рь.
   Елизар Ильич, карауливший возле щелки, обмирая,  осмелился  выглянуть
как раз вовремя, чтобы увидеть барина, угрюмо поднимающегося к  себе  со
свечою в руке.  Больше  Елизар  Ильич  никого  не  разглядел  и  мог  бы
предположить, что это сам граф в гневе оступился и скатился с  лестницы;
однако, зная нрав Строилова, управляющий не сомневался, что кто-то  стал
новой жертвою его злобы. Однако  Елизар  Ильич,  как  ни  разбирало  его
любопытство, был до того напуган, что не скоро решился подойти к окну  и
посмотреть во двор.
   К  несчастью,  окна  управляющего  выходили  в  сад,  и  глазам   его
представилось то, что они не  хотели  бы  зреть  ни  за  какую  награду:
застывшее,  привязанное  к  дубовой  колоде  тело,  освещенное   ледяной
бледно-желтой луною... Но каково же было изумление Елизара Ильича, когда
он вдруг увидел  женскую  фигуру,  выметнувшуюся  из-за  угла,  а  потом
услышал настойчивый стук в двери и окна, выходившие на заднее крыльцо!
   Не сразу он узнал  графиню,  ибо  это  полунагое,  босое  существо  с
растрепанными волосами ничем  не  напоминало  ту  замкнутую,  загадочную
молодую женщину,  которая  своей  печальной  красотою  тронула  одинокое
сердце Елизара Ильича и привлекла его к себе... Так вот кого  спустил  с
лестницы разъяренный Строилов, вот кого вышвырнул из дому!
   Сердце облилось кровью. Как был  в  исподнем,  Елизар  Ильич  кинулся
отпирать черные сени. Тут сверху донесся хохот Строилова, очевидно, тоже
наблюдавшего  за  отчаянием  графини  и  получавшего  от  этого  зрелища
истинное удовольствие. Управляющий так  и  замер,  вцепившись  в  засов.
Постоял  несколько  мгновений,  весь  облившись   ледяным   потом..,   и
тихо-тихо, на цыпочках, опасаясь лишний раз перевести дух,  прокрался  к
себе. Здесь он пал на колени под образа и принялся сквозь  слезы  молить
господа нашего Иисуса Христа и  всех  его  святых  угодников  спасти  от
неминучей смерти рабу божию Елизавету.
   Просияй сейчас взор Спасителя живым огнем,  разверзнись  вещие  уста,
провозгласи Всемогущий: "Вырви сердце свое из груди - и я спасу  ее!"  -
Елизар Ильич исполнил бы  сие  немедля,  с  истинным  восторгом;  однако
заставить себя отворить дверь и впустить барыню в дом  не  осмелился  бы
даже под угрозою вечных адских мук, потому что бог был далеко, а барин -
близко. Строиловского гнева забитый управляющий боялся куда больше гнева
божия.
   Вот так он и сидел под окошком, точил  горькие  слезоньки,  наблюдая,
как графиня кинулась в баньку, ища там спасения, а потом просто глядел и
глядел на  луну,  всем  существом  своим,  всем  сердцем  ощущая  озноб,
сотрясавший  любимую  им  женщину,  мучась  ее  мукою,  как  вдруг   меж
неподвижных, сильно удлиненных своими тенями яблоневых стволов  различил
две темные фигуры, крадущиеся как раз туда, где нашла убежище графиня, -
к баньке.
   Первой мыслью Елизара Ильича было, что  это  сам  Строилов  со  своим
