустило")  и  строго  посмотрела  на
рыдающую Елизавету:
   - Чего ж ты в бегстве искать вознамерилась?
   - Воли! - всхлипнула Елизавета. - Пустите  меня  одну,  коли  к  себе
принять не желаете. Проживу как-нибудь!
   - Одну? - повела бровью Татьяна. - Так ли? Да разве ты одна?..
   Тут  Потап  Спиридоныч,  прежде  о   Елизаветиной   беременности   не
слыхавший,  глаза  вытаращил.  С  новой  силой  поразила  его   подлость
Валерьяна, который, оказывается, злоумышлял убийство не только жены,  но
и нерожденного дитяти своего!.. И вновь Татьяне  пришлось  утихомиривать
Шумилова,  который  разрывался  меж  двух  намерений:  тотчас  писать  в
Санкт-Петербург могущественным свойственникам своим,  Шуваловым,  жалобу
на графа Строилова для передачи ее императрице в  собственные  руки  или
бежать прямиком к Валерьяну, чтобы поскорее выбить из него  остатки  его
злокозненной  жизни.  В  полное  оцепенение  повергло  его  таинственное
изречение цыганки;
   - Говорят, граф больно спать любит. А  ведомо  ли  вам,  что  говорят
люди: кто засыпает тотчас, как ляжет в постель, тот долго  не  проживет.
Вот помяните мое слово!
   И она вновь повернулась к рыдающей, разгневанной Елизавете:
   - Ты теперь не одна, Лизонька, и не  токмо  о  своем  будущем  думать
обязана. Сама знаешь пакостную натуру супруга своего! Стоит тебе уйти, и
никогда уже не докажешь, что дитятко твое зачато и рождено  в  законе  и
полные права имеет на титул и имение...
   Тут,  как  ни  была  серьезно  настроена   Татьяна,   не   могла   не
расхохотаться, увидев  лицо  Елизаветы,  так  и  вытянувшееся  при  этом
невероятном,   фантастическом   проявлении   практицизма   у    вольной,
независимой цыганки.
   - Это лишь сейчас,  издалека,  мерещится,  будто  любой  кусток  тебе
домок, любая травинка -  перинка,  а  ягодка  -  скатерть-самобранка.  А
пробедствуй, постранствуй-ка с дитем: это ли воля, коей ты жаждешь?  Чем
жить станешь? Каким ремеслом? В прислуги пойдешь?
   Или в гулящие? Или опять взамуж продашься? Да за кого? Бывает ведь  и
хуже!
   - Куда еще хуже?! - пискнула Елизавета.
   Татьяна грозно кивнула:
   - Что незнаемо, то всегда хуже. А этот, твой-то лиходей, весь как  на
ладони со всем его кощунством и чудесами. Каждый шаг его  можно  наперед
угадать...
   Она говорила что-то еще, да Елизавета  уж  не  слушала.  Представила,
сколько еще их будет, этих шагов, кои предстоит угадывать... А  ведь  на
днях Аннета воротится с новыми  волосами  и  с  новыми  силами  за  свое
примется!.. И, моляще сложив руки, она бросилась к Шумилову:
   - Ради Христа, Потап Спиридоныч! Увезите меня отсюда!
   Бедного Потапа  Спиридоныча  даже  в  жар  бросило,  даже  слеза  его
прошибла, когда он, прижимая к толстым щекам  своим  тоненькие  пальчики
графини, принужден был сказать дрожащим, охрипшим голосом, чувствуя себя
в этот миг несчастнейшим в мире человеком:
   - Душенька, графинюшка! Елизавета Васильевна, свет мой!  Да  я  бы  с
вами хоть сейчас под венец, в рай ли, в ад... Но беда: я ведь женат уже.
Жена Аграфенушка, да дочек-невест трое, да малолетний сынок - Минька!..
   Их-то куда денем?!

