оказалось  смуглое  бровастое  лицо;  черные  кудри  буйно
вились, чуть не падая на плечи; цвет глаз был неразличим, потому  что  в
них  плавали,  насмешливо  мерцая,  две  маленькие   луны...   Елизавета
торопливо отвела взор, но все ж не удержалась:
   - Это ты был вчера на берегу?
   - По голосу признала? - усмехнулся "он в ответ.
   - Да. Скажи, как тебя зовут? - спросила с прорвавшимся отчаянием.
   И снова услышала, как он улыбается.
   - Григорием.
   "Григорий!" Тот никогда не назвался бы так, сказал  бы:  "Вольной"!..
Это был не он. И думать,  и  вспоминать  нечего  о  тех  давно  минувших
временах. Да и разве добрую память оставило по себе их  знакомство,  что
сейчас сдавили горло непрошеные слезы?..

***

   Они молча стояли  друг  против  друга  в  белой  зыбкой  мгле,  когда
простучали по ступеням быстрые шаги и раздался тревожный шепот:
   - Ты здесь, атаман?
   - Здесь, где ж еще, - буркнул Соловей-разбойник почему-то  недовольно
и сунул обе корзины куда-то в темноту. Темнота крякнула, чертыхнулась  и
тяжело затопала вниз по лестнице.
   Соловей-разбойник двинулся было вслед, но тут же обернулся:
   - А ты иди, иди себе, Лизавета. Спаси тебя бог! Ты свое дело сделала.
Не ровен час, увидят тебя - хлопот потом не оберешься.
   Елизавета понурилась.  Это  не  Вольной,  что  ему  скажешь!  Был  бы
Вольной, кинулась бы к нему, прошептала, глядя в отважные зеленые глаза:
"Забери меня отсюда! Ты у меня в долгу, помнишь?" И он  забрал  бы.  Она
знала доподлинно, что забрал бы! Но этот - чужой.
   - Я хочу еще раз поглядеть на Данилу, - пробормотала Елизавета.  -  А
потом пойду к себе и лягу в постель.
   Она шагнула к двери. Соловей-разбойник не тронулся с места.
   - Ладно, Лизавета, - наконец-то отступил  в  сторону.  -  Погляди  на
своего Данилу.
   Он пропустил ее вперед. И все время, пока Елизавета шла по  коридору,
она чувствовала на спине жаркий взгляд.
   Вот и дверь гардеробной Аннеты. Соловей-разбойник вынул  из-за  пояса
небольшой остро отточенный  ножик  и  принялся  ковырять  в  замке.  Это
напомнило Елизавете графа де Сейгаля и его сломанный стилет, и она слабо
улыбнулась прошлому - такому свободному, счастливому, полному  надежд...
В коридор, конечно, луна  проникнуть  не  могла,  но  Соловей-разбойник,
наверное, видел в  темноте,  как  кошка,  потому  что  дверь  наконец-то
открылась.
   Вот здесь лунного света  было  предостаточно!  Казалось,  все  вокруг
заткано самосветной  серебряной  нитью.  Это  было  столь  чудесно,  что
Елизавета замерла на пороге. В такие комнаты входишь как во сне, даже не
зная, что ждет тебя там:  счастье  или  горе...  Она  не  заметила,  как
Соловей-разбойник проник в  чулан.  Вдруг  раздался  звук  удара,  потом
глухой стон - и на  пороге  появился  "серебряный"  атаман  с  бессильно
обвисшим "серебряным" Данилою на руках.
   - Что?.. - вскрикнула Елизавета, и горло у нее перехватило от испуга.
   - Пришлось его утихомирить. Он, бедолага, в своей клетке уже  спятил,
- тихо пояснил Соловей-разбойник. - Даже  меня  не  признал!  -  Тут  он
поймал краем глаза свое отражение в одном из зеркал и хохотнул:
   - А немудрено, ей-богу! Я и сам себя не узнаю  в  этом...  -  замялся
лишь на мгновение, - в этом свете. Все. Прощай!
   Он торопливо двинулся к выходу, но цепь устрашающе звенела при каждом
движении.
   Елизавета не выдержала:
   - Погоди, я понесу цепь, а то разве мертвого не разбудишь.
   Так они и пошли: впереди Елизавета, перекинув  оковы  через  плечо  и
придерживая,  чтоб   не   брякнули,   следом   -   Соловей-разбойник   с
бесчувственным Данилою.
   Они спустились на первый этаж, прокрались  мимо  заложенной  двери  в
гостиную, откуда доносился хмельной смех  Аннеты  (Елизавета  словно  бы
увидела ее темные глаза и голые плечи,  блестящие  при  свечах,  розовый
пышный парик) и  возбужденный  выкрик  князя  Завадского:  "Вы  истинный
грабитель с большой дороги, Валерьян Демьяныч!"
   Соловей-разбойник глухо хрюкнул,  заперхал.  Улыбка  его  сверкала  в
темноте.
   Так, едва сдерживая  хохот  и  грохот  цепей,  они  вышли  на  черное
крыльцо, где уже стояла телега. Один мужик нетерпеливо перебирал  вожжи,
другой  -  топтался  возле.  При  виде  странной  троицы  он   ахнул   и
перекрестился.  Узнав  своего  атамана,  разразился  таким  восторженным
матом, что Елизавета стремительно заткнула уши.., и выронила цепь!