лихоимцем-лакеем или кем-нибудь еще из беззаветно ему преданных дворовых
решил снова выгнать на мороз жену, чтобы вовсе  погубить  ее,  но  скоро
понял свою ошибку. Эти люди были чужаки, не  из  барского  дома,  не  из
села. Елизар Ильич, знавший всех в округе, их ни разу не встречал.
   Незнакомцы вошли в баню.., и  потянулись  долгие,  невыносимо  долгие
минуты. Сначала Елизар Ильич ожидал, что, наткнувшись  на  графиню,  эти
люди дадут стрекача или она, спасаясь, выскочит  вон,  и  даже  набрался
храбрости тихонько впустить графиню в дом. Но время шло. Дверь баньки не
открывалась.
   Измученный Елизар Ильич припал лбом к стеклу.
   Быть может, она, пригревшись, уснула и ее застали врасплох? Или.., ей
не  дали  убежать?!  Страшная  картина  отвратительного  насилия   вдруг
возникла перед глазами; и это переполнило чашу терзаний. Забыв все  свои
страхи, Елизар Ильич накинул на халат шубейку  и,  шаркая  растоптанными
"домашними" валенками, метнулся в сени.
   Не боясь больше шума, отодвинул засов, выскочил на крыльцо да  так  и
ахнул, увидав тех  двоих,  спешивших  прочь  от  баньки,  неся  какой-то
длинный сверток, окутанный тулупами. Сами же были в одних рубашках.
   Ни минуты не усомнился Елизар Ильич в том, что за сверток несут  они.
С истошным воплем: "Стойте, ироды!" - скатился с крыльца  и  полетел  по
тропке среди сугробов и яблоневых стволов. Но не сделал и десятка шагов,
как вдруг в баньке что-то грохнуло, и она оказалась  объята  пламенем  с
такой внезапностью и силою, словно бы в каменку щедро  сыпанули  пороху,
чтобы вызвать этот пожар.
   Елизара Ильича толкнуло в грудь горячею волною.
   Он опрокинулся навзничь,  успев,  однако,  увидеть,  что  похитителей
разметало взрывом и они лежат оглушенные, выронив свою ношу.
   Тут уж Елизар Ильич не сплоховал. В два  прыжка  добежал  до  упавших
людей, с невесть откуда взявшейся  силою  подхватил  укутанное  тулупами
тело, перекинул через плечо, не чувствуя ноши, влетел в дом  и  затаился
под лестницей, которая уже содрогалась и скрипела под множеством шагов.
   Разбуженные взрывом граф, Анна Яковлевна и дворовые выскочили в  сад,
а кто остался в доме, приник к окнам, вне себя от любопытства и  страха.
Так что никому ни до чего не было дела, никто не  мог  помешать  Елизару
Ильичу, который, пыхтя, обливаясь потом, взобрался в мезонин и свалил на
кровать свою ношу.
   Он уже был на последнем  издыхании,  руки-ноги  подламывались,  да  и
сердчишко, не привыкшее к  таким  дерзостным  деяниям,  прыгало,  как  у
зайца; все же у  него  достало  сил  развернуть  тулупы.  С  несказанным
облегчением, увидав милое лицо, понял, что графиня тяжко больна: ресницы
ее были крепко зажмурены, рот страдальчески приоткрыт, лицо горит, а всю
так и  бьет  ознобом.  Елизар  Ильич  уложил  ее  в  постель,  укрыл  до
подбородка, навалив сверху еще и тулупы...