***

   Елизавета опешила. Да у нее и в мыслях такого не было!.. Как он смог,
как он посмел так истолковать, наизнанку вывернуть ее слова?! Ладони  ее
зачесались влепить пощечину в это несчастное, толстое, багровое  лицо...
И вдруг она понурилась, опустила руки.
   А как еще можно было истолковать ее просьбу?
   Потап Спиридоныч человек простой, слышит только то, что слышит.
   Лицо у нее так горело от позора, будто не она Потапу  Спиридонычу,  а
он    ей    отвесил    парочку    увесистых    оплеух.    Оскорбительная
непосредственность  Шумилова  оказалась  тем  необходимым   довеском   к
непривычной суровости Татьяны, который охладил ее и наконец-то  заставил
задуматься.
   Так что же это получается? Она сама, своими руками, намерена свершить
то, над чем столько времени безуспешно  трудились  Строилов  с  Аннетою?
Удалиться из их жизни, обречь себя и дитя на нищету и прозябание, а  они
останутся победителями? А как же дом? Дом, который она любит  и  который
любит ее и полюбит своего нового хозяина или хозяйку?  А  Елизар  Ильич,
верный товарищ, единственный друг, за коим нужен уход?  Да  разве  можно
допустить сие? Как говаривал синьор Дито, вдохновляя Агостину и Луидзину
не сдаваться, не трусить, а  бороться:  "Человек,  который  хочет  убить
своего врага, не кончает жизнь самоубийством".
   Ну так вот: она не "кончит жизнь самоубийством".
   Не бывать этому! Она не сойдет со своего пути.  Она  одолеет  врагов.
Она не отступит...  Прежде  никогда  не  отступала,  теперь  уже  поздно
начинать. Они еще попомнят ее, они еще узнают!..
   Елизавета не отдавала себе отчета, что все эти "они", вдруг пришедшие
на ум, не столько Валерьян и его кузина, сколько все  враги,  когда-либо
стоявшие на ее пути, от Эльбека до мессира Бетора, и это им всем она  не
намеревалась сдаваться!..
   Весь ход ее мыслей и вдохновенная отвага столь ясно прочитывались  на
ее  вновь  похорошевшем,  засветившемся  лице,  что  сконфуженный  Потап
Спиридоныч вновь выправился, с облегчением перевел  дух  и  даже  громко
захлопал в ладоши, а счастливая Татьяна растроганно прошептала:
   - Ничего не бойся,  моя  неоцененная,  и  вспомни:  разве  нет  бога,
который видит все и внимает  молениям  сердца  чистого  и  незлобливого?
Поручай ему все твои скорби. Он утешитель твой, он даст силы и  крепость
к снесению всего мерзостного, только верь, и надейся,  и  люби  его.  Он
любящих его никогда не оставляет!..
   И вновь, как там, в лесной избушке, пророчески зазвенел ее  голос,  а
Елизавета и Потап Спиридоныч невольно вздрогнули,  мурашки  побежали  по
коже...
   - Не я ли тебе  прежде  говорила,  что  все  одолеешь?  -  улыбнулась
Татьяна, глядя на Елизавету с такой любовью, что у той  невольные  слезы
навернулись на глаза. - По-моему и вышло и впредь по-моему станется.  Да
и ждать недолго осталось: вот доживем до октября, родишь, а там.., а там
и воля твоя настанет!
   И, словно очнувшись,  сурово  обернулась  ко  всеми  забытой  Агафье,
сидевшей в уголке, ничего не понимавшей, изумленно разиня рот.
   - Закрой кадушку-то, чтоб нечистый не нырнул.
   И гляди мне: сболтнешь кому лишку, я на тебя  такую  притку
напущу, что...
   Ей даже не пришлось договаривать. Словно ветер прошумел  по  комнате,
Агафьи и след простыл, только донеслись эхом ее обморочные причитания да
всхлипывания. Право же, для одного дня, вдобавок  начавшегося  с  ночных
похождений лысой Анны Яковлевны, это было слишком!..

***

   Легко сказать: доживем до октября. Надо ведь было и впрямь дожить!
   Теперь, конечно, стало не в пример легче прежнего.
   Всякий день непременно приезжал верховой из Шумилова с гостинцем  для
графини, будь это даже всего лишь  букет  иван-да-марьи,  сорванный  при
дороге: таков был наказ Потапа Спиридоныча. И  Елизавета  понимала,  что
недооценивала хитромудрости сего добродушного увальня. Понимая, что  муж
всяко жену свою застращать может или принудить ее говорить в его защиту,
Шумилов велел своим посыльным не  только  графиню  расспрашивать,  но  и
слуг, самых надежных, вдобавок тайно, чтоб не озлобить против них графа.
Но гонцы шумиловские шли прежде всего к Татьяне, которая так и  осталась
при Елизавете.
   Почетное звание  бывшей  барыниной  нянюшки  было,  конечно,  весомым
доводом в ее пользу, только вовсе не это побуждало дворню  относиться  к
ней с особым почтением и даже с суеверным  трепетом...  Разумеется,  все
недоумевали, откуда она вдруг взялась,  не  с  неба  же  свалилась?  Вот
именно, с неба, уверяла старая Агафья:.
   Татьяна ведь не простая баба, а вещейка ,  из  тех,  которые
обращаются ночью в сорок и залетают в печную трубу. Потому трубы надобно
на ночь закрывать; тут, вишь, позабыли, и вот вам, нате-ка!..
   Но  и  не  в  сем  только  было  дело.  Лицо  Татьяны,   одновременно
отталкивающее и  прекрасное,  производило  ошеломляющее  впечатление  не
только на дворню. Сама Анна Яковлевна при встречах с Татьяною словно  бы
язык проглатывала и норовила поскорее проскользнуть мимо. Прямо  скажем:
спеси в Аннете здорово поубавилось, когда, воротясь домой  (в  роскошных
темно-каштановых кудрях, в которых только слепец не признал бы Стешкиной
бывшей косы), она обнаружила разительные  перемены:  покрытый  синяками,
еле  живой  от  бессильной  злобы  Валерьян;   быстро   выздоравливающий
Гребешков; ежедневное появление гонцов из Шумилова; спокойная, уверенная
в себе, словно истинная хозяйка, Елизавета  с  прежней  своей  роскошною
прическою, от вида которой у Анны Яковлевны оскомина челюсти сводила;  а
рядом с нею эта темная, неотступная тень, эта цыганка  с  очами  то  как
лед, то как огонь, то как удар по  лицу,  то  как  незримые  оковы,  кои
невозможно скинуть по своей воле... То есть светская дама Анна Яковлевна
боялась Черной Татьяны не меньше, чем дворня,  и  с  таким  же  доверием
слушала россказни Агафьи, которая "сама видела", как цыганка  лазила  на
чердак, чтобы закопать под матрицу комок коровьей шерсти, да конской, да
хрюшачьей щетины, да кричье  перо, чтобы посеять  в  сем  доме
раздор... Но поскольку раздору здесь и  прежде  было  что  невыметенного
сору, едва ли Татьяна могла особенно  преуспеть.  Тем  более  что  такая
чепуха ей и в голову прийти не могла; не до того было. Ведь ей  на  руки
разом свалились двое тяжелобольных: один -  телом,  другая  -  духом;  и
врачевание их поглощало все ее время.