***

   Грохот  учинился  такой,  словно  небо  рухнуло  наземь  и  разбилось
вдребезги!
   У Елизаветы ноги подкосились, она начала  падать,  чувствуя  внезапно
накатившую тошноту, вся покрывшись ледяной испариной  и  трясясь  мелкой
дрожью.
   Соловей-разбойник закинул Данилу в телегу, уже не обращая внимания на
цепь, успел подхватить Елизавету, прежде чем она повалилась, и, держа ее
под коленки, как только что нес парикмахера, быстро шепнул своим:
   - Гоните вовсю! Да не забудьте: сделайте как я сказал!  -  И  кинулся
обратно в дом.

***

   Елизавета не помнила, как очутилась  в  своей  комнате,  но  знакомое
прикосновение прохладных льняных простыней помогло прийти в себя.
   Открыла глаза, увидела над собой страшный, смуглый лик и  отвернулась
в ужасе: теперь она в полной власти разбойника. К своим-то  он  добр,  а
каково окажется с нею, с нечаянной пособницей? Ее мутило все сильнее.
   А он, словно услышав эти мысли, отшатнулся, возмущенно пробормотал:
   - Да что я, право слово, зверь алчный?! Не бойся ты  меня,  Лизавета.
Скажи лучше, что  с  тобой  вдруг  содеялось?  Испугалась,  что  ли?  Да
полно...
   Голос  его  звучал  так  мягко,  успокаивающе,  что  лишь   этого   и
недоставало Елизавете, чтоб разрыдаться в голос:
   - Я беременная!..
   Соловей-разбойник отшатнулся, даже зубами скрипнул.
   - Ах ты, бедная моя! - сказал с такой  жалостью,  что  Елизавета  еще
пуще залилась слезами, и он схватил ее за руку. - Да  ништо!  Ну  мутит,
так ведь всякую бабу мутит при таком деле! Еще и наизнанку выворачивает.
   Зато родишь сыночка аль доченьку, будешь миловать-пестовать - про все
муки свои позабудешь.
   Елизавета была так поражена, что даже не нашлась что ответить,  а  он
продолжал:
   - И гляди, сделать над собой ничего не смей. Дитя -  посланец  божий,
невинный! Руку на плод свой поднять - грех. Нынче же всем бабкам закажу:
какая решится тебе помочь, голову оторву!
   - Да поздно  уж,  -  растерянно  молвила  Елизавета,  испуганная  его
суровостью.
   Он смягчился:
   - Перво-наперво ничего не бойся.  Я  теперь  за  тобой  присматривать
стану. Коли что не  так,  ты  меня  только  позови,  подумай  про  себя:
"Соловей, мол, разбойник, встань передо мной, как лист перед травой!"  -
и я тут как тут явлюсь, поняла? А теперь, девка, мне пора.
   Ты же знай лежи да лежи, что бы ни случилось. Ясно?
   Его горячие губы мазнули по ее холодному, в испарине, лбу,  и  атаман
исчез за дверью.
   Сколько продлилось  ее  оцепенение,  Елизавета  не  знала,  но  вдруг
услышала крики на крыльце и поняла, что дворня  подхватилась.  Дом  весь
дрожал от ударов.
   Это рвались из гостиной всполошившиеся господа.
   На подгибающихся ногах Елизавета добрела до  окна,  высунулась  -  ив
белом,  ясном  свете  раскаленной  огромной  луны  увидела  на   крыльце
Соловья-разбойника,  на  котором,  словно  гончие  псы,  вцепившиеся   в
медведя, поднятого из берлоги, висели полуодетые слуги.
   А на подмогу к  ним  уже  летел  наметом  всадник  на  вороном  коне,
вытаскивая из-за спины ружье... Это был управляющий, вернувшийся  прежде
сроку.
   Елизавета знала, что ежели он что-то делал хорошо,  так  это  стрелял
без промаху. При виде его она в своем окошке так страшно закричала,  что
конь заплясал, завертелся, оседая на задние ноги; ружье выскользнуло  из
рук всадника и упало на землю, а следом свалился  и  сам  Елизар  Ильич,
сдернутый за ногу Соловьем-разбойником, которому  удалось  вырваться  из
рук дворовых, ужаснувшихся воплям графини.
   Миг - и Соловей-разбойник был уже в седле;  еще  миг  -  и  подхватил
ружье с земли; миг - только топот остался в воздухе да озорной,  удалой,
издевательский посвист!
   - Держите его! Коней  седлайте!  -  закричал  Елизар  Ильич,  но  был
заглушен истошными воплями гостей и хозяев, высыпавших на крыльцо:
   - Пожар! Горим!
   Елизавета  метнулась  к  дверям,  распахнула  их  и  отшатнулась:  из
"яблочного" зала ползла тоненькая дымная струйка.