***

   Строилов, конечно, не подозревал, что она  в  доме:  лежит  небось  в
каком-нибудь сугробе или сгорела в баньке.
   Ночь прошла беспокойно. Елизар Ильич так и не сомкнул глаз,  даже  не
ложился, карауля под дверью  и  каждый  миг  опасаясь  услыхать  грозную
поступь графа, идущего в спальню жены, чтобы вовсе прикончить ее...
   Но ничего не случилось. Суматоха постепенно улеглась.
   Злоумышленники, успев очнуться, ушли от погони. Все вернулись в  дом,
вволю наглядевшись на пожар. Наконец-то настала тишина.
   На рассвете, когда Степанида, зевая  с  подвывом,  понесла  воду  для
умывания графини, которая обычно вставала рано, раздался грохот  упавшей
лохани, причитания и вопли: "Ой, беда, помогите, барыня помирает!"
   Елизар Ильич и потом не мог вспомнить, как взлетел наверх и  прильнул
к дверям спальни, не в силах оторваться от созерцания воспаленного  лица
с обметанными губами, пока на пороге не возник  ошалевший  от  изумления
Строилов, а рядом - сонная, помятая,  в  папильотках  Анна  Яковлевна  с
выражением злобы в чуть раскосых темных глазах. Когда их  взор  коснулся
Елизара Ильича, тот  затаил  дыхание,  уверенный,  что  любовница  графа
непостижимым образом обо всем дозналась... Но нет,  она,  ни  словом  не
обмолвясь, повернулась и ушла, волоча по полу подол кружевного пеньюара;
ушел и  граф,  что-то  бормоча  себе  под  нос  и  украдкою  обмахиваясь
крестом...
   Елизар Ильич едва нашел в себе силы  скрыть  восторг,  обуявший  его,
когда на лице Строилова,  кроме  гневной  растерянности,  он  заметил  и
промельк нескрываемого облегчения.
   Елизар Ильич сам  всю  жизнь  всего  боялся,  а  потому  самомалейшее
проявление трусости в  других  людях  за  версту  чуял  и  сейчас  своим
обострившимся от переживаний умом  враз  смекнул,  что  граф  уже  успел
испугаться возможной расплаты за содеянное, гнева  императрицы,  которая
могла усомниться в естественности  смерти  "своей  протеже"  (как-то  по
пьяной  лавочке  Валерьян  проболтался  управляющему  о   тайне   своего
поспешного  брака,  не  упомянув,  однако,  о  главном:  где  и   почему
происходило венчание)...

