ак  не  был  и  нежен.  И  затейливости  не
сыскалось в его объятиях! Он обходился с нею, как с  девкою,  с  которой
ему вдруг восхотелось между двумя ставками за карточным столом блуд свой
почесать... Скоро Валерьян уже храпел вовсю, бог его ведает,  довольный,
нет ли, будто сырой воды  упившийся  вместо  молока,  но  не  заметивший
разницы.
   Елизавета долго еще лежала  неподвижно,  словно  оледенев,  неотрывно
глядя на  тусклую  свечу,  пока  наконец  не  зашлась  тихими,  горючими
слезами, не облегчившими стесненного сердца, но принесшими  спасительную
дрему.

***

   Елизавета вышла к обильному завтраку с распухшими веками, как  всегда
после ночных слез, и перехватила мрачный взгляд, который майор адресовал
ее супругу.
   Ее не испугал этот взгляд, а, напротив, исполнил робкой радости.  Она
вовсе не желала зла Валерьяну: давно отвыкла,  чтобы  кто-нибудь  о  ней
душевно пекся. И хотя она сочла, что не столько ее  собственная  участь,
сколько возможное неповиновение Строилова вышестоящей воле так возмутило
их  сопровождающего,  все  равно  ощущение  покоя,   тихого   довольства
неприметно согревало душу.

***

   Один день пути был похож на другой,  как  две  капли  воды.  Ехали  с
огромной скоростью, меняя на каждой подставе лошадей на  свежих.  Дорога
была утомительна и однообразна. Елизавета чувствовала  это  менее  своих
спутников. Она ведь привыкла  в  тюрьме  к  неподвижности  и  уединению,
потому  без  труда  переносила  унылое  молчание,   по   большей   части
господствующее в возке. Нарушалось  оно  лишь  протяжными  зевками  Анны
Яковлевны,  отчаянно   скучавшей   в   дороге.   Она   не   читала,   не
рукодельничала, а либо дремала, либо развлекалась  с  графом  Валерьяном
тем, что резалась в подкидного дурака, раскладывала сложнейшие  пасьянсы
или скучно сплетничала о каких-то знакомых.  Миронов  всю  дорогу  читал
Геродотову "Историю" по-французски, и первое время Елизавета поглядывала
на  нее  с  вожделением:  страсть  хотелось  читать.  Потом  отвлеклась,
забылась и так утонула в своих новых ощущениях, что с трудом  выныривала
из них, когда возок останавливался.
   После  одной-единственной  ночи  Валерьян  более  не  исполнял  своих
супружеских обязанностей. То ли уставал за день пути,  то  ли  охоты  не
имел, то ли разочаровала жена молодая. Елизавете в том горя  мало  было.
Она словно бы спала наяву. Точь-в-точь как там,  в  Татьяниной  избушке,
пропахшей сухими травами, или на пологом песчаном волжском  берегу,  под
медленное таяние закатного солнца и усыпляющий шепот волны. Только здесь
солнце все спешило за летящим возком, а колыбельную  высвистывал  ветер.
Да и мысли ее были сперва обрывочны и невнятны, как у  выздоравливающего
после тяжкой болезни, который полузабыл, чем  жил  прежде,  и  с  трудом
привыкает к скрипу снега под  полозьями,  искристым  змейкам-поползухам,
спокойствию заснеженных лесов обочь дороги, к мерцанию свечи  в  фонаре,
звуку беззаботных голосов, теплой постели и сытной еде... Постепенно, не
на другой или третий день, а через добрую неделю пути, Елизавета наконец