Глава 7

Косы девичьи

   Пожар погасили быстро. Собственно, пожару-то особого  не  было.  Так,
больше крика-шума. Ну а дымилось  сильно  потому,  что  горели  Аннетины
парики.
   И сгорели. Все. До единого.
   Болтушка Ульянка, наливая поутру воду для умывания и  поджимая  губы,
чтобы не  расхохотаться,  так  что  едва  можно  было  разобрать  слова,
рассказала графине об отчаянии Анны Яковлевны, у  коей,  "знать,  навеки
останутся волосья розовыми", и  уже  с  меньшей  улыбчивостью  -  об  ее
ярости. Истинную причину этой ярости и весь причиненный урон даже  ушлая
прислуга, конечно, знать не могла:  Анна  Яковлевна  никого  к  себе  не
допустила, сама заливала огонь  с  не  женскою  отвагою  и  проворством,
сторожа свой позорный  секрет.  Самое  большое,  до  чего  додумались  в
людской, что это Данила, оказывается,  каждый  божий  день  размалевывал
"лютой барыне" голову особенною краскою, смыть которую мог только он;  а
теперь его нет, так что ходить ей розовой, пока не полиняет.
   Разумеется,  похитителей  пытались  поймать:   граф   сразу   отрядил
нескольких егерей вслед за Соловьем-разбойником, и те лихо поскакали, но
воротились ни с чем.., только на другой день и чуть живые с похмелья.
   Только тогда  Елизавета  поняла,  зачем  Соловей-разбойник  велел  ей
непременно набить корзины бутылками с вином: не для того, чтобы напиться
со товарищи, а чтобы сбить с пути погоню.  Сразу  за  селом,  на  лесной
дороге,  егеря  увидали  в  свете  луны  высокие,  узкогорлые  бутыли  с
баснословными винами, а уж потом, за  ними,  последней  линией  обороны,
стояли  бочонки  с  самодельной  брагою,  которые  тоже  пошли   в   ход
незамедлительно, ибо русский человек ощущает вкус только первой рюмки, а
что будет питься после - ему без разницы: лишь  бы  побольше...  Убойная
сила этих зелий остановила погоню надежнее засек, ружей и сабель!
   И вот после бесплодного возвращения егерей Валерьян дал волю  сердцу.
Лучше было бедным пропойцам в бега удариться -  авось  обошлось  бы!  Их
секли с оттягом, розгами, вымоченными в крепком  рассоле,  до  той  поры
(граф частенько сам сменял  притомившихся  экзекуторов),  пока  один  не
испустил  дух  тут  же,  под  розгами,  а  троих  других,  со   спинами,
обратившимися в кровавое, без лоскутка кожи месиво, без чувств бросили в
ледник, на медленную и лютую смерть.
   Пока их секли, Елизавета укрывалась в "яблочной зале",  куда  не  так