***

   Отныне Елизар Ильич со всей  страстью  одинокой  души  мог  посвятить
всякую свободную минутку уходу за больной графиней. Вернее,  наблюдению,
чтобы сей уход совершался должным образом. Так длилось доныне, и никогда
еще этот робкий бедняга не казался горличным девкам таким придирчивым да
настырным.
   И никогда еще он не был таким счастливым!
   Елизавете почему-то казалось,  что  все  в  ее  жизни  теперь  должно
перемениться. Ведь так же было два  года  назад:  потерявши  сознание  в
осенней Волге, очнулась в разгар лета и сделалась совсем другой.  И  все
вокруг было иное.  А  тут...  Что  ж,  зима  за  время  ее  беспамятства
сменилась весною, но в доме и в жизни почти все оставалось по-прежнему.
   С Валерьяном они виделись раз-два в день, за столом. Граф подчеркнуто
избегал жены. Если поначалу  это  поражало  и  даже  оскорбляло  дворню,
теперь все как-то притерпелись, что у барыни и барина  свои,  отдельные,
жизни и смешивать их нельзя. Затяжная  болезнь  графини  вызвала  к  ней
нечто вроде снисходительной жалости у слуг;  вдобавок  ни  для  кого  из
сенных девушек и горничных не было секретом, что  графиня  беременна,  а
стало быть, чужая она,  приблудная,  нет  ли,  но  от  того,  что  носит
будущего их хозяина или хозяйку, не отмахнешься!
   Конечно, о том, что это  неожиданное  открытие  стало  для  Елизаветы
крахом всех надежд и величайшей трагедией, никто не знал, кроме  Елизара
Ильича, который жил между страданием  и  восторгом  первой,  запоздалой,
мучительной любви. Елизавета давно обо  всем  Догадалась  (как  было  не
догадаться? Да и женщины зачастую понимают такое даже раньше влюбленного
мужчины)  по  несмелым  взорам,  лихорадочному  отдергиванию   рук   при
случайных касаниях, сумасшедшему румянцу, вдруг  заливавшему  худощавое,
некрасивое,  преждевременно  постаревшее  лицо  управляющего.   Он   был
благороден, этот измученный робостью  и  страстью  человек,  никогда  не
забывал, что граф Демьян Строилов был его крестным отцом и благодетелем:
после  разорения  и  смерти  друга  своего,  Ильи  Гребешкова,  взял  на
попечение его вдову и сына, а перед  кончиною  принудил  Валерьяна  дать
клятву, что Елизар никогда не будет знать нужды и  останется  в  имении.
Вот он и не мог одолеть своей приязни ко всему роду Строиловых.  Потому,
хоть душа его изболелась обычной мужской ревностью,  он  порою  увещевал
Елизавету, пытаясь усмирить ее ненависть к мужу и сам не подозревая,  до
чего напоминал ей в эти минуты омерзительную Аннету.
   Порою Елизар Ильич и вовсе кривил душою,  готовый  даже  пожертвовать
любовью ради святой дружбы:
   "Что же вы, мой друг, так себя  убиваете?  Бог  милостив,  все  может
поправить. Будем молиться и надеяться. Мне кажется, муж сам скрытно  вас
любит - иначе на  что  бы  ему  и  жениться?"  "Мудреная  для  меня  эта
любовь..." - угрюмо отзывалась Елизавета.
   Никому и ни за что не открыла бы она тайны ее с Валерьяном  венчания,
даже  этому  человеку,  который  был  единственным  другом  "ненастоящей
графини".  Только  он  видел  ее  неостановимые  слезы,  слышал  глухие,
сдавленные рыдания, которыми она ответила судьбе на внезапную и страшную
новость.
   Вот уж воистину: беда с бедой совокупилась!  Ведь  зачала  она  в  ту
самую ночь в  придорожном  трактире,  когда  педантичный  майор  Миронов
позаботился, чтобы опальный граф Строилов  хоть  раз  да  исполнил  свои
супружеские обязанности. И вот с первого же этого раза...
   Елизавета  вспоминала  черные  дни  Эски-Кырыма  -  и  поражалась,  и
негодовала: тогда у нее сделался выкидыш после нападения Ахмета  Мансура
и гибели Баграма. Разве меньший ужас пережила она совсем недавно,  когда
металась босиком по снегу, или таилась в баньке,  или  смотрела  в  лицо
призрака - Вайды, восставшего из ее прошлого,  словно  из  могилы?..  Но
ведь не выкинула, ведь все обошлось! Господи! Ну за что ей  такая  мука:
два раза беременна, и дважды от ненавистных, чужих, враждебных ей людей!
И бабку не сыскать: всякий шаг под надзором; только и можно, что по саду
бродить, изливаясь в слезах, а в деревню - ни ногой! Да и кто  осмелится
вытравить плод у графини?! Это же все равно  что  самому  себя  на  дыбу
вздеть!
   У нее еще оставалась надежда на гнев Строилова, который ну  никак  не
мог, просто не должен был, по самому складу натуры своей, поверить,  что
это - его ребенок. И Елизавета готова была даже стерпеть его побои, если
бы это помогло избавиться от ненавистного бремени, однако Строилов никак
не показывал своего отношения к сему событию. Вообще  никак!  Словно  бы
знать ничего не знал  и  ведать  не  ведал.  Только  ловя  взор  Аннеты,
исполненный темного огня ненависти, Елизавета понимала: оба они знают, а
затаились лишь до поры, потому что не поняли еще, вреда или выгоды ждать
от сего события.