смогла назвать то состояние, которое медленно, но верно  завладело  всем
ее существом. Это было счастье.
   Счастье тишины и покоя, непрерывного движения  и  смены  впечатлений,
будь то продымленные, захламленные  либо  чистенькие,  уютные  постоялые
дворы  и  почтовые  станции;  будь  то  мимолетные  видения  златоглавых
церквей, краше всех из которых был промелькнувший, как сон, храм Покрова
на белой, промерзшей до самого дна Нерли; будь то суровые шеренги елей в
белых зимних одеяниях, утонувших в тяжелых  сугробах,  осененных  мерным
кружением снежинок либо тающих в затейливых метельных  вихрях;  и  почти
каждый день - любопытный взор солнца, которое заглядывало то в одно,  то
в другое окошко возка, постепенно  превращаясь  из  слепящего  огненного
шара  в  раскаленно-алое,  уже   уставшее   сиять   пятнышко,   медленно
опускавшееся на покой средь синих зубчатых вершин.
   Ее неприязненная горечь к  императрице  порою  сменялась  даже  неким
подобием тихой признательности к той, которая все же  освободила  ее  из
заточения и воротила к жизни. Но не раз в это молчаливое  самосозерцание
врывалось легкое дуновение тревоги, когда Елизавета вдруг ловила на себе
пристальный  взгляд  Миронова,  оторвавшегося  от  книги  со   странным,
неожиданным выражением сочувствия в маленьких темных  глазах,  словно  в
замкнутости бывшей узницы, этой невольницы людских страстей,  он  ощущал
тихое, потаенное страдание или предчувствовал  (бог  его  знает,  как  и
почему!)  пустоту  и  одиночество  жизни  вдвоем  этой  случайной  пары,
соединенной монаршей волею. Елизавета не  хотела  вникать  в  смысл  его
взоров, вновь погружаясь в свои полусонные грезы... И  так  продолжалось
до самого Нижнего  Новгорода,  где  их  уже  ожидала  небольшая  карета,
прибывшая  из  Любавина   для   встречи   барина.   Миронову   надлежало
возвращаться в Санкт-Петербург.
   Елизавета почему-то с трудом сдерживала дрожь в  голосе,  говоря  ему
прощальные скупые  слова.  Но,  наткнувшись  на  его  невеселую  улыбку,
растерялась. Растерянность ее пуще возросла, когда Гаврила Александрович
вдруг подал ей ту самую книгу, которую читал всю дорогу  и  которая  так
привлекла ее внимание.
   - Без любви и повиновения человек счастлив не бывает,  а  особливо  к
мужу, - сказал он всегдашним своим суховатым тоном, смягченным  грустным
выражением таких внимательных, понимающих, ставших почти. родными  глаз.
- Помните это, и храни вас бог. Храни вас бог...
   После этого он отбыл, лишь скупо  кивнув  на  прощание  графу  и  его
кузине. Та долго кипятилась потом.
   - Я ни от кого в свете ни малейшей наглости не перенесу, тем более от
сего  надсмотрщика!  Ну,  слава  богу,  от  него  избавились.  А  вы,  -
обернулась она к Елизавете с каким-то  особенным  поджатием  губ,  -  вы
помните, что ваш покровитель сказывал. Очи не бывают выше  лба:  как  ни
вертись, муж  выше  жены,  а  потому  всякому  приказу  его  подчинитесь
почтительно!
   Елизавета чуть улыбнулась, силясь вызвать в  душе  признательность  к
кузине мужа за такую бесцеремонную заботу о  них...  Скоро  ей  пришлось
горькими слезами оплакивать свое заблуждение.