доносились крики, и думала лишь об одном: "Ну ладно, Валерьян (для  него
крестьяне подобны скотине, даже хуже), но как у крепостных палачей столь
охотно поднимается рука на своих же братьев?!
   Как они могут столь равнодушно видеть их муки  и  упиваться  стонами,
если в  любой  день  сами,  нежданно-негаданно  прогневив  графа,  будут
перекинуты через те же козлы и примут те же муки,  но  не  смогут  ждать
снисхождения  от  палачей,  средь  которых,  может  статься,  будут   их
сегодняшние  жертвы?..  Была  ли  их  жестокость   чем-то   доставляющим
извращенное  наслаждение,  или   прилежно   исполняемой   работою,   или
вызывалась  тем,  что  истязаемые  егеря  прежде  пользовались   особым,
вызывающим зависть  у  остальных  слуг  расположением  графа,  и  теперь
завистники отводили душу?"
   Во всем  этом  была  некая,  вновь  открывшаяся  Елизавете  после  ее
возвращения,   загадка   русской    натуры,    в    коей    ошеломляющая
мягкосердечность сочеталась с такой же безудержной жестокостью. Вот ведь
и Соловей-разбойник, поразивший Елизавету  своей  душевной  тонкостью  и
деликатностью по  отношению  к  ней  самой,  самоотверженной  заботою  о
Даниле, не мог не предполагать, как жестоко будут  наказаны  неудачливые
догоняльщики. Или для него дворовые были одно целое с ненавистным графом
и "лютой барыней"? Но почему же тогда  графиня  Елизавета  оказалась  за
пределами этого страшного круга ненависти?..
   У нее было о чем пораздумывать. Но пришел вечер и принес  невероятную
новость: граф возвел всю вину за бегство парикмахера и поджигателей на..
- . Елизара Ильича.
   Видно, Строилов от бессильной злобы  и  вовсе  спятил,  ибо  ход  его
уморассуждений  был  таков:  у  разбойников  непременно  имелся  в  доме
сообщник. Кто-то же должен был заложить дверь в  гостиную  и  опустошить
поставец с винами! Мог им  оказаться  и  кто-нибудь  из  слуг.  Но  граф
Валерьян  не  сомневался:  предал  управляющий!  Слишком  подозрительным
выглядело его падение с лошади. Они с разбойником  просто  сделали  вид,
что тот сбросил Елизара Ильича. Комедию ломали, и весь сказ!  Постепенно
граф уверился,  что  Гребешков  и  был  тем  самым  сообщником,  который
орудовал в доме.
   Воспаленная логика безумца всецело овладела Строиловым,  и  ничто  не
могло теперь спасти Елизара Ильича от расправы. На тех же  окровавленных
козлах он был порот до полусмерти самим Валерьяном, потом приговорен  "к
повешению": распят на высокой перекладине усадебных ворот.