***

   Впрочем, Аннета отцепилась от Елизаветы, перестала при всяком удобном
случае делать ей нотации и бурчать гадости вслед, как это  было  прежде;
вообще вела себя так, будто графиня - человек вовсе чужой и  незнакомый,
на коего можно и не обращать внимания... Да и  слава  богу,  потому  что
предел неприязни  к  ней  уже  был  перейден  Елизаветою  (самое  низкое
злодеяние менее могло  ее  ожесточить,  нежели  унижение),  и  ни  слова
поперек от Аннеты она бы не вытерпела. А той, по родству с Валерьяном  и
несомненному сходству натур, унижать человека было так же потребно,  как
пить и есть. Абсолютная власть над дворовыми, которую кузине предоставил
Валерьян, открывала для этого самое широкое поле деятельности. Поле  сие
Аннета неутомимо и щедро  вспахивала  и  засевала.  Как  раз  на  нем-то
вызрела причина, приведшая к новому повороту событий.

***

   Что граф, что кузина его переживали время восторгов: они насаждали  в
имении столичные порядки. В Любавино зачастили гости. При блеске сальных
свечей и звуках громкой музыки (сыскали и обучили крепостных - теперь  у
Строилова был домашний оркестр, и поговаривали  о  театре  своем)  гости
пировали, потом танцевали, потом усаживались  за  карточные  столы  и...
просиживали до утра, пока зеленое сукно не становилось белым от мела.
   Хозяйничала на пирах,  конечно  же,  Анна  Яковлевна.  Гостям  раз  и
навсегда было заявлено: графиня хворает и вообще  не  в  себе.  Сама  же
кузина графская  была  в  своей  стихии,  словно  бы  вновь  кинулась  в
водоворот обожаемой  столичной  жизни.  Внешности  своей  она  и  всегда
уделяла массу хлопот и времени, а тут и вовсе как с цепи сорвалась! То и
дело посылали гонцов в город, по немецким парфюмерным лавкам, в  поисках
ароматных вод: гулявной, розовой или зорной, или  вовсе  уже  редкостных
духов "Вздохи Амура", или мятной настойки для  смягчения  кожи  лица.  С
этой же целью, что ни ночь, напяливали на Анну Яковлевну  некое  подобие
знаменитой   "маски   Попеш",    свято    почитаемой    московскими    и
санкт-петербургскими красавицами: обкладывали  лицо  кусками  замши,  за
неимением потребного для сего драгоценного спермацетового жира в смеси с
белилами натертыми постным маслом в той же смеси, да на  руки  нацепляли
перчатки, подобным же составом пропитанные. Это все до  того  раздражало
Валерьяна, видевшего теперь по ночам не  пылкую  любовницу,  а  какое-то
пугало огородное, что он дворовым девкам проходу не давал. Да и  свадьбы
в эти дни на деревне игрались одна за другой, так  что  графу  было  где
потешить свою похотливую душеньку.

***

   Анна Яковлевна была ленива до чрезвычайности,  из  тех  барынек,  кои
чулок на ногу не натянут, ежели горничная замешкалась. Однако  никого  и
никогда, даже верную Стефани и тем паче цирюльника Филю, не допускала до
своей  прически:  всегда  своеручно  жгла  волосы  щипцами,  пудрила   и
укладывала их. Вдруг, ко всеобщему изумлению, Анна Яковлевна завела себе
парикмахера, желая, очевидно, и вовсе разбить заскорузлые и  к  женскому
кокетству нечуткие сердца своих гостей.
   Она до тех пор пилила Валерьяна, пока он не плюнул и не выложил сотню
рублей соседу своему, князю Завадскому, за крепостного, большого доку  в
волосоподвивательной, так сказать, науке, который женою  Завадского  был
послан  в  Санкт-Петербург  на  обучение  к  самому  Бергуану,  знатному
уборщику  и  волочесу,  услугами  коего  пользовались  самые  изощренные
придворные модницы.
   Когда,  -  освоив  все  тонкости  ремесла,  крепостной  воротился   к
господам, то оказался не у дел, ибо  тем  временем  княгиня  померла  от
родильной  горячки.  Набравшийся  столичной  придури  дворовый  оказался
Завадскому без надобности. Ну а  Анна  Яковлевна  была  столь  счастлива
заполучить его, что и  восторга  своего  скрыть  не  могла:  новое  свое
приобретение держала  в  чулане  подле  спальни  своей  на  цепи,  будто
опасного, хоть и прирученного  зверя.  Надобно  сказать,  что  и  прежде
поражавшие своим разнообразием прически Анны Яковлевны сделались  теперь
истинным чудом.  Даже  Елизавету  порою  зависть  брала,  не  говоря  об
окрестных барынях, которые давали за Данилу-парикмахера любые Деньги. Но
ключ от замка Анна Яковлевна носила у себя на шее. Приближаться к узнику
было запрещено под страхом чудовищной  порки  и  продажи  графу  Крюкову
из-под  Арзамаса,  известному  тем,  что  он   скупал   крепостных   для
дрессировки своих волкодавов. О том, что слова Анны Яковлевны с делом не
расходятся, знали все: это ведь она выпросила  у  графа  столь  жестокое
наказание для челобитчика, осиротив его жену и тринадцатилетнюю дочь.  В
той же семье, чтоб мужиком хозяйство поддержать, одну из  первых  свадеб
по  весне  сыграли,  каковой  Валерьян  не  замедлил,  кстати   сказать,
попользоваться.   Потому   заключение   Данилы-парикмахера   никем    не
нарушалось.