***

   Ночь, проведенная в Нижнем Новгороде, была для Елизаветы мучительной.
Постоялый двор, где расположились путешественники, находился  неподалеку
от Строгановской церкви. Наверху, на высоком откосе,  мерцал  под  луной
всеми своими пятью куполами такой Щемяще-знакомый Ильинский храм, где  в
церковных книгах двухлетней давности осталась запись о сочетании  браком
князя Алексея Измайлова с девицею Елизаветой Елагиной.  После  внезапной
смерти  Неонилы   Федоровны   они   были   так   потрясены,   что   даже
сообразительный Николка Бутурлин только пригрозил попу молчать: никому в
голову не пришло, что память об этом венчании сохранится не только в  их
раненых душах.
   Впрочем, теперь это не имело значения ни для Алексея,  след  которого
затерялся  где-то  в  далеких  южных  морях,  ни  для  самой  Елизаветы,
повенчанной с другим. Изо всех сил она убеждала себя, что тайный брак  с
Алексеем был позорной  ошибкою,  за  которую  оба  заплатили  достаточно
дорого; и вообще, она была не властна в  судьбе  своей.  Все  же  именно
здесь, в Нижнем, при виде такого живого, такого реального напоминания  о
былом, как Ильинская церковь, Елизавета вдруг  ощутила  себя  презренною
изменницей, для коей любая кара справедлива.
   Она  была  так  поглощена  своими  ночными  терзаниями,  что,   резко
повернувшись на кровати, вдруг  спохватилась,  не  потревожила  ли  Анну
Яковлевну, с которой  ей  пришлось  делить  сегодня  постель.  Валерьян,
сославшись на недомогание, спросил себе отдельную комнату.
   Но велика же была задумчивость Елизаветы, коли она  и  не  приметила,
как Анна исчезла!
   Елизавета привстала, огляделась при свече. Комната пуста. Вся  одежда
Анны лежала на табуретке, но хозяйки нигде не было.
   Ну мало ли куда она могла податься! По нужде вышла или  прохладиться.
Елизавета раскинулась поудобнее в постели, слишком узкой для двоих, и не
заметила, как уснула. Да  столь  крепко,  что  и  не  проснулась,  когда
вернулась Анна; только подвинулась, ощутив  прикосновение  ее  горячего,
как огонь, тела.
   Утром  Валерьян  выглядел  вполне  здоровым.  Однако  занемогла  Анна
Яковлевна. Видать, простудилась, бегая неодетая студеной ночью бог весть
где.  Охала,  ахала  за  завтраком,  причитала,  усаживаясь   в   зимнюю
двухместную карету, поставленную на полозья, с любавинским уже  кучером,
крепостным Лавром... Вещи перегрузили на  телегу,  и  она  ушла  вперед.
Лакею Северьяну со Степанидою  предстояло  проделать  трехчасовой  путь,
стоя на запятках кареты. Она  была  так  тесна  и  набита  баулами  Анны
Яковлевны, с коими та не пожелала расстаться, что граф с женою и кузиною
там едва разместились.
   Но чуть остался позади Нижний (Елизавета, припав к окну, высматривала
знакомые места, от волнения ничего  не  видя;  только  вдруг  почудилась
женщина, схожая с покойною Неонилой Федоровной, и страхом обдало,  будто
кипятком), как Анна Яковлевна уже вовсе расклеилась и умирающим  голосом
выразила пожелание лечь.
   Чтобы она легла, третий пассажир должен был покинуть карету, иначе не
развернуть откидного сиденья.
   Елизавета уже успела мысленно пожалеть Строилова, которому предстояло
теперь или пересесть на облучок, или стать на запятки рядом с прислугою,
но тут Анна Яковлевна, залившись слезами, простонала:
   - Умоляю, Валерьян, не  покидай  меня!  Я  больше  не  могу  выносить
присутствия этой.., каторжной! От нее так и разит тюремной баландою!
   Елизавета обмерла. Даже не  чудовищное  оскорбление  поразило  ее,  а
нелепость выпада. Ночью Анна Яковлевна безропотно спала с  ней  в  одной
кровати, а тут...
   - Тс-с! - прошипел граф. - Ты мне  обещала,  кузина!  Об  этом  знать
никто не должен, ты поняла?!
   - Ох, поняла! - плаксиво вымолвила Анна Яковлевна. - И все же,  пусть
она уйдет, пусть уйдет! Мне от нее дурно...
   У нее началась настоящая истерика, и не успела Елизавета  опомниться,
как уже стояла меж Северьяном и Степанидою, изумленными едва ли не  пуще
нее, на запятках быстро едущей кареты.
   Морозы  на  исходе  февраля  еще  бывают  значительные.  Такой  денек
выдался, к несчастью, и теперь. Ветер бил в лицо, вынуждая  сгибаться  в
три погибели, чтобы укрыться от  его  свирепости.  Руки,  вцепившиеся  в
верхушку кареты, застыли; Елизавета их почти не чуяла.
   Ужас овладел всем существом ее; потрясение от равнодушной  жестокости
мужа было таким, что она не смогла ни плакать, ни сопротивляться ему.
   Время шло. Карета подскакивала  на  ухабах,  проваливалась  в  ямины.
Белые стены лесов неслись справа и слева, солнце  скрывалось  в  колючей
снежной мгле, а  Елизавета  никак  не  могла  осознать  происшедшее.  Ее
укачало, тошнота поднялась к горлу, в  голове  помутилось.  Она  уже  не
замечала ни испуганных переглядок  слуг,  ни  мороза,  ни  ветра..,  как
вдруг, вынырнув из  обморочного  забытья,  ощутила  себя  бессознательно
бредущей по наезженным колеям, с двух сторон поддерживаемой Северьяном и
Степанидою.
   - Ради бога, очнитесь, барыня! -  твердила  встревоженная  горничная,
поглядывая вслед быстро удаляющейся карете. - Скорей,  скореичка!  А  то
отстанем, ужо зададут нам.
   Елизавета  чуть  усмехнулась  одеревеневшими  губами:  она,  графиня,
вместе со своими  крепостными  попала  в  кабалу  крайней  жестокости  и
бессердечия от их общего хозяина, ее венчанного мужа! Нет, Елизавета его
пока что не боялась. Гораздо больше ее  беспокоило  ледяное  оцепенение,
охватившее все тело. Потому она, с  трудом  передвигая  ноги,  заставила
себя идти все быстрее и быстрее. После и бегом побежала. И  когда  вновь
вскочила на запятки, догнав карету, щеки ее пылали, было жарко,  и  даже
горечь  отошла.  Случившееся  казалось  лишь  досадным   недоразумением,
которое вот-вот разрешится. Ох, как ей хотелось мира  вокруг  себя  и  в
душе своей!
   Однако долог, слишком долог был путь в Любавино, слишком студен день,
чтобы к исходу этого пути надежда еще тлела в ее душе.