***

   Если дворовые во время экзекуций вопили не своими голосами,  так  что
во всем доме затворили окна, Елизар Ильич показал стойкость и силу духа,
непредставимые в его тщедушном теле: не издал ни стона. Елизавета узнала
о  каре,  постигшей  управляющего,   самое   малое   через   час   после
свершившегося. Все та же добросердечная Ульянка,  боясь  проронить  хоть
слезу при  прочих  слугах,  чтобы  не  донесли  рассвирепевшему  барину,
прибежала поплакаться к доброй, хоть и вовсе беспомощной графине. И  тут
произошло нечто, поразившее ее робкую душеньку и запомнившееся надолго.
   Елизавета как на крыльях вылетела из дому. Но несла  ее  не  давешняя
бесшабашная легкость, а жгучая, ослепляющая ярость,  подобная  той,  что
когда-то вывела за ворота Сарептской крепости, навстречу калмыцкой орде,
или дала силы противостоять магистру-убийце.
   Не страх ощущала она сейчас, только  стыд  за  то,  что  ее  поступок
сделался причиною страданий  другого  человека,  единственного  друга...
Лицо так  горело,  что  слезы,  внезапно  хлынувшие  из  глаз  при  виде
окровавленного  тела,  висящего  на  воротине,  показались  студеными  и
немного привели в чувство.
   Тут же валялись измочаленные розги. Елизавета, схватив  одну  лозину,
не замечая, что сразу окровавила руки, так огрела по спине  случившегося
рядом цирюльника Филю, что он взвизгнул на всю округу.
   Досталось ему ни за что  ни  про  что:  ведь  он  искренне  радовался
исчезновению  Данилы,  поскольку  граф  не  раз  грозился,  что   станет
прибегать к услугам  нового  парикмахера,  а  косорукого  Филю  сдаст  в
рекруты при первом же наборе. Теперь сия угроза  отпала,  чем  Филя  был
весьма доволен, только жалел добрейшего Елизара  Ильича.  Он  стоял  под
воротами  и  плакал  украдкой,  когда  вдруг  подскочила,  как  бешеная,
графиня. Не тотчас Филя уразумел: надобно снять распятого  управляющего,
не то ополоумевшая баба до смерти забьет.
   Требование сие было опасно, даже безумно. Но, сказать к  чести  Фили,
он ни на миг не задумался: вмиг подлез под ноги повешенного и  приподнял
его, чтобы не терзать новой болью вывернутые в плечах  руки.  Елизавета,
подоткнув пышные  юбки,  с  незнаемой  прежде  ловкостью  взобралась  на
березу, росшую у ограды,  потом  на  воротину  и  принялась  распутывать
веревки, стиснувшие руки Елизара Ильича.
   Узлы закровавились, заколодели.  Елизавета  переломала  ногти  и  вся
исплакалась, пока их распугала; наконец и это дело  было  сделано.  Филя
принял бесчувственного управляющего на руки и уложил его  на  траву  под
забором.
   Елизавета спустилась с воротины и припала  к  безжизненному  телу,  с
ужасом вглядываясь в  почернелые  глазницы,  прикушенные  белые  губы  и
обострившиеся от мучений черты.
   Она плакала навзрыд. Что-то словно бы обрывалось сейчас в ее  сердце.
Она будто вновь и вновь теряла тех многих, многих,  близких  и  далеких,
любимых и врагов:
   Неонилу Федоровну и Леонтия, Хонгора  и  Анзан,  Эльбека  и  Баграма,
Гюлизар-ханым и Сеид-Гирея, Дарину и Гюрда, Славко и  Хлою,  Фальконе  и
Августу, и Макара-тюремщика, и Николку Бутурлина; и тех, кто был оплакан
ею; и тех, кто просто исчез в дали времени:
   Алексея, Татьяну, Вольного, Лисоньку - всех, всех, всех!
   Она плакала и умоляла хоть этого, последнего оставшегося у нее  друга
не покидать ее. Не уходить. Не умирать.
   Ведь виновата она, а платить по долгам выпало  ему,  и  этого  ей  не
перенести, не пережить, не простить себе!
   Вдруг чьи-то руки подхватили Елизавету под мышки и грубо вздернули  с
такой силою, что  она  невольно  вскрикнула,  рванулась,  повернулась  и
обмерла, увидев графа.
   Никогда еще не видела Елизавета ненависти в ее столь явном  и  прямом
обличье.  Ненависти  испепеляющей,  убийственной  и  убивающей.  И,  как
зачарованная, смотрела в это искаженное лицо, глаз не могла  отвести  от
заносимой Строиловым палки, удар которой должен был уложить ее на месте,
раскроив голову.
   Но тут истошный вопль воротил ее в чувство:
   - Стой, Валерьян! Опомнись! Сейчас не время!
   И не тотчас осознала Елизавета, что это розовокудрая  Анна  Яковлевна
кричит, повиснув на плечах своего  любовника,  вцепившись  в  него,  как
кошка...