***

   Слухи о чудо-мастере, конечно, дошли и до Елизаветы. Но в отличие  от
дворни,  забитой  и  запуганной  до  того,  что  в  причины  даже  самых
несуразных господских поступков вглядеться не  смела,  Елизавета  прежде
всего  загорелась  неуемным  любопытством:  с  чего  это  вдруг   Аннета
засекретничала? Подобная таинственность  была  вовсе  не  в  ее  натуре!
Скорее она таскала  бы  своего  парикмахера  с  собою,  будто  комнатную
собачку  или  арапчонка,   напудренного,   завитого   и   напомаженного,
увешанного орудиями его ремесла, хвастаясь им перед соседками. Но  такая
скрытность...  Делать  Елизавете  было  решительно  нечего,  кроме   как
размышлять. Поскольку же от  тягостных  мыслей  о  своем  состоянии  она
всячески пыталась отвлечься, то и  углубилась  в  обдумывание  Аннетиной
придури, очень скоро решив: здесь  есть  какой-то  особенный  секрет,  и
положила себе непременно разгадать какой.

***

   Случай помог.
   Жила  в  доме  кошечка  -  прелестное  создание,  маленькая,  гибкая,
чистюля, сизо-серая, пушистая, будто облачко. Ее так и кликали -  Тучка.
Елизавета очень любила эту киску за  ушком  почесывать,  поглаживать  по
шелковистому  носику,  глядеть,  как  щурятся  прозрачно-зеленые,  будто
крыжовник, глаза, и слушать заливистое мурлыканье. Да и Тучка  льнула  к
ней, может, как печально думала  Елизавета,  оттого,  что  и  сама  была
брюхата и чуяла своим звериным сердчишком ту же боль и муку  в  ласковом
человеческом существе. И вдруг Тучка пропала. Не было ее и день, и  два,
и три. Елизавета забеспокоилась: небось окотилась  где-нибудь,  бедняга,
лежит без сил. Кто накормит ее, кто напоит? Уж не  померла  ли,  не  дай
бог? Она к сей твари невинной до того привязалась, что все время о Тучке
тревожилась, даже сквозь сон; и  вот  как-то  на  рассвете  спохватилась
оттого, что послышалось ей слабое мяуканье...
   Елизавета соскочила с постели и, как была в одной рубахе  и  босиком,
выскочила из спальни. За окнами едва-едва брезжило. С кухни пока еще  не
доносился звон посуды, не шаркали  метлы  по  лестницам,  не  болтали  в
людской - слуги еще  спали;  господа,  долго  шумевшие  с  гостями,  уже
угомонились. И в полной ти