***

   Ни тени раскаяния не виделось в лице Валерьяна, когда  уже  на  самом
подъезде к селу он приказал жене  сесть  в  карету.  Елизавета  до  того
устала, что  даже  не  смогла  горделиво  отказаться,  хотя  было  такое
желание.  Она  бочком  пристроилась  рядом  с  Валерьяном  и,   украдкою
взглядывая то на него, то на Анну  Яковлевну,  вдруг  открыла  для  себя
обидную, но вполне очевидную истину: да они же любовники!
   Об  этом   достаточно   красноречиво   говорили   и   умиротворенное,
победительное  лицо  этой  кузины;  и  раскрасневшиеся  щеки  мужа,  его
покрытый каплями пота лоб;  и  беспорядок  в  одежде,  который  они,  не
стыдясь, не скрывали при Елизавете; а  главное  -  та  особая  атмосфера
греха, которая  всегда  окружает  преступных  любовников,  не  считающих
нужным скрывать свою связь.
   Многое в событиях последних дней прояснилось.
   Вот почему Анна Яковлевна была так раздражена бдительным присутствием
Миронова, который постоянно следил, чтобы молодые спали вместе. Вот куда
она бегала нынче ночью: плотский голод утолить!  Но,  видать,  ненасытна
была, коли и днем восхотелось того же... Вот чем объяснялось  равнодушие
Валерьяна к жене: она и впрямь не шла ни в какое сравнение с  "Аннетою".
Право, только такая простота, как Елизавета, могла не заметить  мужниной
обмолвки в их первую ночь. Да и какая там обмолвка! Они  таились  только
перед грозным Мироновым, а теперь надобность отпала. Ясно, что за участь
ждет  Елизавету  в  графском  доме,  -  венчанной  приживалки.  Истинной
хозяйкою будет Анна.
   "А чего бы ты  хотела,  каторжанка,  бродяжка?  -  со  злою  издевкою
спросила  себя  Елизавета,  закрывая   глаза.   -   Барыней   сделаться?
Властвовать? Счастливой быть?.. Ишь, какая! Все, все кончено, видать, со
счастьем! Свою меру ты уже отмерила".
   И потом, когда барская повозка  промчалась  по  заснеженным  порядкам
Любавина, встречаемая земно кланяющимися крестьянами, и, пролетев  через
лесок, остановилась у крыльца  двухэтажного  господского  дома,  где  их
ожидала подобострастно согнутая  дворня,  Елизавету  никак  не  покидало
ощущение, что все эти люди, а не только Лавр, Северьян да  Степанида,  и
заиндевелые кони, и ворона-каркунья, медленно пролетевшая мимо,  и  даже
собака, вдруг истошно завывшая в сенях, словно пророча  несчастье  этому
дому, все о ней знают; что она  внушает  им  презрительную,  насмешливую
жалость своим растерянным видом; что  нигде  не  сыскать  ей  отныне  ни
крупицы  любви  и  нежности...  И  почему-то  она  несправедливо-горьким
упреком поминала  Гаврилу  Александровича  Миронова,  который,  уехавши,
словно бы увез с собою всю  ту  малую  толику  счастливого  спокойствия,
ненадолго отпущенного ей скупой судьбой.