***

   Первым чувством Елизаветы было недоверие.
   Неспособна она была осмыслить,  что  движет  ее  неприятельницей,  но
знала доподлинно: не может быть сей порыв чувством добрым! И  даже  если
бы она своими ушами  услышала,  как  Аннета  молит  о  снисхождении  для
будущей матери, все равно бы не поверила! (И правильно бы  сделала,  как
покажут дальнейшие события...
   Но об том речь еще впереди.) Скорее, Анна Яковлевна  сообразила,  что
даже и графу Строилову не сойдет с рук прилюдно убить свою  жену,  пусть
она враг ему и открыто поперек мужа пошла.
   И таково было влияние Аннеты на Валерьяна,  что  он  опомнился,  руку
опустил  и  отступился  от  Елизаветы,  весь  дрожа.   Только   прорычал
напоследок:
   - Этого - в погреб, под замок,  на  хлеб  и  воду,  ежели  очухается.
Никакой помощи ему не давать, не то со всех шкуру спущу! А ты к себе иди
и остерегись попадаться мне на глаза! Иначе...
   Глаза его вновь налились кровью, но Елизавета уже со всех ног неслась
к дому, вспоминая слова Фальконе:
   "Ежели один раз пуля мимо просвистела, то сие не  означает,  что  она
вторично в цель не попадет".

***

   Впрочем, еще и  вечер  не  настал,  как  Елизавета  вновь  забыла  об
осторожности и твердо решила  пробраться  к  управляющему:  оказать  ему
подмогу, какая в ее силах.
   Понятное дело, надо быть самоубийцею, чтобы сделать  это  у  всех  на
виду, и Елизавета решила дождаться ночи.
   Однако, чуть стемнело, обнаружила под своей дверью старшую  горничную
Агафью, на сей раз без жаровни и  бутыли  с  уксусом,  но  с  лучиною  и
недовязанным чулком.
   Агафья уселась прямо на ступенях - судя по всему, следить за мятежной
графиней. На Елизаветино возмущение она сперва отмалчивалась,  крестясь,
потом нехотя буркнула: барин,  мол,  велел.  Приходилось  признать,  что
Валерьян неплохо изучил нрав своей жены и принял меры предосторожности!
   Елизавета вернулась к себе и  призадумалась.  Оставалось  вылезти  из
окошка или пристукнуть окаянную бабу, но она не смогла  решиться  ни  на
то, ни на  другое:  боялась  высоты,  а  Агафья..,  что  Агафья  -  раба
бессловесная! Убеги графиня из-под ее надзора, этой старой наушнице кожу
со спины сдерут розгами; так что Елизавета  принесет  своему  отчаянному
безрассудству еще одну жертву.
   От  ярости  и  бесп