***

   Елизар  Ильич  поправлялся  быстро.  Казалось,  он  настолько  смущен
обрушившимся на него вниманием и заботою, что  от  неловкости  торопился
выздороветь, дабы избавить других от хлопот.
   В том, что Гребешков рано или поздно выправится,  у  Татьяны  уже  не
было сомнений. Состояние  Елизаветы  беспокоило  ее  куда  больше!  Сама
привыкнув  (опять  же  от  затянувшегося  одиночества)  со  всех  сторон
разглядывать любое житейское событие, как бы поворачивая его на  ладони,
она в то же время ничего хорошего в этом не находила,  потому  что  иной
раз вот так начнешь судить да рядить и до того додумаешься, что  сочтешь
себя несчастнейшим и никудышнейшим из смертных, а рядом нету никого, кто
бы тебя разубедил. И  ее  премного  озадачивала  прилипшая  к  Елизавете
привычка выворачивать наизнанку все происходящее, взваливая при этом  на
себя основную тяжесть вины за свершившиеся беды как с ней самой, так и с
другими. Поведав за несколько вечеров Татьяне историю своих  приключений
со времени их  расставания,  вновь  окунувшись  в  темный  омут  былого,
Елизавета словно бы захлебнулась воспоминаниями, отравилась  их  горечью
да  еще  добавила  к  ним  горечи  новой.  Ее  ненависть  к   Валерьяну,
перекалившись в купели страдания, постепенно начала выковываться в  свою
противоположность.
   Буйствуй он в доме по-прежнему, злодействуй, рассыпай тумаки и  плети
налево и направо, и ее отношение к нему осталось  бы  прежним.  Но  ведь
Елизавету так и не осилили его козни, сам Валерьян лежал хворый... Вот и
обратилось естественное человеческое сочувствие чуть ли не в  раскаяние.
Елизавета вдруг уверилась, что, ни в  чем  не  сходствуя  с  мужем,  она
отравила дни его и помогла ростку злобы проклюнуться и расцвесть  в  его
душе. Вероятно, они оба равномерно разрушали семейный очаг  еще  прежде,
чем создали его. Для Татьяны и сия вина казалась смехотворной. Любя всей
душой  Елизавету,  она  не  желала  выискивать  никаких  оправданий  для
Валерьяна; все силы  положила  на  то,  чтобы  искоренить  эти  ненужные
пагубные раздумья и направить все ее душевные и телесные силы на  заботу
о будущем  дитяти.  Но  и  тут  образовалась  закавыка:  ребенок-то  был
Валерьяна!
   Право же, при всем своем расположении к  Потапу  Спиридонычу  Татьяна
порою кляла его кулаки, стараниями коих Валерьян  был  возведен  в  ранг
страдальца, и, как ни было ей  тошно,  передавала  Агафье  и  Северьяну,
ходившим за графом, самые  действенные  средства  для  его  поправления.
Теперь во что бы то ни стало нужно было поставить его на  ноги.  Татьяна
ничуть не сомневалась, что, едва выздоровев, Валерьян вновь покажет себя
во всей красе и раскаяние Елизаветы растает, как снег под солнцем.
   Так оно и произошло.

***

   На имении числилась рекрутская недоимка, и в  последних  числах  мая,
как раз когда граф начал выходить, в Любавине появилась воинская команда
- пусть с некоторым опозданием, но все же пополнить недобор.
   И тут вышло наружу, что сельский староста  в  прошлом  и  позапрошлом
году, дабы избавить мир от недоимки по налогам (или два рубля  с  тягла,
или рекрут), украдкою сдавал людей в рекруты, убежденный, что лучше  для
общей пользы лишиться деревне человека, нежели вдруг отяготить  крестьян
великою для них суммою. Причем хитрец действовал так ловко, что даже вел
две отчетные записи: одну, истинную, для себя, а другую, подложную,  для
показа управляющему и барину. Выходило, что по рекрутам  в  строиловской
вотчине - перебор, а не  недоимка!  Казалось  бы,  все  должны  остаться
довольны, да вот что еще обнаружилось: когда Валерьян по записным листам
рассчитал, кому по весне свадьбы играть,  чтобы  увеличилось  количество
тягловых,