Глава 4

Ноченька морозная

   Весна заблудилась где-то. И хотя на Евдокию первомартовскую  сияло  в
чистом  голубом  небе  солнце,  радостно  тенькали  синички,  ноздревато
оседали на пригорках сугробы, что сулило доброе лето, уже назавтра вновь
заволокло небо; и вот вторую неделю ветреные, морозные дни  чередовались
со снегопадами да  вьюгами.  Сугробы  многослойными  пирогами  подпирали
заборы, а то и валили  их  своей  сырой  тяжестью;  мужики  не  успевали
скидывать снег с крыши барского дома, расчищать  подъезд;  белая  крупка
все сыпала да сыпала.
   И чудно было глядеть на  небо:  неужто  там  еще  не  иссякли  зимние
припасы? И когда все же иссякнут? И настанет  ли  вообще  весна?  Мужики
опасались: ежели будет дружная, то поплывет все кругом!..
   Недавно Елизавета набралась храбрости, спустилась с обрыва и,  отойдя
подальше от берега, разгребла  снег  со  льда,  легла  прямо  в  сугроб,
приникнув лицом к морозному темному  стеклу,  и  долго  всматривалась  в
глубину, пока лоб не заломило. Зато была вознаграждена:  там,  в  черной
воде,  в  зыбкой  полутьме,  вдруг  медленно-медленно   прошла   длинная
серебристая тень...
   Щука? А может, стерлядь?  До  чего  же  хороша!  Словно  бы  сам  дух
великолепной спящей реки явился Елизавете, насмерть  раненный  красотою,
что сияла вокруг!
   В такие минуты казалось, что после долгих мучительных странствий  она
вернулась домой. Домой, где ее любят и ждут...
   Елизавета закрыла глаза, медленно, глубоко вдыхая  напоенный  снегом,
даже на вкус белый, благоуханный воздух  последних  дней  зимы,  и  чуть
улыбнулась,  когда  сказочная  тишина  рассыпалась;  что-то   завизжало,
затявкало, ткнулось в колени, запрыгало вокруг. Это был Шарик,  дворовый
пес, более похожий не на шар, а на кругленькую  чурочку,  такой  был  он
весь тугой и плотный. Так приятно было схватить его за курчавые бока или
вислые уши, чувствуя на своем  лице  мокрые  тычки  проворного  носа  (о
господи, единственные поцелуи, которые она  получает!),  и  смеяться  до
слез, слушая счастливый, захлебывающийся визг. Потом набегали тонконогая
высокая Ласка и юркая, маленькая,  от  земли  не  видать,  Беляночка.  С
ошалело вытаращенными глазами и заливистым лаем они сбивали Елизавету  с
ног, валили в мягкий,  пуховый  сугроб;  и  начиналась  радостная  возня
четырех существ, без памяти любивших друг друга, так что  потом,  прежде
чем воротиться домой, добрых полчаса приходилось трясти шубку и  сбивать
снег с юбки. Варежки были хоть выжми, и Елизавета украдкою сушила  их  в
своей светелке.
   Однажды ее игру с собаками подсмотрела  Анна  Яковлевна,  после  чего
колкостей, насмешек, попреков и глупости было - не оберешься!  И  с  тех
пор Елизавета остерегала минуты своей радости, тем более  что  они  были
так редки... Казалось бы, никому в этом доме она и даром не  нужна.  Меж
тем  чуть  забудешься  в  долгожданном  уединении,  кто-нибудь  тебя  да
вспугнет по самому пустяковому  поводу.  То  главная  горничная  Агафья,
барская наушница, которая слоняется по дому  с  раскаленною  жаровнею  в
одной руке и бутылью  ароматического  уксуса  -  в  другой,  наливая  на
жаровню несколько капель и распространяя  по  всем  комнатам  удушливый,
едкий запах, который только Анна Яковлевна могла называть  благоуханием;
у Елизаветы он вызывал  удушье  и  кашель.  Это  быстро  проходило,  ибо
сквозняки  уносили  вонищу,  но  Агафья,  которой  делать  больше   было
решительно нечего, появлялась вновь... То из холодной раздастся на  весь
дом хлест розог, французские ругательства и девичий визг: это Стефани  и
Жюли, проще сказать,  Степанида  с  Ульяною  отвечают  за  красоту  Анны
Яковлевны. Елизавета не особенно удивилась, когда это кроткое,  жеманное
и чувствительное создание обратилось в грубую  фурию,  обретя  под  свое
начало столько крепостных и ощутив полновластие над ними. Ведь и  впрямь
она оказалась истинною хозяйкою Любавина!. То в  припадке  слепой  злобы
промчится по анфиладе комнат  сам  граф  Валерьян  Демьянович,  который,
разбираясь с дворовыми и крестьянами, всегда доказывал и вину, и правоту
одним коренным русским аргументом - кулаком: кому  глаз  подобьет,  кому
бороду выдерет, а кому и по голове достанется длинным  вишневым  чубуком
любимой барской трубки.
   Право же, воротившись в Любавино, и Валерьян, и кузина  его  поистине
окунулись в свою стихию: самодурного всевластия  и  своеволия.  Но  если
Анна  Яковлевна,  проспавши  до  полудня,  другие  полдня  проводила  за
туалетом, изобретая для  девичьей  все  новые  и  новые  уроки  в  шитье
бесчисленных нарядов, то Строилов резко опустился: ходил в одном  и  том
же  покрытом  пятнами  камзоле,  замаранных  штанах,  неохотно   брился,
капризами и зуботычинами доводя до слез домашнего цирюльника Филю, много
пил, обильно ел, беспрестанно курил и от злой скуки даже пытался вникать
в хозяйство.
   Управляющего Елизара Ильича Гребешков